– Я, господин майор, порядку сызмала научен, – обрадовался Баженов. – Самая ценная рыба с первого яицкого обоза будет не на воеводском, а на твоём столе.
– Ты и этим владеешь, Евграф? – удивился Гаранин.
– И мы что-то да можем, – огненно взглянул на майора канцелярист. – Пойдём смотреть палатку?
Конвойный поезд с Пугачёвым был ещё в десяти верстах от Синбирска, а на Большой Саратовской улице уже давно толпились обыватели, ожидая, когда мимо них провезут донского казака, возмутившего мужиков на погибель дворянского рода. Людям благородного сословия самозванец был заведомо отвратителен, однако они, невзирая на ветреную погоду и осеннюю морось, мучаясь нетерпением, ждали увидеть его, как некоего диковинного зверя, обожравшегося человечиной и наконец-то запертого в клетку, но всё ещё свирепого и смертельно опасного.
Люди протомились в ожидании несколько часов, когда мимо них на косматых конях проехали трое казаков, которые покрикивали, чтобы все подались от дороги в сторону, а следом за ними показались гусары графа Меллина. Сам премьер-майор, пучась от гордости, восседал на огромном рыжем жеребце и поглядывал на благородных обывателей с таким неуёмным бахвальством, будто ему одному удалось загнать и схватить самозванца и сейчас он предъявляет публике свой драгоценный трофей.
За гусарами шла пехота, а далее двое коней везли одноосную телегу, на которой стояла деревянная клетка с заключённым в неё Пугачёвым. Самозванец, вопреки ходячим представлениям о нём как о человеке богатырской наружности и силы, оказался заурядным мужиком, никак не страшным на вид, искательно отвечавшим на вопросы шагавшего рядом с телегой генерал-поручика Суворова, которого весьма занимало устройство пугачёвского войска. Александр Васильевич торопился поскорее сдать узника, чтобы совершить без разведки и обдумывания стратегических последствий атаку на княжну Вареньку Прозоровскую, и, победив, отконвоировать её к аналою, – поступок, о котором он позже горько раскается.
За телегой с Пугачёвым шла сотня гренадёров поручика Москотиньева, и замыкали конвойный поезд две сотни донских и сотня яицких казаков, возглавляемые казачьими старшинами и полковниками. После прохода конвоя обыватели будто проснулись, все разом заговорили, заразмахивали руками, ведь синбиряне такой народ, который на мякине не проведёшь, и в толпе прошелестел слух, что самозванец не настоящий: не может такой плюгавец, которого им предъявили, возмутить треть России и потрясти бунтом устои державы. И многие обыватели поспешили следом за конвоем, но тот уже свернул на Московскую улицу, которую от любопытных перегородили штыками солдаты гарнизонного батальона.
Евграф Баженов успел примелькаться офицерским чинам военной канцелярии главнокомандующего, и место для встречи Пугачёва выбрал возле ворот мясниковского дома, неподалёку от своего покровителя майора Гаранина, который был главным распорядителем представления самозванца графу Панину. По его команде гусары, солдаты, гренадёры и казаки, сопровождавшие узника, оцепили мясниковский дом, телега с Пугачёвым въехала во двор, где, стоя на крыльце, самозванца ожидали генералы Пётр Панин и Павел Потёмкин. Майор Гаранин с двумя солдатами подошел к клетке, её отворили, и Пугачёва, сняв с телеги, подвели к крыльцу.
Баженов заволновался, офицеры канцелярии оттеснили его в свой последний ряд, впереди Евграфа стояли два громадного роста гвардейца, заслоняя ему обзор, но он сумел извернуться, подкатил нерасколотое полено, встал на него и сразу оказался выше всех.
– Кто ты таков? – спросил граф Панин, окидывая Пугачёва презрительным взглядом.
– Я, батюшка, Емельян Иванов Пугачёв, – глухо промолвил пленник.
– Как же ты смел, вор, называться государем? – закипая злобой, сказал граф.
– Знаю, что богу было угодно наказать Россию через моё окаянство.
Дерзость самозванца всех потрясла, и граф, спрыгнув с крыльца, коршуном накинулся на него и отвесил ему пощёчину.
– Будет драться, – произнёс, отступив на шаг от Панина, Пугачёв. – Забивайте в колодки и бросайте в яму. Я спать хочу.
Эти слова отрезвили графа. Он покраснел и, не проронив ни слова, удалился в свои покои. Следом за ним двор стали покидать зрители, а Пугачёва повели к кузнице. Там его заковали в ручные и ножные кандалы и унесли в каменную палатку, где обвязали вокруг туловища цепью, и концы её закрепили железным клином в кирпичной кладке.
Баженов уходил с мясниковского двора в некотором смятении: всегда уверенный в себе, он начал сомневаться, что совладает с Пугачёвым, тот перед Паниным выказал себя совсем другим человеком, чем тот, что стоял перед ним почти год назад. Возле каменной палатки он подождал Гаранина. Когда майор из неё вышел, Баженов на него вопросительно взглянул.
– Не знаю, как тебе подсобить, Евграф, – сказал Гаранин. – Завтра Пугачёва явят дворянству и простому люду. Но уже на следующий день им вплотную займётся Потёмкин. Палачу уже велено быть готовым.
– Битый плетью Пугачёв мне не нужен, – заволновался Баженов.
– Думаешь, что после битья он не поверит твоему вранью? – усмехнулся Гаранин. – Зря ты вокруг него хлопочешь. Всё, что он имел, у него взяли в Яицком городке. Но приходи завтра, ближе к ночи. Так и быть, дам вам пошептаться, но и ты не забудь, что посулил мне вчера.
Шагая к воеводской канцелярии, Баженов продолжал думать, что ему непросто будет совладать с Пугачёвым. Но войдя в свою комнату, окреп духом: «Быть того не может, чтобы мужик против меня устоял! Я таких ещё не видел, хотя бывали и покрепче Емельки, а его уже и без меня сломали».
На следующий день желающих посмотреть на самозванца дворян было мало. Многие отказались его видеть из-за омерзения и ужаса, которое вызывал злодей в их благородных душах, те же, кто приходил в каменную палатку, видели совсем не то, что представлялось им в воспалённом ужасом воображении. Дворяне быстро прошли, и стали пускать простонародье. Шуму возле Пугачёва прибавилось, но опять же никто к узнику не обратился. И только забежавший впопыхах синбирский исправник, человек весьма объёмистый в брюхе и короткошеий, не видя в Пугачёве ничего страшного, изумился.
– Так это Пугачёв! – сказал он громко. – Ах ты дрянь какая! А я-то думал, он бог весть как страшен!
Зверь зверем стал Пугачёв, кинулся на исправника, едва его не ухватил за горло, да цепь не дала, и как взревел:
– Ну счастлив твой бог! Попадись ты мне раньше, я бы у тебя шею-то из-за плеч повытянул!
Обыватели отшатнулись от Пугачёва, а исправнику сделалось дурно, и он осел без памяти на руки подбежавших караульных солдат.
Всех посетителей выпроводили, Пугачёв, оставшись один, примостился на овчинной подстилке и задремал. Но отдохнуть ему не пришлось: не прошло и часа, как дверь лязгнула и отворилась; в камеру, держа в руке горящую свечу, вошёл Баженов.
– Сумрачно живешь, Емельян! – ворчливо произнёс он, устанавливая свечу в шандал, и огненно воззрился на узника. – Вот беда, да ты меня не помнишь?
– Много передо мной всякого народа перебывало, – загремев железом, Пугачёв привалился к стене. – Нет, не ведаю, что ты за человек.
– А я мечтал, что ты меня сразу узнаешь, – сказал Баженов и, взяв стул, сел, а на другой стул выставил из узелка, что принёс с собой, полуштоф очищенной, солёные огурцы и ветчину. – Ты ведь бывал у меня в гостях, когда тебя привезли из Малыковки. Винюсь, я тогда тебя не попотчевал, но откуда мне было знать, что ты анпиратор Пётр Фёдорович?
– Теперь узнаю. – Пугачёв бросил алчный взгляд на вино и сглотнул слюну. – Ты тот канцелярист, что меня переправлял в Казань.
– Ну, наконец-то признал! – шумно обрадовался Баженов. – Долгонько же ты бегал! Я как услышал про тебя, что ты царь, не мог надивиться! Обвёл, всех обвёл!
– Ты ведь не просто так явился, – обиделся Пугачёв. – Говори дело или проваливай!
– Дело, говоришь… – Баженов чуть усмехнулся. – Должок за тобой имеется, ваше анпираторское величество.
– Какой ещё такой долг? – удивился Пугачёв. – Я, слава богу, никому не обязан.
– Конечно, такую малость ты мог и запамятовать, – сказал Баженов. – Но тогда я тебя крепко выручил.
– Это ж как выручил?
– У тебя малыковский сторож шубу увёл, а я тебя одел, а то бы ты до Казани не доехал, от холода точно бы околел.
– Как же, помню, дал рваный армячишко, я в нём, чтобы согреться, вприпрыжку за санями бежал.
– Вон как ты заговорил, – напустил на себя обиду Баженов. – Я тебе дал бы и заячий тулупчик, но неоткуда было взять. Но тогда ты и армяку был рад, а теперь, после царских соболей и бобров, и помнить о нём забыл.
Канцелярист распечатал полуштоф, налил половину кружки очищенной и протянул Пугачёву.
– Изволь угоститься, ваше величество! А за армячишку я на тебя обиды не держу. Хотя сейчас вижу, что не угодил тебе в тот раз.
Пугачёв взял кружку, опорожнил её и захрустел огурцом.
– Хватит сети плести вокруг да около. Вино-то недаром выставил, стало быть, я тебе нужен.
Баженов взял свечу и, подняв её на вытянутой руке, осветил крюк в потолке.
– Готовься, Емельян свет Иванович! Завтра тебя Потёмкин на него вздёрнет и зачнёт плетьми потчевать. А я тебе могу помочь, ясное дело, не даром. Палач Прошка хоть и лют к ворам, да и он человек, и его ублажить можно.
– Нечем мне его ублажать, – сказал Пугачёв. – Да и зачем?
– Экий ты строптивец, – поморщился Баженов. – Прошка может одним ударом мясо до костей вырвать, а может и видимость изобразить, только громче кричи. Если согласен, я ему заплачу, но ты, чай, многие клады имеешь? Пожертвуй одним во своё спасение.
Пугачёв, зазвенев цепью, тяжело вздохнул.
– Нет у меня кладов. Всё, что попадало в руки, отдавал людям.
Баженов удивился и не поверил. Самозванец ещё не взял Казань, но слухи о его захоронках уже гуляли по всему Поволжью.
– И ты с такими повадками кабацкого гуляки хотел стать царём?
Пугачёв нахмурился и окинул канцеляриста высокомерным взором.