– Меня, господин, за тебя принял, стал говорить о деньгах, что в скирдах попрятаны.
Кротков крепко обеспокоился этим известием: из-за болезненной болтливости Корнея слухи о кладе могли, как клопы, расползтись по усадьбе и деревне, а там выйти на проезжую дорогу и попасть в уши разбойникам, число которых, хотя Пугачёв уже сидел на цепи, нисколько не уменьшалось и они спокойно разгуливали по всей округе.
Корней на усадьбе имел свою избу, и Кротков в сопровождении Сысоя скоро был в ней. Старая баба, жена бурмистра, метнулась барину в ноги, но он её живо выпроводил за дверь и подошёл к Корнею, который головой к образам лежал на лавке с закрытыми глазами. Лишь прерывистое дыхание говорило о том, что старик жив. Кротков коснулся ладонью его лба и тотчас её отдернул: его руку опалило почти ледяным холодом – стало быть, смерть уже почти убаюкала жизнь Корнея в своих объятиях, и скоро ещё один свидетель кротковского обогащения унесёт эту тайну в могилу.
Не тревожа старика, Степан неловко сел на скамью, она задралась одним боком, потом бухнула по полу.
– Барин, Степан Егориевич, – послышался слабый голос больного. – Христом богом прошу, те деньги, что в скирдах попрятаны, отдай на построение храма. Мужикам раздавать – им же во вред, тебе они без надобности, казне отдать, так пока они до неё дойдут, их разворуют. А будешь храм строить, так строй сам или доверь Сысою, а попам и пятака не давай в руки, поповского брюха не набьёшь, оно из семи овчин сшито, так твой покойный тятенька говаривал, он в бога веровал, а попов звал только по нужде.
– Для себя что просишь? – спросил Кротков.
– Всё, что хотел, я у тебя попросил, – прошептал Корней. – А ты, Сысой, как станешь бурмистром, приглядывай за моей старухой, чтобы у неё на всяк день была чашка щей да кусок хлеба.
– Не позднее утра отойдёт старый, – сказал Сысой, когда они вышли из избы.
Но Кроткова Корней уже не занимал. Он сызмала привык смотреть на своих рабов без всякого сочувствия, полагая по барскому рассуждению, что мужицкому роду нет переводу, он как трава: чем её сильнее топчешь, тем она гуще растёт.
В коридоре Сысой покинул барина и побежал за своей овчинной подстилкой. Оставшись один, Кротков почувствовал себя брошенным сиротой и не решился сразу войти в зал. Он приоткрыл дверь и присмотрелся к теням, которые от огня из печи метались по стенам и потолку. Всяк видит то, что у него всегда на уме, и, протиснувшись в зал, Степан сразу узрел в тени, что металась по потолку, огромную мужицкую руку с зажатым в кулаке кривым ножом. Некоторое время Кротков, как зачарованный, глядел на занесенный над ним нож, затем шагнул к печи и открыл настежь дверцу.
– Место тебе нагреваю, – сказал он, когда в зал со смятой овчиной в руке вошёл Сысой.
За день Степан и выспался, и вылежался, сна у него не было ни в одном глазу, но он не скучал и, чтобы прогнать бессонницу, предавался тешащим его душу раздумьям, которые с тех пор, как он заимел сокровище, стали для него снами наяву, поскольку в них не было лживой выдумки, и всё то, о чём бы Степан ни мечтал, имело под собой настоящее золотое обеспечение. На какое-то время он прогонял от себя страх потерять богатство и уносился мечтой в будущую жизнь, но, странное дело, став богачом, Кротков уже не хотел мечтать о мотовстве, карточных баталиях и диких попоищах в окружении пассий. Не потратив ни одного полуимпериала из своего золотого запаса, он с явной неохотой расходовал его даже в своих мечтах, и нет-нет в памяти всплывала похотливая думка заиметь ещё один клад, не менее значительный, чем тот, что покоился в ретирадном месте.
Но сегодня Степану думалось не об этом. Его нечаянно осенило, что в России быть богатым опасно, здесь можно в любой миг лишиться состояния по воле государя или утратить его в пучине мужицкого бунта, как это случилось со многими помещиками совсем недавно. «А что, если уехать с моим богатством в Европу? – возмечтал Кротков. – Там понадёжнее, чем здесь, жить можно. Прикупить французских или немецких крестьянишек, разумеется с землёй, и зажить в своё удовольствие в рыцарском замке с видом на виноградные поля и померанцевые рощи. Одна беда – говорить по-ихнему не умею, в усадьбе у батюшки не до французского было, пьяный дьякон всё темечко исклевал, пока я с грехом пополам осилил русскую азбуку, а неучу в Европе делать нечего, мигом разденут и пустят по миру голым. Что француз, что немец – каждый норовит обнести нашего русского дворянина какой-нибудь замысловатой хитростью и прогрызть дыру в его кошеле; нет, я уж лучше в России со своим золотом буду маяться…»
Эти, уже привычные ему, мечтания мало-помалу расслабили и усыпили Кроткова. В зале на овчинной подстилке посапывал и похрапывал Сысой, усадьба безмятежно предавалась сну, только сторожевой пёс в своей рубленой избушке временами стряхивал с себя дрёму и вслушивался в звуки ночи, но и он не учуял, как со стороны огорода к заднему крыльцу неслышно подкрались трое разбойников, проволочным крючком отодвинули на двери засов и проникли на барскую половину дома. Двое налётчиков навалились на Сысоя и, забив рот соломенным жгутом, стали его вязать, а их предводитель Фирска Тюгаев возжёг свечу и вошёл в комнату хозяина, который, ужавшись спиной в стену, растерянно хлопал глазами.
– Ты с какого такого рожна возлёг на мою постель? – мрачно сказал Фирска. – А ну, брысь с моего места!
Степан бочком-бочком дополз до края кровати, нащупал босыми ногами холодный пол и рванулся к двери, но, влетев лбом в широкую грудь мужика, который стоял на пороге, был отброшен к стене и едва устоял на ногах.
– Мокей! – позвал Фирска. – Пошарь в сундуке, бары золото близ себя держат.
Мужик подвинул сундук ближе к свету, нашарил запор, рванул его, но не осилил железа. Тогда он сунул руку за полу армяка и вынул топор, который, сверкнув навострённым лезвием, поверг Кроткова в ужас. Сорвав запор, мужик открыл крышку и сразу ухватил кошелёк с деньгами. Фирска вырвал у него добычу и потряс возле уха.
– Не пустой! – радостно возвестил он и, повернувшись к Степану, ощерился. – Только мы, барин, не за твоей казной явились!
– У меня других денег нет, – дрожа, сообщил Кротков.
– Полно врать! Мокей! Кирша! Перетрясите здесь всё, пока я со своим барином перетолкую.
Он подошёл к Кроткову, взял его за руку и вывел в зал, где, пытаясь освободиться от пут, перекатывался с боку на бок Сысой.
– Не путайся под ногами! – злобно крикнул Фирска и пнул мужика в бок.
– А ты не боишься, что я сейчас кликну людей? – пробормотал Кротков.
Захохотав, Фирска внезапно осёкся и впился в барина узкими глазками.
– Я единожды боялся, когда первый раз человека жизни лишил. Ждал, что вот-вот бог меня покарает за душегубство. Но ему не до меня было: государь в тот день сразу тридцать дворян повесил. А ты громче кричи свою дворню. Я им велю скалками, поварёшками и пестиками забить тебя до смерти. Вот и узнаем, чьё слово сильнее – твоё или моё. Зови!
– А ведь ты, Фирска, добра не помнишь, – пролепетал Кротков. – Я тебя мог забить плетьми до смерти, но отпустил на четыре стороны.
– Если бы я это забыл, то тебе давно бы не жить, – сказал Фирска. – Я пока обходил стороной твою усадьбу, но ты, лиходей, покусился на государеву казну.
– Нет у меня ничьей казны! – взвизгнул Кротков.
– Не визжи, как свинья, тебя ещё не режут. – Фирска схватил Степана за горло. – Говори, где укрыл государеву казну?
В зал вошёл Мокей, с головы до ног осыпанный перьями из разорванных им подушки и перины.
– Всё растребушил, но пусто.
– Гляньте, ребята, ведь это, кажись, золото! – послышался весёлый голос Кирши, который обшаривал посудный шкаф. В руке он держал медную братину и постукивал серебряной чаркой по её золотистому боку. – Тут ещё такие имеются. У кого мешки?
Мокей распахнул армяк и вытащил из-за пояса мешок. Кротков молча поглядывал, как в него нагрузили всю, что нашлась, посуду, и надеялся, что разбойники удовлетворятся этой добычей. Но Фирска не забывал, зачем он сюда явился. Он неожиданно подскочил к Кроткову, ударом кулака сшиб его на пол и стал пинать сапогами. Извергая пузыри кровавой пены, Степан завопил. Сысой, видя мучения своего господина, обозлился, выплюнул изо рта соломенную затычку и крикнул:
– Оставь, изверг, барина! Так и быть, отдам тебе клад!
Разбойники сначала опешили от упавшего на них счастья, потом бросились к Сысою, разрезали на нём путы и поставили на ноги.
– Веди к захоронке! – потребовал Фирска.
– Её недолго искать, – ответил Сысой. – Как раз посередке правого ряда скирд.
– Так что, клад в снопах укрыт? – удивился Фирска. – Кирша, сторожи барина, мы мигом вернёмся.
– Как бы вы того, не ушли без меня, – засомневался разбойник.
– У тебя же в ногах мешок с золотой посудой, – сказал Мокей. – Если мы сгинем, она твоя.
Мокей и Фирска подхватили Сысоя под руки и поволокли на выход. Кротков лежал на полу с закрытыми глазами, не уразумев ещё толком, что с ним случилось и где он находится, но скрип сапог оставшегося его сторожить разбойника скоро поведал ему, в чьей власти он находится. Киршу занимала богатая добыча, он вынул из мешка медный кувшин и стал постукивать по нему серебряной ложкой, стараясь извлечь из посуды плясовой мотив. Кротков привстал с пола и на карачках пополз к окну, сорвал с него занавеску и начал утирать с разбитого лица кровь.
– Что, барин, полегчало? – продолжая постукивать, крикнул Кирша.
Кроткову действительно полегчало, он понял, что Пугачёв совсем недаром навязал ему возы с медными деньгами, и это он сделал для того, чтобы Кротков заслонил ими ворам дорогу к настоящему золотому кладу. «А я ещё клял анпиратора за бочки с медью, – подумал Степан. – Фирска забил бы меня до смерти, но услышал о кладе и кинулся к нему сломя голову».
Долгополов поспешил на воеводский двор снаряжать коляску, а Баженов сел за свой стол, обхватил ладонями голову и задумался. По своей службе Евграф хорошо знал уезды, которые входили в провинцию, он часто выезжал в них на розыск преступлений и скоро вспомнил, что бывал в Кротковке один раз, правда проездом.