, найдя в бочках медные пятаки, уже мчится назад в усадьбу, обдумывая, как отомстить за обман хозяину. Он скоро облачился в шубу, взял шапку и, встретив на пути Сысоя, поспешил к коляске. Узнав об отъезде барина, отовсюду выбрались дворовые люди. Они были рады остаться одни и жить вольготной жизнью без хозяйского глаза.
В Курмыше избу почтовой станции срубили недавно и не успели её загадить. Бывалый ямской староста сразу, по вытертой шубе, определил, какого полёта дворянин к нему явился, и повёл себя важно, снисходительно объявив сразу впавшему в смущение приезжему, что сегодня лошадей не будет, но есть комната для господ и он может в ней получить за полтинник лавку для ночлега. Кротков подивился дороговизне, но возмущаться не стал, простился с Сысоем, походил вокруг да около ямской избы, поглядывая с бугорка на заштатный городок, над которым уже крупно вызвездило небо, справился у проходившего мимо мужика, когда будет готов кипяток, и, узнав, что вода кипит ключом, отправился вечерять.
Кротков недавно у проезжего купца разжился чаем и, вызывая зависть у жевавшего чёрствую булку канцелярского чина, соседа по лавке, заварил чай и, после ветчины, отдуваясь и причмокивая, выпил три чашки, убрал посуду в погребец и завалился спать в надежде, что завтра, с ветерком, покатит в сторону Владимира на ямских, но этого не случилось. Ямской староста огорошил его известием, что ни сегодня, ни завтра, ни через неделю свободные лошади вряд ли будут, почти все они загодя определены под казённые надобности: из Москвы во все поволжские города, которые были охвачены пугачёвским бунтом, поспешали курьеры с важными вестями и документами. Это были лихие офицеры небольших чинов, отличавшиеся крепкими седалищами, способные без отдыха выдержать тысячевёрстную скачку, отъявленные сквернословы и драчуны, от коих пострадал не один ямщицкий затылок и не одна смотрительская борода. Кротков путешествовал по своей воле и тягаться с казёнными людьми не мог. Проходил один день за другим, а он всё сидел на одном месте, безнадёжно выглядывая в окно, за которым уже запуржила ранняя в этом году зима. Убывало светлое время дня, убывали и съестные припасы, а за деньги, кроме пустых щей, ничего добыть было невозможно.
Кротков стал уже подумывать, что удача, сопутствовавшая ему без устали на протяжении года, бесповоротно его покинула, уже намеревался купить какую-нибудь лошадь с санями и взять самому вожжи в руки, как в гостевую комнату вошёл запорошенный снегом офицер, обстучал у порога сапоги, развязал башлык и, мигнув подмороженными ресницами, возгласил:
– Это опять ты, Кротков?
– А кому же ещё быть? – сконфуженно пробормотал Степан, узнав в приезжем Державина, перед которым он всегда робел из-за его прямого и жёсткого нрава.
Чтобы скрыть охватившую его неловкость, он сделался ужасно суетлив: помог Державину снять шубу, выложил на стол оставшиеся у него ветчину и сало, едва початый штоф очищенной, чайные чашки и последние куски сахара.
– Да ты, я погляжу, богато живёшь, – сказал Гаврила Романович, потирая красные от холода руки.
– Прошу угоститься, господин подпоручик!
– Брось чиниться, Кротков, – скривился Державин. – Мы ведь не в полку, а посреди проезжей дороги. Тем более, как я понял по нашей последней встрече, служить отечеству ты не желаешь. Хотя ты солдат, а я, заметь, поручик, нас друг с другом равняет дворянство.
– Всё так, – угодливо молвил Кротков. – Но вы, господин поручик, в чинах возвысились, не в пример мне.
Державин остро на него взглянул, отыскивая скрытую насмешку: как раз в службе ему не везло, хотя служил он рьяно, не имея в рвении удержу, что почти всегда выходило ему боком, поскольку обладал неистощимой способностью наживать себе врагов, и совсем недавно гонителем Державина стал всемогущий генерал-аншеф граф Панин, который простёр свою неприязнь к поручику до того, что довёл своё мнение о нём самой государыне, как о человеке весьма недостойном, а во всеуслышанье неоднократно грозил поручика повесить. Державин отчасти был сам в этом виноват. Он не угадал, кому нужно донести первому о поимке Пугачёва и пренебрёг Паниным, вскоре понял свою ошибку и, не далее как три дня назад в Синбирске, постарался понравиться главнокомандующему. Это ему уже почти удалось, но нечаянным словом он опять восстановил против себя всемогущего графа. Теперь Державин ехал в Казань и был почти в отчаянии от того, что его служба не задалась и не сулит обеспеченного будущего.
Все эти чувства отразились на лице Державина горькой гримасой. Кротков понял сие по своему разумению – он сделал приглашающий жест рукой и радушно промолвил:
– Не желаете ли, Гаврила Романович, причаститься очищенной!
– Не откажусь, – сказал Державин и присоединил свои припасы к кротковским.
Поручик выпил чарку, плотно закусил и откинулся на спинку стула.
– Ты ведь, кажется, в Казань бежал от Пугачёва, – произнёс он. – А там его видел?
– Только с крепостной стены, Гаврила Романович, когда он по нас стал палить из пушек.
– А я три дня назад видел злодея, так близко, как тебя, – усмехнулся поручик. – Мой доброжелатель, пусть ему пусто будет, граф Панин, похвалился мне своим трофеем.
– Ну, и как он вам показался? – заволновался Кротков.
– Да никак, – пренебрежительно махнул рукой поручик. – Посконный мужик в замасленном тулупе. Упал на колени и заныл: «Ночей не сплю, всё плачу, ваше графское сиятельство!» Как поверить после такого, что сей смерд возомнил себя царём и потряс основания державы?
– И что с ним теперь будет? – спросил Кротков.
– Отвезут в Москву и четвертуют… Но будет об этом. Ты о себе скажи, Кротков. Помнится мне, что ты бредил о скором богатстве. Ну и как, разбогател? Я не удивлюсь, что это так. К таким, как ты, счастье если придёт, то и на печи найдёт.
– Боюсь сказать, Гаврила Романович, – робко произнёс Кротков. – Но я почти обрел клад.
– Как «почти»? – удивился Державин. – Ловкое это словцо – «почти». Почти жена – это пассия, почти золото – это, братец, дерьмо, оно тоже жёлтого цвета. Или ты соврал?
– Мне вас, Гаврила Романович, обманывать не пристало, ведь с вашего рубля началось моё счастье. Деньги у меня и сейчас есть, мне для вас и тысячи рублей не жалко, если пожелаете принять как подарок.
– Вижу, ты точно стал Демидовым, – расхохотался Державин. – Но я, брат, подарков не беру. А ты не продуешь своё богатство в карты? Помнится, ты был охоч до картёжных баталий.
– Забыл о них и думать, но иногда снится, что играю, а проснусь и радуюсь, что видел всего лишь сон.
– Не знаю, завидовать ли тебе, – после некоторого раздумья сказал Державин. – Твоё богатство случайно, значит, некрепко. Теперь тебе должно страшиться день или ночь, что кто-то за ним явится, и тогда тебе несдобровать. К примеру, тот же ямщик встряхнёт возок на ухабе, у тебя деньги за пазухой забрякают ему в соблазн протянуть к ним руку.
– Не зови, Гаврила Романович, лихо, оно, может, уже к дверям притулилось! – испугался Кротков. – Потому и сижу на яме почти неделю, что боюсь явить старосте своё золото. Он таким разбойником смотрится, что и подойти к нему страшно.
– Экая невидаль – разбойник! – засмеялся Державин. – В здешних местах от пугачёвщины все мужики теперь разбойники. Многие помещики и рады бы от них избавиться, да их не берут, даже по бросовой цене. А ты, выходит, сидишь и уехать не можешь?
– А что поделаешь, коли нет у меня подорожной? – вздохнул Кротков. – Вот подумываю дождаться настоящего снега, купить лошадь, сани и поехать своим ходом.
– Ты ведь, Кротков, солдат, возьми ямского старосту за бороду и потряси его так, чтобы он уразумел твою силу.
– Такое не по мне, Гаврила Романович, – отказался Кротков. – Как-нибудь я и сам уеду.
Однополчане повспоминали за чаем общих знакомых. Державин начал было говорить о неправдах, которые он разведал в саратовском гарнизоне, но скоро опамятовался. Кротков не являлся тем человеком, которому следовало об этом знать, и поручик завалился на боковую. Скоро в комнате от его молодецкого храпа стал вздрагивать огонёк лампады перед ликом Николая Угодника, небесного покровителя всех путешествующих по суше и по морю.
Кротков ворочался на лавке, завидуя Державину, и уснул поздно, но только вгляделся в свой сон, как его за плечо кто-то сильно начал трясти.
– Будись, Кротков! Бери свои вещи и следуй за мной!
– Куда, Гаврила Романович?
– Уехать желаешь? Тогда поспеши!
На дворе была совсем другая, чем вчера, погода. Снег растаял, сияло тёплое солнышко. Возле избы стояла запряжённая двуконь коляска. Рядом с ней ямской староста наставлял ямщика и опасливо поглядывал на Державина, он уже имел с ним дело и знал, что офицер скор на расправу.
– Что ж, прощай, Кротков! – сказал Державин. – Вот тебе коляска, и скатертью дорога!
– А как же, Гаврила Романович, вы?
– Поторапливайся!
Кротков подхватил свои вещи и сел в коляску.
– Куда залез! – всполошился ямской староста. – Это для господина офицера, по казённой надобности.
– Я своей властью офицера Казанской следственной комиссии выписал ему подорожную! – заявил Державин.
– Я её не видел, – возразил ямской староста.
Державин крупно к нему шагнул и сунул к носу кулак.
– Вот, читай!
Кулачная подорожная убедила ямского старосту, что поручику перечить опасно, а ямщик счастливо разулыбался: с частного седока он имел выгоду.
Многие отзывались о Кроткове как о плохом дворянине, забулдыге и картёжнике, но честно будет сказать, что он не имел негожей привычки дурно вспоминать о человеке, с кем только что расстался. Державину он желал добра и, оглянувшись на ямскую избу, подумал, что зря Гаврила Романович так старается обрести своё счастье на службе. Марал бы вирши для государыни, за них он скорее получит табакерку в алмазах, наполненную золотыми империалами. Такого от графа Панина и генерала Потёмкина ему вовек не дождаться, даже приведи он им на цепи самого Пугачёва.