в номерах на Тверской, дом поручика Гвоздева».
«Калистрат верен своей привычке огорошить кого-нибудь опасной новостью, – подумал Кротков. – Ни о каком кладе он не знает, просто поторапливает меня к себе».
Он стал собираться на выход в город, но зародившаяся в нём мысль, что пииту, возможно, что-то стало известно, изрядно попортила ему настроение, пока он не поднялся по лестнице на второй этаж дома, где снимал комнату Борзов, который встретил его с такой бурной радостью, что у Кроткова полегчало на сердце.
– Стало быть, ты не разбогател! – воскликнул пиит, оглядывая потёртый воротник на плечах приятеля. – И, конечно, не женился на дочери откупщика? Хотя о чём я спрашиваю! Ты жив остался, значит, до тебя не добрался Пугачёв?
– Ещё как добрался! – ответил Кротков. – Моего дядюшку Парамона Ильича на дереве вздёрнули его ребята, и я от него набегался то в Синбирск, то в Казань. А тебе что надо в Москве?
– Тут, брат, со мной такая конфузия стряслась, что не знаю, как сказать, – развёл руками Борзов. – А если коротко, то я обрёл клад, и не где-то в лесу, а возле госпожи Угловой. И клад сей и кричит, и пищит, и на дню по нескольку раз пелёнки золотит.
– Ты женился?
– Пока бог миловал, Углова меня к алтарю не тащит, но я её не покинул до сей поры и сюда приехал по делу о причитающейся ей доле в наследстве. Хлопотное, скажу тебе, занятие.
– Я постараюсь тебе подсобить, – сказал Кротков, обводя взглядом грязные обои комнаты, где из мебели были лишь кровать, стол и стул. – У меня в суде служит родственник Викентий Павлович.
– Так я на него уже наткнулся, – усмехнулся Борзов. – Он мне и донёс, что ты здесь. За дело он берётся, но заломил много, не знаю, как и быть.
– Я с ним столкуюсь, – уверенно заявил Кротков. – Денег ему не давай, он сделает всё как надо.
Кротков решил заплатить титулярному советнику из своих денег и тем сделать Калистрату подарок. У него даже на мгновенье мелькнула мысль дать новорожденной на зубок десятка два империалов, но он от неё отказался, ибо знал, что любое доброе дело следует совершать с тщательной оглядкой, дабы потом не раскаиваться в содеянном.
– А я, Степан, как стал отцом, так переменился, – сказал Борзов, по-своему истолковав задумчивость приятеля. – Уж третий месяц воздерживаюсь от хмельного. Но внизу есть трактир, и я готов тебя угостить.
– Мне с тобой и без очищенной весело, – улыбнулся Кротков. – Я на коляске, и приглашаю проехаться по бульварам.
Осенняя Москва, осиянная багрянцем садовой листвы роскошных барских усадеб и золотым сиянием бесчисленных храмов, смотрелась печатным пряником, но этому торжественному благолепию, пронизанному нежарким солнечным светом, мешала суета людей, по обличию благородных, которые, как воробьи на корку хлеба, слетались друг к другу и о чём-то возбуждённо спорили. Кротков вопрошающе взглянул на Борзова, на что тот недоуменно пожал плечами, но это затруднение разрешил голос господина, обращённый к седоку, который рысил на тонконогой кобыле.
– Как мыслишь, Пётр Дмитриевич, государыня помилует злодея?
– Что у нас только ни делалось, чтобы понравиться Европе… – сквозь зубы процедил всадник и пришпорил кобылу.
– Оказывается, вот в чём причина столь озабоченного шевеления дворян, – хмыкнул Борзов. – По всем законам, Пугачёв достоин четвертования, но это не нравится Вольтеру, а государыня перед ним заискивает.
– А что, этот Вольтер чей-то король? – спросил Кротков.
– Бери выше! – хохотнул пиит. – Он правит людским мнением и определяет, что должно считать добрым, а что злым.
– Скажешь тоже, Калистрат, – не поверил Кротков. – Он ведь не бог, чтобы судить об этом.
– Я удивляюсь не Вольтеру, а тому, что главный следователь Пугачёва Павлуша Потёмкин перекладывал Вольтера на русский и преподносил государыне, а теперь они ломают головы, как острее наточить на Пугачёва палаческую секиру и не обидеть своего наставника.
– Что, Пугачёва казнят?
– Другого не будет, – сказал Борзов. – Но наши дворяне сомневаются и желают знать твёрдое слово государыни, да это не нашего ума дело. Однако меня забавляют наши дворяне: сбившись в кучки, они ругают Пугачёва, а нет пойти к нему и сказать, как они его ненавидят.
– Разве такое возможно? – удивился Кротков. – Его же держат под караулом.
– Власти заинтересованы, чтобы как можно больше людей убедились в самозванстве злодея, и публику из благородных к нему беспрепятственно допускают.
«А он ведь меня ждёт!» – мелькнуло в голове Кроткова, и он кулаком ткнул возницу в спину:
– Поворачивай в Китай-город!
– Ты что, решил идти к Пугачёву в гости?! – воскликнул Борзов.
Кротков окинул его невидящим взглядом и отвернулся. Решение ехать к Пугачёву он принял по какому-то внезапному и неожиданному для него самого порыву и не успел даже предположить, к чему это приведёт, как коляска въехала под арку Монетного двора.
– Послушай, служивый! – обратился Борзов к унтер-офицеру, который прохаживался между двух караульных, стоявших с ружьями у входа в мрачное здание. – Емельку видеть дозволено?
– Пожалуйте, ваши благородия! – важно произнёс унтер и позвал солдата. – Проводи господ в камеру злодея!
Через сени они прошли в коридор, освещённый прикреплёнными к кирпичным стенам сальными плошками.
– Пожалуйте сюда, – сказал солдат, открывая толстую деревянную дверь, обитую железными полосами, и перед посетителями сразу предстал Пугачёв, закованный в кандалы и обёрнутый цепью, которая крепилась в каменной стене. Камера была высокой и просторной, узник находился в ней не один – возле печи на корточках сидел солдат и выгребал из поддувала золу. Другой солдат, держа в руке ружьё, находился возле стены и неотрывно глядел на Пугачёва, стоявшего на коленях перед скамейкой. Самозванец хлебал ложкой из деревянного блюда уху.
– Как жив-здоров, Емельян? – спросил Борзов и смутился от горячего и пронзительного взгляда, которым его смерил Пугачёв.
– Жить тошно, но и умирать не счастье. Жаль, я уху всю дохлебал, угостить тебя нечем. Хотя какой ты мне гость? Я тебя не знаю, а вот твой попутчик мне, кажись, знаком, где-то мы с ним виделись, а вот где, не возьму в память.
– Я и не догадывался, Степан, что на цепи сидит твой знакомец, – весело сказал Борзов.
– Мы с ним не встречались, но два раза друг на друга глядели: один раз в Казани, когда он из пушки стрелял по крепости, другой раз я видел его издали на крыльце своего дома в Кротковке.
– Стало быть, ты вон кто! – жарко выдохнул Пугачёв и шагнул, зазвенев цепью, к Кроткову. – Ну и как, обрёл то, что искал? Доволен своим счастьем?
– Хлопот с ним много. Иной раз оно мне кажется обузой, боюсь, не удержу его в руках.
– Врёшь, барин! – воскликнул Пугачёв. – Ты меня боишься, тебе моя смерть нужна, и ты хочешь её увидеть своими глазами.
Позванивая железом, он отступил к стене и опустился на низкую лавку, застланную овчиной. Кротков испытывал жгучее желание убежать из камеры, однако ноги его не слушались, и он жалобно поглядел на Пугачёва.
– Ладно уж, ступай подобру-поздорову, – сказал Емельян Иванович. – Жизни я людей лишал, грешен. Однако ни на чьё счастье даже не покушался, будь счастлив и ты, если сможешь. Истопнику, что не даёт мне замёрзнуть, дай денег, чтобы весь караул хватило угостить. А теперь ступай, после ухи меня всегда в сон клонит.
По высокому и светлому коридору Екатерининского дворца, отражаясь в многочисленных зеркалах и постукивая по навощённому дубовому паркету каблуками французских башмаков, мимо караульных офицеров гвардии и скользящих неслышно камер-лакеев, бледный от волнения и пудры шёл генерал-майор Павел Сергеевич Потёмкин, которому императрица Екатерина Алексеевна назначила быть в её рабочем кабинете с докладом об итогах следствия по делу злодейского бунтовщика и самозванца Емельки Пугачёва.
Государыня была полностью осведомлена о ходе расследования, ей немедленно доставляли протоколы допросов Пугачёва, коих сделали три: в Оренбурге, в Синбирске и в Москве, но Потёмкин был достаточно опытен, чтобы не забыть взять на аудиенцию копии этих документов, а также экстракт по всему следствию, составленный им самим и подписанный первоприсутствующим Особой Следственной комиссии московского отделения Тайной экспедиции Сената московским губернатором и главнокомандующим князем Волконским.
Екатерина Алексеевна находилась в своём кабинете одна. Она сидела в кресле за большим столом и, отложив в сторону книгу, милостливо протянула Потёмкину руку для поцелуя. Павел Сергеевич безукоризненно прикоснулся нафабренными усами к благоухающему атласу запястья и, отступив на шаг, нежно и почтительно взглянул на государыню.
– Господин Вольтер нас не забывает своим вниманием, – сказала Екатерина Алексеевна. – Вот новое переиздание своего «Кандида» изволил преподнести, а с ним и письмецо: фернейского философа интересует маркиз Пугачёв, сие для него главное. А книжку он прислал с целью намекнуть, чтобы я последовала философии Панглоса: «Всё, что ни случается, то к лучшему». К какому лучшему явился Пугачёв? Может, тебе, Павел Сергеевич, это известно из твоих задушевных бесед с разбойником?
– Из допросов Емельки, ваше величество, я познал только одно – его подлый дух. Он есть наихудшее для дворянства зло, которое можно только выдумать. И не дай бог, чтобы в России когда-нибудь повторилось подобное.
– Степан Иванович имеет особливый дар обращаться с простонародьем, – задумчиво промолвила государыня. – Он доносит, что маркиз Пугачёв воображает, будто я ради его храбрости могу его помиловать и что будущие его заслуги заставят нас забыть его преступления.
– Обер-секретарь Тайной канцелярии его высокопревосходительство господин Шишковский донёс вам, ваше величество, совершенную правду: злодей вздумал надеяться на помилование. Сообща члены Следственной комиссии решили не разуверять Емельку в его пустых надеждах, дабы он не подох от страха до казни.