– Воистину так, ваше величество! – поспешил согласиться Потемкин.
– Всех разом сделать счастливыми даже я не могу, – кротко промолвила государыня. – Но одного на каждый день осчастливить мне вполне по силам. Пусть сегодня им будет Кротков. Вели ему моим именем, генерал, не болтать и пять лет сидеть на золоте в своей деревне, не показываясь из неё даже к соседям. После этого он волен жить, как захочет.
Викентий Павлович был весьма удивлён, когда Кротков обратился к нему с просьбой о скорейшем и благоприятном разрешении дела для госпожи Угловой, но десять империалов убедили его, что Степан имеет вполне серьёзное намерение, и тот проникся к нему самым искренним уважением. Титулярный советник видывал виды, и его ничуть не смутило, что золото Кротков вынул из засаленного кошелька, а сам щеголяет в штопаном кафтане.
– Дело о наследстве госпожи Угловой будет решено в ближайшие три дня, – важно произнёс Викентий Павлович. – Но мне сдаётся, Степан Егориевич, что у тебя есть и другие заботы.
Судейский угадал: на Кроткове висели петербургские долги, без их погашения он не чувствовал себя свободным человеком и в любой час мог оказаться под арестом по иску своих кредиторов. Пока властям было не до его розыска, всех занимала смута, учинённая самозванцем, но разыскные бумаги на солдата гвардии никуда не запропастились и покоились, поджидая ответчика, в петербургском магистратском суде.
– Есть одно дельце, только оно, Викентий Павлович, вряд ли тебе по зубам, – сказал Кротков.
– Это почему ты меня так обижаешь? – воскликнул титулярный советник. – Я таких дел, что не по мне, не знаю.
– Оно в Петербурге, – вздохнул, намереваясь убрать со стола кошелёк, Степан. – Тебе туда не дотянуться.
– Очень даже просто! – заявил судейский. – И москвичи, и петербуржцы говорят на одном языке.
– Это на каком? – заинтересовался Кротков.
– На золотом, вестимо, – осклабился Викентий Павлович. – Звон империалов услышит даже глухой, только встряхни кошельком.
Поначалу Кротков хотел рассчитаться с процентщиками через Борзова, но, поразмыслив, вполне резонно решил, что доверять столь щекотливое дело пииту нельзя, тот вполне мог сорваться и прогулять доверенные ему деньги в трактире или спустить в карты. Титулярный советник хотя и заломит за посредничество, но дело сделает.
– Добро, Викентий Павлович! – решился Кротков. – Называй свою цену.
– Как же я её назову, когда дела не знаю? – развёл руками титулярный советник.
Выслушав Кроткова, он закусил нижнюю губу и, поразмыслив, вымолвил:
– Ох уж эти грешки молодости! Дорого они обходятся человеку, когда он повзрослеет. Посему меньше чем за пятьсот рублей я за это дело не возьмусь.
Если судейский, заломив такую несуразную цену, думал, что Кротков будет торговаться, то ошибся.
– Согласен, – весело сказал Степан. – Но у меня к этому делу будет одно крохотное порученье.
– Что такое? – напрягся Викентий Павлович, который уже успел раскаяться, что запросил слишком мало.
– Вместе с долгом нужно передать Саввишне перстень с яхонтом. Пусть старуха потешится.
– Странные, однако, у тебя пожелания, Степан Егориевич, – удивился титулярный советник. – Где это видано, чтобы процентщицу ещё и одаривать? Так тебе никакого богатства не хватит.
– На мой век хватит, – веско сказал Кротков. – А эта старуха мне крепко помогла.
Развязавшись с долгами, Степан сразу почувствовал, что ему стало легче ходить и дышать, и он занялся своим гардеробом. Но это оказалось не таким уж и простым делом. Наехавшие со всех сторон полюбоваться казнью Пугачёва дворяне завалили портных заказами. Степан ткнулся в несколько мест, но везде ему говорили столь дальние сроки исполнения, что он отступал, пока не догадался, что его встречают по одежке, которой впору было висеть в лавке какого-нибудь старьёвщика на вшивом рынке, и не ведают, что перед ними первостатейный богач. Неудача Степана раззадорила, в нём проснулся азартный игрок, и он, узнав адрес самого дорогого портного Москвы, явился к нему и, оттолкнув портняжку, который хотел заслонить дорогу, бросил на стол тугой кошелёк с золотом. Мастер Жюль сначала хотел возмутиться, но, услышав звон, присущий только империалам, широко разбросал в стороны руки, будто решил обняться с Кротковым.
– О!.. – воскликнул великий портной. – Наконец-то я вижу настоящего заказчика! Я уже три года в Москве, имею славу лучшего портного в России, но вы, мсье, первый русский боярин, который так решительно продемонстрировал солидность своих намерений.
– Разве вы не шьёте на первых богачей? – удивился Кротков.
– Ах, мсье, – вздохнул мастер. – Они мои клиенты, но слухи об их широкой щедрости явно преувеличены. Это в Париже русские бояре не считают золота, а в Москве они прижимисты и даже скупы. Делают заказы с оглядкой на свой карман, а уж как привередливы! Но вы, я вижу, не такой и желаете, чтобы я вас одел с головы до ног.
– Хочу иметь самое лучшее платье, шубу на бобрах и такую же шапку! – заявил Кротков.
– Великолепно! – восхитился мастер Жюль. – Извольте пройти со мной, ваше сиятельство!
Соседняя комната была складом самых различных тканей и мехов. Одну за другой портной разворачивал перед Кротковым штуки батиста, атласа, голландского полотна и английского сукна и тут же прикидывал их на Степана, повернув его лицом к обширному, в треть стены, зеркалу. На заношенном кафтане эти ткани смотрелись в большом выигрыше, и Кротков соглашался со всем, что ему предлагал француз, чувствуя, как от обилия ярких красок и болтовни хозяина у него начинает пошумливать в голове.
– А где бобры? – встряхнулся Степан.
– Мои бобры для вашей милости не подойдут. Для вас я найду лучших в Москве бобров. А теперь позвольте снять с вас мерку.
Они вернулись в примерочную комнату, мастер Жюль помог Степану освободиться от кафтана, схватил со стола метр и стал им действовать, как фокусник магическим жезлом, то бегая вокруг Кроткова, то приседая, то кланяясь и выкрикивая по-французски размеры, которые его помощник записывал в объёмистую тетрадь.
Своей тётушке Степан решил не говорить, что побывал у самого дорогого в Москве портного, к тому же француза. Но шила в мешке не утаишь, Агафья Игнатьевна всё узнала от кучера, который возил Кроткова на примерку. От неё затейка племянника стала известна Петру Николаевичу, геройский майор обиделся, что Степан не внял предостережениям, и наказал его тем, что перестал надоедать своими рассказами о турецкой войне, чему тот был весьма рад.
Житейские хлопоты отвлекали Кроткова от дум о ненадёжности его богатства, ведь, несмотря на полученное от Пугачёва благословение на владение кладом, он ещё не до конца был уверен, что счастье его нерушимо. Полностью надеяться на слово мужика, хоть и «анпиратора», дворянину было бы не благоразумно. И, сам себе в этом не признаваясь, Кротков ждал казни самозванца как дня, в который окончательно решится его участь. Чтобы отвлечь себя от дурных мыслей, он горячо занимался своим переодеванием.
Мастер Жюль, воодушевлённый щедрым заказчиком, работал не покладая рук и пошил верхнее платье к Васильеву дню, на новый, 1775 год, поклявшись снарядить Кроткова в бобров на Рождество. Получив обновки, Степан без промедления в них облачился и вышел к праздничному обеду, сияя узорчатым атласом жилета, золотыми пуговицами и серебряными, обдутыми алмазной пылью пряжками башмаков, которые под ним победно поскрипывали, отсвечивая накрахмаленными кружевами на отворотах рукавов кафтана и пышной гривой завитого в крупные кольца сивого парика.
Узрев преображение племянника, Агафья Игнатьевна всплеснула руками и ахнула.
– Вылитый кавалер из календаря! – только и смогла вымолвить тётушка.
Егориевский кавалер недовольно засопел и, постукивая деревяшкой протеза, покинул гостиную.
– Пётр Николаевич серчает, – вздохнула Агафья Игнатьевна. – Ты, Степанушка, одевался бы в доме попроще.
– Каждый живёт по своему достатку, – нравоучительно заметил Кротков и потянулся к графинчику с очищенной водкой.
Утро 10 января 1775 года было в Москве сухим и морозным. Окно в комнате, где жил Кротков, за ночь насквозь промёрзло, заледенело и от медленно восходившего над древней столицей солнца окрасилось в сукровичный цвет. Поёживаясь от холода, Степан выпростался из-под тёплого одеяла, облачился в подбитый заячьим мехом атласный халат и, выглянув в коридор, крикнул слугу. Малый скоро принёс лохань с холодной водой и кувшин с горячей, чтобы барину было чем умыться и побриться. Закончив приборку лица и головы, Кротков неторопливо стал одеваться к выходу в город.
Мастер Жюль сдержал своё честное портняжное слово – бобровая шуба была пошита, и одетый во всё новое, благоухающий мускусом и другими парфюмерными сладостями, Кротков возложил её на свои плечи, покрылся бобровой шапкой и вышел из комнаты в коридор, где столкнулся с егориевским кавалером. Пётр Николаевич, до немоты поражённый вельможным видом племянника, отпрянул от него к стене, и Степан величественно прошествовал мимо хозяина, уязвив поборника дедовских нравов развратным запахом французских пряностей.
Открытый санный возок мало соответствовал бобрам, но Кротков в этот день был выше того, чтобы придавать значение таким суетным мелочам. Он взгромоздился на сиденье, запахнул шубу и ткнул Сёмку в бок, побуждая его встряхнуть вожжами. Зашуршали по жёсткому снегу полозья, сторож распахнул ворота, и сани выехали на улицу, где нашли себе место в людском потоке, который был устремлён к Каменному мосту. Невзирая на стужу, дворяне и простонародье спешили на Болотную площадь, где всё уже было готово для свершения казни над Емельяном Пугачёвым и его ближайшими приспешниками.
Экипажи через мост не пропускали, и Кроткову пришлось выбраться из саней и присоединиться к толпе, где благодаря вельможным бобрам он нашёл для себя просторное место: люди почтительно сторонились Степана, подозревая в нём значительную особу, никак не ниже четвёртого класса, возможно, даже сенатора. Однако Кроткову было не до почтительности, проявленной к его шубе. Он чувствовал, как в нём, опаляя душу, нарастает нетерпеливое возбуждение перед самым решающим мигом той жизни, которую он вёл с часа, когда кинулся в погоню за кладом, не ведая, что конец этого пути найдёт возле эшафота, приготовленного для его благодетеля Емельяна Пугачёва.