— Напротив. Его ведь выписали. Он дома скончался.
— Ну, мама! Потому и выписали, что мычал. Ясно было, что он вот-вот больничный показатель испортит.
Защитить достоинства бесплатной медицины даже мать не решилась.
— Не буду с тобой спорить. Но Зоя, соседка, здесь была и сама мне говорила, что Захар умирал в сознании, стилягу залетную узнал, но, когда та к нему наклонилась, он голову к стенке отвернул, представляешь? Понял, зачем приехала. Даже в таком грубом человеке совесть пробудилась. Он справедливо завещал дом Фросе, а эти…
— Это их дела, мама.
— Что за беспринципный нейтралитет! Ты со своей аморфностью…
— …Ничего не добился в жизни? Я знаю.
«И мать, как всегда, права. Откуда столько верных слов? Все всё понимают, знают, обсуждают, осуждают, только жизнь по-человечески устроить не могут…»
— Напрасно ты бравируешь своей позицией.
— Какая уж тут позиция! С позиции меня выбили давно. Ну, ладно, по моему вопросу мы друг другу ничего нового не сообщим. Я пойду, мама.
— А о чем вы болтали на балконе с этой девицей?
— Откуда ты знаешь, что мы болтали?
— Видела в окно.
— Значит, и слышала.
— Я не подслушиваю чужие разговоры.
— Там не было никакой тайны. Она, собственно, то же сказала, что и ты. Что приехала за наследством, что предпочла бы получить и материнскую долю, которой та не заслуживает.
— Ну, знаешь!.. Слов нет.
— Она откровенный человек.
— Неужели она тебе симпатична?
— Мне пора, мама.
— Иди, пожалуйста. Тебе всегда не хватает времени на общение с матерью.
— Извини.
— Я привыкла. Не забудь зайти к Валентину Викентьевичу.
— Ты и это знаешь?
— Он просил тебе напомнить.
— Правильно сделал, я уже забыл.
— Не сомневалась!
Так еще одно мелкое противостояние завершилось, и Пашков не без любопытства постучал в дверь Доктора.
Третий совладелец коммунального «замка» представлялся ему всегда положительным стариком с прошлым, отмеченным бурями века, в жилище его Саша ожидал увидеть близкие сердцу хозяина приметы скромной, но с достоинством прожитой жизни, то есть множество старого хлама.
Просторная комната показалась ему, однако, в первую минуту почти пустой. В ней находилось лишь то, без чего нельзя обойтись: диван, он же кровать, стол, шкаф. На чистых и голых стенах не было не то что живописи в багетах, но и ни одной фотографии родных или близких, которыми обычно так дорожат пожилые люди. Ощущение пустоты подчеркивалось тем, что и немногие необходимые вещи выглядели пустыми — на диване не было подушек, на столе вообще ничего, и в этой пустоте бросался в глаза единственный стул, стоявший почему-то посреди комнаты.
— Входите, молодой человек. Кажется, Вас несколько поразило мое спартанское жилище?
Александру Дмитриевичу стало неловко.
— Что вы…
— А вы не смущайтесь. Я вас понимаю. Вы ждали допотопной рухляди, накопленной за три четверти века? «Девятый вал» или «Гибель Помпеи»? Семейный альбом в бархате, а?
— Жизнь заставляет обрастать вещами, — сказал Саша уклончиво, хотя сам отнюдь не оброс.
— И освобождает от них, — возразил Доктор. — Особенно в нашей буче, боевой и кипучей. Иногда это грустно, но, поверьте, приходит час, когда ясно понимаешь — с собой ничего не заберешь. Не стоит предаваться иллюзиям фараонов. Зачем, скажем, мне, человеку одинокому, удаляясь по черной трубе в мир иной, видеть, как дворовые мальчишки рвут снимки моих близких или мусорщик заталкивает лопатой в свою благоуханную автомашину мои последние пожитки? Нет-нет, уходить нужно скромно, не обременяя ближних своим движимым и недвижимым… Кстати, это бывает и чревато. Вот почтенный Захар распорядился домом, и уже возникла ситуация. Вы заметили?
— Признаться, особой ситуации я не заметил. Только Фросе хлопоты.
— Вот именно, хлопоты.
— Но она компенсирована приездом внучки.
— Да, парадокс жизни. Даже недвижимое имущество способно подвигнуть… Впрочем, я бы не хотел злословить, а вы?
— Ничуть.
— Вот и отлично. Пусть делят на троих. Ха-ха! Интересно, в связи с новшествами у магазинов этот термин уйдет из обихода?
— Не знаю.
— Я тоже. Судьба слов загадочна, как и судьба людей. Раньше металл измерялся в тоннах, а теперь, кажется, в децибелах, а?
— Вы не отрываетесь от жизни, Доктор.
— Напротив, это она слишком навязчива. Жизнь, в сущности, бесконечный телесериал. Жаль, что не придется увидеть последних кадров. Может быть, поэтому я и не держу телевизор. Но я не хочу вас задерживать, дорогой Саша.
«По-моему, он впервые назвал меня по имени, раньше я был только молодой человек».
— Я не спешу, Валентин Викентьевич.
Кажется, и Доктору обращение понравилось.
— И прекрасно, — сказал он, потирая руки. — А теперь вопрос, если хотите, политический, даже провокационный, вы выпьете рюмочку коньяку, а?
— Шутите?
— Почему же?
И старик как-то крадучись, почти на цыпочках, подошел к шкафу, отворил дверцу и, согнувшись, погрузился внутрь, в недра. Саше показалось, что он роется в белье, и невольно вспомнился Плюшкин с легендарным ликерчиком. Но Доктор извлек из недр отнюдь не склянку с мухой, а бутылку дорогого и по нынешним временам редкого коньяка.
— Ну как? — спросил он с гордостью.
— Может быть, не стоит? — возразил Саша для приличия.
— Именно стоит, — заверил Пухович убежденно и продолжал священнодействовать. Так же на цыпочках подошел к столу и достал из тумбочки два, несомненно хрустальных, бокала.
— Ну, молодой человек, откупорьте сосуд, выпустим джинна из бутылки. А я пока лимончиком займусь. У меня есть и лимон. Приобрел на рынке.
Разливал старик сам, и Саша заметил, что рука его дрожит — то ли от старости, то ли от волнения.
— Чем же нас потчуют, однако?
Он приблизил тонкие ноздри к краю бокала, вдохнул медленно, оценивая запах, и опустил веки.
Саша ожидал очередного одобрения, но Доктор покачал головой и открыл глаза.
— Увы!
— Не то?
— Не то. По вашему лицу я вижу, что вы не знаток. Вы, конечно, дитя портвейна? «Три семерки» предпочитали трем звездочкам? А я был ценителем. Мне привозили коньяк из Еревана. «Арарат», «Двин»… Да, это были совсем не такие напитки. Вы знаете, что Черчилль пил армянский коньяк?
— Приходилось слышать. Однако по поводу чего мы роскошествуем? Пусть это не «Двин», но стоит-то недешево.
— Не думайте о деньгах, Саша. Вот ваш бокал.
Пашков взял бокал и потянулся к Доктору, но тот остановил его руку.
— На поминках не чокаются.
— Разве мы продолжаем поминки?
— Разумеется. Пусть наш тост послужит некоторым утешением почтенному Захару в лучшем мире.
— Разве и в лучшем мире человек нуждается в утешении?
— Не вижу мира, который мог бы избавить нас от страданий.
— Захару, однако, в нашем было неплохо. Если бы вы его хоть раз увидели…
— Саша! — с недоумением пожал плечами Доктор. — Неужели и мог пригласить вас помянуть незнакомого мне человека?
— Вы знали Захара?
— Представьте! Хотя и подзабыл. Но вы помогли мне вспомнить его. Он действительно был счастливчиком, этот Захар. Пуля прошла буквально в полусантиметре от… Короче, если бы немецкий автоматчик взял чуть-чуть правее, Захар навсегда бы утратил мужские достоинства, а возможно, и жизнь. Но немец смазал, а я, напротив, хорошо знал свое дело, и вот мы поминаем Захара почти на полвека позже. Разве за это не стоит выпить? Берите лимончик, Саша.
Доктор поставил блюдце с тонко нарезанным лимоном прямо на диван, рядом с Пашковым.
— Вы оперировали Захара?
— Да, пришлось немного поковыряться в ране. Ха! Полные штаны крови, представляете?
— Не представляю Захара партизаном.
— А меня? Впрочем, меня вскоре переправили через линию фронта.
— Удивительно. И Фрося ничего не знает?
— Откуда? Если бы не вы… Я сам сижу и ушам не верю. Бой у моста, сорок первый… Вспоминаю: путевой обходчик, прикрывал нас… Под ножом он ужасно матерился и все повторял: «Сожгут хату, мать их разэтак…» Сколько я их резал, а вот этого вспомнил, надо же!
— Значит, вы воевали. А когда же вас репрессировали? Не в тридцать седьмом?
— Нет, это после войны случилось. Но простите, Саша, арест — не самая любимая тема моих воспоминаний. Да-да, не самая любимая.
— Прошу прощения.
— Нет-нет! Сначала штрафную.
— Не возражаю, Доктор.
— Ваше здоровье! Вы ведь историк? И музейный работник?
— В прошлом.
— Я сам люблю историю. Особенно античность. Время мудрости, запечатленной в прекрасном языке, красоты, изваянной в мраморе, драгоценных металлах. Кстати, этот динарий кесаря… То бишь басилевса. Монета, что Фрося нашла на месте нашего побоища. Как жаль, что вы продали ее. Я бы и сам охотно приобрел монету у Фроси. Но она, понятно, не подумала о такой возможности. Зачем монета старику, что варит пакетный суп на коммунальной кухне? Она поступила логично. А жаль. Я бы хотел иметь эту монету.
— Память о боевом прошлом?
— Вы иронизируете? Да, я понимаю, о боевом прошлом должны напоминать боевые награды.
Пашков смутился. Он не любил обижать людей.
— Что вы, Валентин Викентьевич! Я не хотел…
— Не имеет значения. Я-то о другом думал. Не о подвигах, но о бренности их, о временном нашем существовании ввиду краткости жизни. И там, на том поле, они обрывались, жизни людские, а на пропитанной кровью земле лежала пережившая тысячелетия крупица вечности. Скольких она еще переживет? Любопытно, а, Саша?
Доктор покрутил в руке бокал, придавая жидкости вращательное движение, и полюбовался на золотистую влагу.
— Красиво, правда? Пейте, Саша, не смущайтесь. Не нужно пренебрегать малыми радостями. Знаете, ведь большой можно и не дождаться.
Саша пьяновато посмотрел на Доктора.
«Старик прав, большой можно и не дождаться».
— Вот тут вы в точку… Большой дожидаются немногие. Я лично не жду.