— Федор?
Снова она повела головой, но теперь уже сверху вниз.
В спальне вдруг шевельнулась девочка. Вера вскочила и бросилась туда.
Саша встал и оделся. Галстук сунул в карман. Она вышла в халате.
— Спит?
— Да, наверно, приснилось что-то.
— Извини, что я… на Генриха. Ведь у Федора…
— Я знаю. Не нужно об этом. Идите, Саша, я боюсь, Ирочку опять разбудим.
— Если я буду нужен, скажи.
— Хорошо. Идите.
Он шел зимней ночной улицей, не замечая мороза, шел скорее ошеломленный, чем обрадованный «победой». В который раз он оказался глупым и слепым. Ревновал к Генриху, обычному бабнику, любителю подобрать без особых усилий «что плохо лежит», и в упор не заметил Федора. Больше того, пропустил мимо ушей прямое его признание. Правда, это позже случилось, после съемок, и Саше в тот момент не до любовных историй было.
Это произошло, когда полностью рухнул его новый сценарий. Рухнул неожиданно, когда уже, хоть и не без потерь, одолел несколько незабываемых этапов, называемых вариантами, и режиссер с будущим директором даже прикидывали предварительную смету. Тут и произошло…
К худсоветам Пашков притерпелся, знал, что говорят там вещи ужасные, но потом все как-то образуется, и потому не сразу понял, что на сей раз вещи ужасные есть подлинно ужасные и не образуется ничего. Впрочем, ужасного было поначалу не так уж много! Вроде бы разыгрывалась обычная игра, когда умные дяди и тети высказывают несмышленышу горькие истины, а потом сходятся на том — что же взять с неразумного, раз он не Феллини? Все, в общем-то, «не Феллини» — картина будет «не Феллини», и замысел, и сценарий, и режиссер. «Не Феллини», но все-таки и не студия Довженко. Что-то есть… Так что с Богом! Снимайте свою «нетленку».
И в тот роковой день обычные благоглупости катились, казалось, своим чередом. Дама в замше сказала задумчиво, что острота сюжета повредит внутреннему смыслу замысла и нужен другой ритм, это не вестерн, нужно дать возможность зрителю не только сопереживать, но и поразмыслить. Мужчина с трубкой, напротив, счел, что будущей картине не хватает динамики, и почему это мы, черт возьми, не можем совместить ритм с мыслью? Нет, не видать нам успеха, пока не научимся профессионализму. И сколько можно предавать анафеме вестерн! Представитель рабочего класса заявил, что он и сам не Феллини, но твердо знает, что искусство должно воспитывать, и тут старшие опытные товарищи должны помочь молодому. Саша все еще считался преступно молодым, ему даже до сорока нескольких месяцев не хватало!
Выступление представителя трудового коллектива он выслушал, как и другие выступления, с пониманием и признательностью. Все шло рутинно, по накатанной схеме.
Но вот…
Новый выступающий сидел позади Пашкова, худсовет проходил в холле, и каждый расположился там, где досталось кресло. Этот оказался в дальнем углу, однако вначале Саша даже не обернулся, слышно было нормально, а фамилия выступающего — Заплечный — показалась забавной, но и только, ничего не сказала, он уже привык, что на обсуждениях присутствуют и выступают люди, о существовании которых не подозревают даже большинство кинематографистов, не говоря уже о зрителях.
— Товарищи! Я вас не понимаю…
Непринужденную обстановку сменило напряженное молчание. Мужчины почему-то подтянули ноги, а женщины поправили юбки на коленях.
— Я не понимаю, почему наше обсуждение происходит в некой безвоздушной атмосфере, в своего рода колбе, наполненной формально-эстетическими построениями.
Саша простодушно улыбнулся безвоздушной атмосфере и колбе с построениями, остальные нахмурились.
— Я призываю вас на свежий воздух, туда, где кипит реальная жизнь. Повседневная советская жизнь, которой я не ощущаю здесь, на нашем совете, и, увы, не вижу в сценарии. И я хотел бы обратиться к автору и спросить: где вы видели людей, подобных вашим героям? У нас? Не верю. Я лично таких «героев» никогда не видел и будущей картины тоже не вижу.
Теперь уже обернуться пришлось, и Саша увидел человека, который заметно отличался от других присутствующих. Все были в основном равнодушны, некоторые лениво-доброжелательны, и только этот смотрел на Пашкова так, будто Саша только что вытащил у него из кармана туго набитый бумажник.
Сравнение показалось забавным, и только позже Пашков постиг, как близко оно к истине. Ведь не о советских же людях в самом деле пекся этот озлобленный человек, он кровно переживал, что сценарий сейчас одобрят и за семьдесят страничек (да какие там семьдесят! Ведь сплошь диалоги!) текста этот выскочка-провинциал получит кучу денег. Такими, во всяком случае, представлялись чужие деньги неудачнику от кинематографа. И он был беспощаден.
— У нас подобных ущербных людей нет! Это не наши люди, и мы не пропустим их на советский экран.
Саша мог возразить, что «не наших» он просто не видел, за рубежом-то никогда не был, даже в Болгарию туристом не ездил, но откровенная злобность подавила его.
«Псих какой-то», — подумал Саша.
Время, когда обсуждался сценарий, назвали впоследствии застойным. Не следует, однако, думать, что застой — это сплошная тишь, не знающая бурных всплесков. С обманчиво мирных склонов нередко обрушивались лавины. Одна из них и погребла Сашу. Он растерянно посмотрел на режиссера, ожидая резкой отповеди «психу». Но режиссер только неопределенно покачал головой…
— Что вы? Почему смолчали? Или наплевать на этого дурака? — спросил Саша, когда они остались вдвоем, ибо члены совета вдруг заспешили по своим важным делам, не приняв никакого решения, потому что время якобы не терпит.
Режиссер снова покачал головой, на этот раз более определенно. Движение означало — нет, не наплевать.
— Может быть, зайдем в «Юпитер», обсудим? — предложил Пашков.
«Юпитером» называлась забегаловка в квартале от студии, место, хорошо знакомое кинематографистам.
И снова режиссер повел головой отрицательно.
У Саши впервые заскребло на сердце, знак был мрачный. Режиссер обычно охотно откликался на подобные предложения. На этот раз он сказал:
— Знаете, у меня, откровенно говоря… Короче, я на мели.
Никогда прежде подобные обстоятельства его не смущали.
— Какое это имеет значение? У меня…
— Нет, лучше в другой раз.
В голосе, однако, не было уверенности, что другой раз наступит.
Они простились, не поставив точки над «и», и Саша зашел в «Юпитер» сам, чтобы перекусить и разобраться в происшедшем.
И разобрался. Точнее, ему помогли.
В «Юпитере» было просторно. Время послеобеденное, но еще не вечернее. Обычная пауза, что Сашу в его настроении вполне устраивало. Взять он решил самое простое — сосиски и портвейн.
— Стакан портвейна.
— Может быть, бутылочку? — услышал он сзади.
Из глубины темноватого зала подошел не замеченный сразу художник Федор.
Если бы Саша знал, что художник в «Юпитере», он не пошел бы туда. О Федоре у них был не так давно разговор с режиссером. Обсуждали будущую киногруппу, в общем, на прежней основе, но о Федоре режиссер сказал:
— Художника я нашел другого.
— Почему?
— Федор сейчас не в форме, — ответил режиссер уклончиво.
— В каком смысле?
— В прямом… Короче, «насчет Федора» начальство распорядилось.
— Что-нибудь случилось?
— Ах, Саша, ну зачем вам наши мадридские тайны? — обнял его режиссер за плечо. — С Федором многие хотели бы работать. А я присмотрел талантливого парня. Правда, с закидоном, дома сюр гонит, но когда надо, может… Может, Саша, может. Поверьте, без хорошего художника мы не останемся.
Самого Федора Саша давно не встречал.
И вот он тут, в «Юпитере». И сразу видно, что значит не в форме. Да какая форма, Федор еле на ногах держался.
— Может быть, хватит, Федя? — спросил бармен, всеобщий знакомый и приятель.
Федор посмотрел на бармена с согласием, но приложил руку к левой стороне груди.
— Не могу.
Бармен взглянул на Сашу.
— Дайте бутылку, — кивнул тот.
— Спасибо, — откликнулся Федор признательно и пошел к столику быстро, стараясь не качаться. Выпил он тоже быстро, а потом опустил голову на руки и так посидел, будто валидол принял.
— Извините.
— Какой разговор! Не чужие ведь.
— Я бы не обратился к вам, но я знаю…
— Что?
— Как что? Вы же с худсовета?
— Да.
— Разве вынос тела не состоялся? Я очень рад. Очень рад.
Выпитое на время стабилизировало Федора. Взгляд собрался, щеки порозовели, и в словах прозвучала почти подлинная радость.
— Да, я рад. Поверьте, я не завистник, меня, конечно, вынесли в белых тапочках, но я вовсю не хотел, чтобы и вас тоже… Я, поверьте, считаю ваш сценарий удачным. Я интересовался. Гораздо лучше, чем первый. Вполне. А я что? У меня обстоятельства… Это от вас не зависит, зачем же мне злорадствовать? Значит, меня неправильно информировали. Сплетни. У нас это бывает. Ведь Заплечный… Какова фамилия, а? Впрочем, это совсем неудивительно. Никаких совпадений. Наверняка из палаческого рода. Так и прозвали. А почему бы и нет? Это тоже профессия. И не самая легкая. Я бы, наверно, не сумел. А его прадеды умели. И он тоже.
Саша, конечно, уже понял, но спросил растерянно:
— Что умели?
— Ну, весь этот набор: колесование, четвертование, на дыбу подтянуть, кнутом вытянуть, чтобы кожа лопнула, а сам живой, показания дал, покаялся. Это всегда ценилось — покаяться. Вот представьте себе, Зиновьев и Каменев не признались бы, что шпионы, а? Что было бы? Сорвали спектакль, а? Значит, вас миновала чаша сия?
— Я не каялся.
— Он не выступал?
— Он выступал.
— Ах, вы-сту-па-ал? — протянул Федор выразительно. — Ну, тогда, Саша, ничего не поделаешь. Игра сделана.
Федор сказал это так уверенно, что Саша сразу поверил пьяному художнику. Поверил и не мог верить. Ведь речь не о денежной потере шла; хотя и она была более чем значительной в Сашином масштабе цен. Все жизненные планы и надежды рушились в одночасье. Как же жить теперь?