— Вы уверены?
Федор вздохнул.
— Возьмем еще бутылочку? Скоро это станет для вас, как и для меня, труднодоступным.
Саша взял.
— Он такой влиятельный человек?
— Заплечный-то? Тля.
— Откуда же у него решающий голос?
— А у него и нет решающего голоса. Он не голос, он рупор. Потому что близок…
Федор протянул палец в сторону засиженной мухами люстры.
— Там… Он изрекает то, что думают там, наверху. А там уже сложилось мнение. И он сообщает мнение. Просто, как пуля в затылок.
— Но почему именно он? — сказал Саша, уныло понимая, что вопрос его глупый и никакого значения не имеет, кто именно возвестит «мнение», зачитает приговор и нажмет курок.
Федор так и откликнулся.
— А какая разница, он или не он? Я же сказал, у него наследственная профессия — ломать позвонки. Он, между прочим, в медицинском учился. Но, сами видите, из костолома костоправа не сделаешь. А тем более писателя. Что, впрочем, не мешает ему быть членом и СК, и СП, и членом худсовета, как видите. Но работает по основной специальности… Ваше здоровье, Саша. Вы мне симпатичны.
— Но зачем ломать позвонки?
— Значит, так нужно, — ответил Федор.
— И ничего не поделаешь?
— Ни в коем случае. Я вам чертовски сочувствую. Вы попали под колесо. Нет, не истории, простое колесо. Хотя, может быть, и истории. Но есть ли разница между колесом истории или какой-нибудь трехтонки Горьковского автомобильного завода? Колесо — оно колесо, Саша. Все думают, что колесо изобрели, чтобы ездить. Ну, на дачу, а если повезет, то и в Крым. Но не всем везет. Одних колесо везет, а других… колесует. Поверьте, я знаю, что такое попасть под колесо.
«Ты знаешь, — подумал Саша недоброжелательно, ибо хуже своего несчастья сейчас не представлял. — Под бутылку ты попал, а не под колесо».
— Не вешайте, однако, нос. Удар сильный, я понимаю, особенно для периферийного человека. Утвердиться в Москве, я понимаю. Но и Москва не рай, поверьте. Здесь тоже не всем сестрам по серьгам. А у вас… У вас там замечательные девушки. Даже не верится, какие у вас встречаются девушки…
Меньше всего был расположен Саша говорить сейчас о девушках, ему захотелось выругаться и уйти.
— Не до девушек, Федор.
— И напрасно. Плюньте вы на Заплечного и его хозяев. Ну кто они в самом деле? Рабы, ничтожества.
— Мне они хребет сломали, вы сами сказали.
— Бросьте! — отмахнулся Федор, но тут же поправился: — Понимаю я вас, понимаю.
— Вы в самом деле выпили лишнего, Федор. Мне пора… собирать чемоданы.
— Саша, милый, переживите это, ладно? Это можно пережить. Посмотрите с другой стороны. Если начальник недоволен, значит, в вашем сценарии что-то есть. Гордитесь!
Довод Саше не показался.
— Утешение слабое.
— А если я о себе расскажу?..
— Лучше о девушках, — оборвал Пашков.
Федор поставил стакан, не допив.
— Как скажете. Кто платит, тот и заказывает музыку. Я хотел о другом, но если о девушках, пожалуйста… Это тоже интересно.
— В самом деле?
— Не иронизируйте. Многие из нас даже не подозревают, что бывают замечательные женщины. Или, как говорят малокультурные люди, очень замечательные. Знаете, Тургенев был совсем не так наивен, как сейчас кажется. Он был художник, видел то, что недоступно обывателю.
— Вы еще о Тургеневе хотите?
— Не о нем. О девушке. Она живет в вашем городе. А вы работали вместе и не видели.
— Пора мне, Федор.
— Понимаю. Я хотел бы передать ей привет, но не нужно. Что такое привет? И зачем я ей вообще? Вы же видите меня?
— Вижу.
— А вы, кажется, всего и не знаете…
— Взять вам еще вина?
— Нет, хватит… А впрочем, возьмите.
Саша покинул «Юпитер», мягко говоря, не в лучшем настроении. О Федоре он тут же забыл и принялся из гостиничного номера интенсивно названивать режиссеру. Но тот исчез. Со студии ушел, дома не появлялся. Жена неизменно и сочувственно отвечала пьяному Саше, что мужа нет и она о нем ничего не знает. На другой день только Саша сообразил, что режиссер тоже напился, но уже не с ним.
Простились они на вокзале. Режиссер пришел проводить бывшего автора до вагона.
— Саша! — Он по привычке обнял его за плечо. — На меня зла не держите. Кино — жестокая штука. А я в самом деле не Феллини, который там, в свободном мире, любой бред снять может, никого не спрашивая.
— Разве я бред написал?
Они стояли на платформе под часами, и стрелки нервически дергались, будто спешили отсчитать последние минуты их сотрудничества.
Режиссер отнесся к вопросу серьезно.
— Смотря с какой позиции взглянуть. Ведь там у вас… Простите, у нас. Ну, короче, нам это кажется нормальным, а им нет. Вы видите в нашей жизни что-то такое, пугающее, а они этого видеть не хотят. Не нужны им эти страхи, намеки на неблагополучие. Нет его в лучшем из плановых государств. Ферштейн? А раз в «жизни так не бывает», выходит, ваш сценарий — бред. Если все видят милого котеночка, а вы крысу, значит, у вас бред, белая горячка. Значит, от вас подальше нужно держаться, вернее, вас подальше держать. Вот они нас и послали… подальше.
— Не мы же одни сценарий одобрили.
— Ну, вы неумолимы, Саша, — сказал режиссер и с надеждой взглянул на прыгающие стрелки. Ему стало скучно. Он не любил объяснять азбучные истины.
— А они от нас, как от зачумленных…
— Неумолимы и просты душой. Они оказались близорукими. Пошли на поводу у вашего таланта, если хотите. И их поправили. А они доверяют впередсмотрящему. Все просто, Саша, пора в вагон.
Саша двинулся покорно к открытой двери, но у самых ступенек не удержался.
— И вы доверяете?
Режиссер вздохнул.
— Я не обижаюсь на вас, Саша. Но у него бинокль. И право журить нас, близоруких… Отечески.
— Отечески?
— Ах, Саша! Мы же с вами так хорошо понимали друг друга. Спросите что-нибудь полегче.
— Хорошо. О Федоре.
— Он не любит, когда о нем говорят. Но раз уж вы виделись в «Юпитере»…
— Да. Откуда вы знаете?
— Я зашел туда после вас. Он испытывает к нам симпатию. Это факт. Но он сказал: «Мне бы ваши заботы». И был прав. Федор погибает, Саша, а мы еще вернемся за подснежниками? Вы же не поставили на себе крест, надеюсь?
— А он? Почему?
— Большая беда. Он попал в аварию.
Саша не понял, подумал, что режиссер говорит иносказательно.
— Какую аварию?
— Обыкновенную, автодорожную.
— Но он…
— Он, как видели… Но сын погиб, а жена того хуже…
«Поезд номер… отправляется», — разнеслось по платформе.
— Пора, Саша.
— Что с ней?
— Он надеялся. Но вот сделали операцию… и ничего, полная инвалидность.
— Неужели?
— Садитесь, пассажиры! — повторила проводница.
— Ну, Саша, гора с горой не сходится…
— Понятно.
— Не дуйтесь, ладно?
Слово показалось ему смешным.
— Не буду.
Состав медленно тронулся, и Саша вскочил на подножку, толкнув проводницу, которая не замедлила проворчать:
— Вот зевают, а потом толкаются.
Пашков протиснулся в неширокое пространство между тамбурной стенкой и могучим телом, забранным в черную шинель — и то и другое оказалось одинаково твердым, — и, приподнявшись на цыпочки, хотел из-за плеча проводницы махнуть рукой, попрощаться, но режиссер в заграничной дубленке, которая, как он уверял, была австралийской, натуральной, сшитой из шкуры кенгуру, уже отвернулся и шагал прочь по перрону.
Конечно, в те дни все, что касалось Федора, прошло если не мимо ушей, то как-то глухо, не задевая по-настоящему нервов. А теперь вот вернулось и прокричало прямо в душу, внеся сумятицу и обиду.
«Ну, ладно, у них возникла настоящая любовь. А жизнь распорядилась по-своему и приковала одну к ребенку-полусироте, а другого к неподвижной жене. Все это трагично и благородно, по-тургеневски, как Федор сказал. И его, Александра Пашкова, Вера не любит — что поделаешь! Но зачем тогда уступила, а если уж уступила, зачем сказала правду, которая больнее лжи? Зачем позвала его? Чтобы отблагодарить за коляску? Расплатиться? Да он ведь ничего не требовал! Или требовал? Сам себе не отдавая отчета? Себе не отдавал, а она чувствовала и посчитала долгом расплатиться? Что же это — повышенная щепетильность или подсознательная проституция, о которой пишут сейчас так много и почти благожелательно? Ощущение тела как разменной монеты, платежного средства? Ведь чувств не было! Или была элементарная потребность в мужчине? А он оказался не тем… И вот разочарование. Чисто постельное. И не удержалась, ужалила… Любишь?» — «Нет. Иди!» Расплатилась за все: и за коляску, и за испытанное разочарование, унижение? За то, что своей любви изменила? За то, что он подкрался, воспользовался положением, купил коляску и пришел должок получить? «Ну, получил и проваливай. Квиты!»
«Квиты!» — не подытожил он, а точку поставил на мыслях, на которые не мог найти ответа. Интеллигентские представления. Плюнь! Действительно квиты и свободны друг от друга. Можешь даже победу записать. Есть же мужики, что списочек ведут. Но ему списочек ни к чему, на пальцах все «победы» сосчитать можно и даже свободные останутся.
Дни до Нового года Саша провел, как сам это иронически определил, в состоянии душевного дискомфорта. А на Новый год его пригласил бывший сокурсник, он не рвался, но пошел. Компания оказалась разношерстной; Саша чувствовал себя чужим, пришлось пить, чтобы сломать барьеры, но тут разве рассчитаешь? В итоге оказался рядом с незнакомой женщиной, а может, их даже сводили? Не помнил. Пили на брудершафт, а часа в два он предложил ей:
— Куда поедем, к вам или ко мне?
— Я не одна.
— Значит, ко мне.
Утром он проснулся и застонал.
«Если не найдется опохмелиться, сдохну…»
К счастью, нашлось. Выпил с отвращением и надеждой. Слава Богу, помогло. Тогда огляделся. Ничто не напоминало о пребывании другого человека. Но след все-таки обнаружился — бумажная салфетка на журнальном столике. Губной помадой было написано: «Меня зовут Марина, а не Вера».