Моргунов промолчал.
— Вот так я о собственной перестройке размышляю. А у тебя, значит, с ней все ясно? Свою-то ты позицию определил?
— Нет, к сожалению.
— Не веришь?
— Ну, если не верить — как жить? Пока больше читаю. Пытаюсь разобраться.
— «Мужики и бабы» роман прочитал? Как труженика на селе извели?
— Прочитал.
— Отцу бы моему почитать… Да уж поздно. Многое у нас поздно делается. Не от японцев мы, Саша, отстаем, от себя, от своих людей лучших, от мыслей, от ума своего, от труда своего… Эх, елки-моталки!
— Отец ваш тоже пострадал?
Михаил Васильевич поколебался.
— Про отца, Саня, я долго не знал ничего… — «Саня» вместо «Саша» прозвучало мягко, доверительно. — Мать мне говорила, бросил он нас. И плачет, конечно. Ну, я понимал это, как положено, — бросил, ей и обидно. Утешал глупо: «Чего убиваешься! Не стоит он твоих слез». А она еще больше плачет. А потом, когда уже не было его на свете, рассказала правду. Они в селе жили, когда я родился. Ну, отец зажиточным считался. Очень уж трудяга большой. Ведь он, да и другие, никого не эксплуатировал. Да и как? Наемный труд запрещен был, земли тоже нигде не прикупишь, государственная, значит, трудом только. За то и революцию защищал, чтобы землю получить и трудиться. Ну а потом, сам знаешь, что началось. Труженик в кулаки попал. А тут еще на отца кое-кто из властей зуб имел, потому что не поднимал руку, как мартышка, за всякую дурость. Короче, решил он так. Развод нам дать, чтоб уехали. Другого пути не нашел. Говорил матери… Да что я рассказываю… Хочешь, я тебе бумагу покажу? У нас же к бумаге всегда веры больше.
— Что вы, Михаил Васильевич!
— Шучу, Саня, хоть и не до шуток.
Моргунов повернулся на стуле, полез в ящик стола и сразу, не роясь, достал пожелтевший конверт и лист, потертый на сгибах. Видно, не раз перечитывал его и держал под рукой.
— Я тебе вслух, а то не все разборчиво. Отец-то не шибко грамотный был.
«Родной мой сын Михаил!
Нужно, чтоб ты знал правду, потому что без правды жить нельзя. Кто живет не по правде, тому плохо, сколько бы он власти ни имел либо денег. А еще важнее знать правду об родителях, кто и что за люди они. Твой отец человек честный, и все, что мать тебе расскажет, верь. Такая у нее беда вышла непоправимая, что ты при живом отце сиротой вырос.
Так, сынок, случилось, что местному крестьянину, который Советскую власть завоевал, а Красная Армия из нашего брата, солдата, что с империалистической войны пришли, чтоб мир и землю, что помещики-эксплуататоры пользовались, получить, сломали жизнь те, что себя коммунистами назвали, а сами народу на хребет сели. Не понравилось им, что жить мы хорошо стали, позавидовали и, чтоб власть свою затвердить, решили нас, хлеборобов, под корень пустить, несмотря на все боевые заслуги и трудовой пот. Что было делать, раз я видел, что участь моя была уже в ихней конторе решена и подписана. Один был выход, тебя спасти, выгнать вас с матерью из дому и развод сделать, что по тем временам было легко, хошь сходись, хошь расходись, а в церкву, где мы с матерью венчались, наш трудовой хлеб свозили и ссыпали. Ну, думал я, сын, что биографию твою сохраню, чтоб в анкетах твоих слова «кулацкий сын» не было, а было — «отца не знаю, бросил в младенчестве». Но поверь, жизнь я тебе сберег, потому когда нас, раскулаченных, на снег с эшелона выкинули, многие дети померли, и ты мог помереть.
А теперь ты живой и, знаю, хорошее положение занимаешь, а я вот при смерти нахожусь, потому что от тяжелой жизни рак у меня образовался. Но я доволен, что так сделал, и тут меня люди уважали, потому что и на здешней холодной земле трудились так, что и здешнему народу пользу принесли. А прожил я тут жизнь один, чтобы вам с матерью верным быть. Так считал по совести. Это мое письмо пусть она тебе после смерти моей отдаст, чтобы ты ошибку не сделал, меня не искал да не признал, потому что повредить себе всегда можно.
Прими мое родительское благословение и пожелание долгой жизни и не сомневайся, что отец у тебя не враг и не преступник, а губителям нашим по их делам воздастся.
Долго душа моя по вас болела, но скоро уже отпустит, и хотя я неверующий, потому что много небожеского в жизни видел, но, может, там когда и встретимся.
Саша слушал, опустив голову.
«Дерьмо я, а не литератор. Второй раз поражает меня этот человек. Когда-то неожиданной любовью, теперь еще одной трагедией своей жизни, а я все вижу толстяка-добряка районного масштаба и ничего в нем угадать не могу. Что же я написать способен, если личность такого человека разглядеть не могу! Где же у меня творческое зрение, анализ, художественное чутье? Бездарность я серая…»
— Не знаю, что и сказать, Михаил Васильевич. Жизнь часто любые литературные домыслы превосходит. Может быть, вы и правы, что уйти хотите, достаточно на вашу долю выпало.
— Я по сравнению с отцом жизнь прожил благополучную, — возразил Моргунов. — Недавно побывал я на могиле его. В самом деле от рака умер. В больнице в Братске. Но люди из села, где он жил, забрали, в шугу на барже привезли, похоронили на сельском кладбище. Уважали его, крест на могиле поставили. За могилой присматривают… Вот так, Саня. Хороших-то людей много.
— Только видим их плохо, — сказал Саша, угнетенный собственной мыслью.
Не зная ее, Моргунов кивнул согласно:
— Верно, не те на виду мельтешат. Недавно мне у одного прораба по строительным делам пришлось на дому побывать. Квартира — дворец, паркет хоть в Эрмитаж стели. Прикинул я его расходы, что ж получается? Такое богатство только бесплатно получить можно. Ну зачем ему перестройка, скажи на милость? Да он все свои машины, все бульдозеры, экскаваторы, всю технику поперек дороги поставит, чтобы свой паркет защитить… Но есть ведь, Саня, много людей еще и промежуточных, сбившихся, которые не знают, как жить. Душа одно подсказывает, а жизнь в другую сторону тянет. Вот и двоится человек, троится. На собрании один, в семье другой, а с собутыльниками третий. Вот кого выручать надо. Мне, знаешь, плевать, что за границей сейчас компьютеров больше. Они, между прочим, тоже заводская продукция, и кланяться перед ними не стоит. Это дело поправимое. Людскую суть обрести нужно, вот главное. Разобраться наконец, зачем кровь проливали, зачем на снегу мерли, зачем голодали, зачем врали себе красивыми словами — вот что уяснить нужно. Эх, Саша, — одернул вдруг себя Михаил Васильевич, — долгий этот разговор, а зачем ты пришел, я так и не узнал еще, заболтался.
Александру Дмитриевичу снова стало неловко. «Писатель-кладоискатель»! Он пожалел, что пришел, но деваться было некуда.
— Да я пришел… Я все в прошлом роюсь.
— Что ж выкопал?
— Пока ничего, — усмехнулся Саша случайной игре слов. — Спросить хотел у вас как у бывшего подпольщика…
— Ну, мое подполье мы давно перекопали…
— Все-таки. Вы знаете о нападении на железнодорожный мост?
— Кто ж про него не знает?
— Хорошо знаете?
— Плохо.
— Плохо? Как же так?
— Это нападение произошло в самом начале, только немцы пришли. Подполья настоящего тогда еще не было. На мост окруженцы вышли. Наши-то многие попадали в окружение. Ну и пробивались как могли. И урон нанести старались. Вот и рванули мост. Но без нас.
Саша огорчился, но он знал, что Михаил Васильевич предпочитает недоговорить, чем сказать лишнее, и потому решился пойти дальше.
— А можно еще вопрос?
— Конечно, Саша, о чем разговор!
Как только они перешли на общие темы, он уже «Саня» не говорил.
— Вы слышали о «кладе басилевса»?
Моргунов как-то непонятно сдвинул брови.
— А ты что слышал?
Пашков удивился. Встречный вопрос был не в характере директора, человека открытого.
— Простите, Михаил Васильевич, кажется, мой вопрос вас затруднил?
Директор тронул пальцами затылок.
— Верно. Есть одна закавыка. Но, думаю, делу она не помешает. В чем суть-то дела? Клад-то, я слышал, пропал.
— Да, клад был до войны гордостью музея, ценностью мирового значения. Тогда подобных находок насчитывалось редкие единицы. Ну, немцы, естественно, упустить такую ценность не могли и вывезли клад в Германию. Это вы знаете…
Моргунов кивнул неопределенно.
— Короче, клад постигла участь «Янтарной комнаты». Он исчез, никаких следов после войны в Германии не обнаружилось. И вдруг совершенно случайно один мне почти незнакомый человек как-то странно связал в разговоре бой у моста и судьбу клада.
— Что за человек?
— По его словам, участник боя.
— Интересно. И что же он рассказал?
— К сожалению, толком он ничего не сказал.
Моргунов попросил с заметной заинтересованностью:
— Будь добр, поясни. Как возник ваш разговор? Почему про клад заговорили? Почему бой вспомнили?
«Он что-то знает, факт», — почувствовал Саша.
— У моей матери, Михаил Васильевич, есть соседка. Старушка. Они живут в старой коммунальной квартире, и там же еще один старик, тоже одинокий. Живут бедно, говядину на рынке не покупают. Недавно старушка показала мне старинную монету и предложила сдать в музей.
— Сдать или продать? — уточнил Моргунов.
Пришлось отвечать.
— Эта Евфросинья Кузьминична человек очень порядочный, старая трудовая женщина, она просила хоть несколько рублей, у нее брат был в больнице.
— И ты продал?
— Нет, купил. Монета показалась мне ординарной. Много в музее за нее дать не могли. Ну а мне, вы уж поймите меня правильно, нужно было сделать подарок близкому человеку на день рождения.
Тут он приостановился.
— Ты и подарил монету? Женщине, как я понимаю.
— Да. Но соседке я заплатил сколько мог.
— Не сомневаюсь, что ты ее не обидел, хотя она более правильно мыслила. Ну а дальше что?
Называть Веру Пашкову не хотелось. Да и нужно ли говорить о том, что именно она узнала о принадлежности монеты к кладу? Тогда и Валеру придется вытаскивать. А зачем он Моргунову?