Сейчас главное важно.
— Не буду растекаться по древу. Соседкин брат умер и оставил ей дом. В огороде этого дома она и нашла монету. Давно еще, сразу после войны.
— Это точно?
— Конечно. Вам в самом деле интересно?
— В самом. Говори, говори!
— И вот на поминках случайно в разговоре выяснилось, что третий сосед, бывший хирург, оперировал во время боя за мост покойного Захара.
— Хозяина дома?
— Он был тогда путевой обходчик.
— Обходчик? — откровенно удивился Моргунов. — И был ранен в бою? А умер только сейчас?
— Я же говорю. С неделю…
Михаил Васильевич сдвинулся на стуле вперед.
— Выходит, обходчик неделю назад умер? — повторил он, с непонятной для Саши настойчивостью интересуясь судьбой «почтенного Захара».
— Какое это имеет значение?
— Сам судить будешь. Сейчас я тебе расскажу кое-что. И покажу, пожалуй. Но начать придется с предыстории…
Несколько лет назад Михаилу Васильевичу Моргунову случилось поехать в министерство. Разумеется, ездил он туда и раньше, и позже, но всегда поездки эти воспринимал как обременительные, ненужные и унизительные. «Гигант индустрии», на котором несколько десятков человек изготовляли стандартную продукцию, вполне мог бы обойтись и без столь высокой опеки.
Однако в столице существовало многоэтажное здание, где сотни людей, из которых можно было бы укомплектовать не один заводик, подобный мини-предприятию Моргунова, оградившись стеклом и бетоном, небедно кормились, имитируя полезную деятельность, а фактически всемерно мешали делу, месяцами рассматривая бумаги, вместо того чтобы решить простой вопрос в течение нескольких минут телефонного разговора. Люди эти прекрасно понимали, что, решая вопросы быстро и по-деловому, они не только ничего не выиграют для себя лично, но даже поставят под удар уютное существование в импортных креслах за полированными столами-самобранками.
Напротив, их низовые подчиненные в отличие от вышестоящего управляющего аппарата в быстром решении вопросов были кровно заинтересованы. Вдоволь намордовавшись и ничего не добившись на месте, они собирались и ехали, чтобы «решить наверху». По опыту они хорошо знали, что заинтересованному от незаинтересованного добиваться всегда трудно, и ехать нужно не с пустыми руками. Понятно, объемы и формы их «признательности» зависели от важности проблемы, но это вовсе не означало, что малым просителям приходилось легче. Так, один коллега Михаила Васильевича, приглашенный приехать в пятницу, чтобы решить вопрос в понедельник, ослушаться не посмел, поил, несмотря на подорванное здоровье, два дня нужных людей в интересах дела, а утром в понедельник скончался, как говорится, сгорел на боевом посту.
После этого печального события Михаил Васильевич решил, что с него хватит, хотя и понимал, что в мире действует закон сохранения, а в данном случае расходования энергии, согласно которому он потеряет здоровье, ходя из кабинета в кабинет с пустыми руками, гораздо больше, чем просители желанные, и может свалиться со стула в приемной с таким же успехом, как и покойный коллега в гостиничном номере.
Но Моргунов был упрям. Он глотал успокаивающие таблетки, массировал под пиджаком грудную клетку и, подавляя желание сказать все, что думает, доказывал очевидные вещи равнодушным людям, в глазах которых выглядел глупым и бесполезным периферийщиком. Однако, убедившись в его непробиваемом упрямстве, кое-что ему все-таки пообещали — что сделаешь с тупарем! — и Михаил Васильевич покинул большую контору измотанным, но не без результата. А главное, унизительная процедура осталась позади, а из трудностей он, как не раз уже бывало, выпутается, хотя на бумаге и придется что-то подтасовать, чтобы отвязаться от лжецов, живущих видимостью жизни и постоянно занятых искажением ее сути, воздвигнувших свои «бумажные» комбинаты, чтобы отравлять среду нравственную не меньше, чем комбинаты химические среду природную.
До отъезда еще оставалось время, и Михаил Васильевич, присев на скамейку в ближайшем сквере, задумался, как использовать оставшиеся часы. Честно говоря, после министерских «деловых игр» Моргунова не тянуло ни в театр, ни на модные выставки. Сердце нуждалось в живом общении, накипело на душе немало. Но где найдешь в этом деловом городе собеседника, чтобы понял, чтобы не промелькнуло у него в глазах — «с луны ты свалился, что ли, старый чудак!». Он перебрал в голове местных знакомых, но к одним идти с бутылкой нужно было, другие жили в вечной замотке, третьи… И тут как ударило: Лаврентьев!
Не видел он Лаврентьева еще со времен киносъемок, хотя адрес его и телефон записаны были в книжке. Много раз собирался Михаил Васильевич позвонить, встретиться, но так до сих пор и не решился. Останавливало прошлое Лаврентьева. Простоватый на вид Моргунов был человеком чутким и интуитивно подозревал, что кроется в этом прошлом нечто тревожное, существуют «закрытые зоны», куда Лаврентьев не хочет или не вправе впустить, и поэтому новая встреча, возможно, и не очень-то порадует бывшего разведчика. И еще саднило вопреки разуму — ну, конечно, не мог он спасти Лену, раз не спас, а все-таки…
Сейчас, однако, Михаила Васильевича обуревали не воспоминания, хотелось поделиться сегодняшними переживаниями с человеком понимающим, спросить: да что ж это на нашей крови замешали? Почему нынешние благополучные такими пустыми, алчными и бездушными выросли, почему бездельники и хапуги убеждены, что они умнее честного и работящего?.. Михаил Васильевич прекрасно понимал, что Лаврентьев скажет то, что и сам он видит и знает, но ведь взволнованному человеку важнее высказаться, чем получить ответы, и он решился.
Конечно, Михаил Васильевич знал, что в Москве без звонка появляться не принято, и этот обычай понимал и разделял, но так уж оказалось, что, заглянув в записную книжку, он обнаружил, что нужный дом совсем рядом, буквально в квартале от той скамейки в скверике, где присел он отдышаться от ведомственных треволнений. Звонить практически не имело смысла, другого времени для встречи у него не было, он мог зайти сейчас или уж в следующий приезд.
«Рискну, — решился Моргунов, — пан или пропал, если застану, видно будет, вовремя зашел или помешал, тогда извинюсь…»
И, поднявшись со скамейки, он перешел ближнюю улицу и оказался у хорошего московском дома добротной постройки, удачно вписавшегося в ряд старинных зданий.
Чистый лифт неторопливо провез Михаила Васильевича между высокими этажами и остановился на площадке, где находилась нужная ему квартира. Но тут возникло сомнение. На всякий случай Моргунов еще раз справился в записной книжке, не ошибся ли? Из-за двери слышался малопонятный гвалт и истошный вопль маленького ребенка. Вопль и подтолкнул Моргунова нажать кнопку звонка, будто его позвали на помощь.
Наверное, он нажал на звонок слишком энергично, потому что дверь сразу распахнулась рывком, без вопроса, без цепочки, и Михаил Васильевич увидел то, что меньше всего ожидал увидеть в квартире Лаврентьева, — молодую женщину в купальнике и резиновой шапочке, с которой по щекам сбегали струи воды.
— Извините, — пробормотал Моргунов.
— Заходите, — нимало не смутилась женщина и, повернувшись спиной, бросилась по прихожей к двери, за которой, видимо, находилась ванная.
У Моргунова мелькнула мысль, что он прервал ее купание и теперь она спешит укрыться и переодеться. Но в прихожей толкалось еще несколько молодых людей, легко одетых и заглядывающих в ванную, откуда послышался голос:
— Давай, давай!
И тут же вновь благим матом завопил ребенок.
В полном недоумении Моргунов, на которого никто не обращал внимания, тоже направился к ванной, хотя и счел уже, что попал не по адресу и все малопонятное, что здесь происходит, никакого отношения к Лаврентьеву иметь не может. Однако с адресом следовало уточнить, и он подошел к молодым людям.
— Во дает! — сказал, улыбаясь ему, бородатый парень в шортах и охотно подвинулся, давая возможность Моргунову увидеть происходящее.
Он не удержался и заглянул.
Внутри другой парень, в очках, держал в руке, опустив в воду, крошечного младенца. Младенец был не то что красный, но уже синюшного оттенка. Он заливался отчаянным ревом.
— Что это? — спросил Михаил Васильевич в полном недоумении.
— Плавать учится, — ответил бородатый, по-прежнему улыбаясь, но уже несколько снисходительно, уловив в новом госте провинциальную ограниченность. И другие посмотрели приблизительно так же. Моргунов огляделся. Дверь в жилую комнату была открыта, на столе стояли полупустые винные бутылки, закуска.
— Не рановато ли?
Все расхохотались, было заметно, что в отличие от младенца его учителя успели согреться.
— Вот вы, например, плавать умеете?
Выросший у моря Моргунов кивнул.
Но бородач, окинув беглым взглядом его грузную фигуру, не поверил.
— Умеете?
Он снова кивнул и снова вызвал смех. Всем было весело.
— По-топориному?
Моргунов не нашелся, что ответить. А бородатый произнес назидательно:
— Потому что вас вовремя не научили, а потом поздно было, и вот результат: к старости излишний вес, преждевременные болезни.
— У меня? — удивился годами не бравший больничный лист Моргунов.
— Ну конечно, — охотно пояснил бородатый.
— А у него не будет? — показал Михаил Васильевич на младенца, которого наконец завернули в пеленку.
— У него не будет. Если родители не расслабятся. А то и сейчас встречаются сердобольные. Детского крика не выдерживают.
«Сердобольные… Это значит те, у которых сердце болит за своих детей…»
— Жестче нужно быть, жестче! Соответствовать жизни, — продолжал бородатый любимую, видно, тему. — Рвать вперед!
— Другие-то тоже будут стараться, — возразил Моргунов.
— Вот именно. Кто кого!
Моргунов хорошо представлял себе, что значит «кто кого». Но тогда понятно было, кто и кого. А теперь кого? Вот этот бородач этого очкарика? За то, что того с месяца в ванне не закалили?
— А если простудится?