Она прикрылась полотенцем и стала рассматривать себя в зеркальце.
— Ну-ка, зеркальце, не лги! Кто прекрасней всех на свете?
Он смотрел на нее и улыбался.
— Ты, конечно!
«Как все глупо, но… хорошо».
— Зачем я тебе понадобился?
— Не знаю, — ответила она весело. — Вода, солнце, лето. Разобрало. А тут ты.
— На безрыбье…
— Слушай! Ну сколько можно? Тебе ведь повезло. Я даже не требую, чтобы ты мне хоть несколько слов сказал по-человечески. Знаешь поговорку: «Положил руку на грудь, так скажи хоть что-нибудь!» А не мямли жалкие слова. Ты что, мазохист? Жан-Жак Руссо? Тебя пороть нужно?
— Ну, не думаю…
— И что вы, мужики, за люди? Или наглые, нахрапом лезете, когда не нужны, или трусливые. Вообще без пузырька с вами беда. А с пузырьком еще хуже…
Дарья провела по губам светлой помадой.
— Видишь? Все для вас, чтобы не наследить, чтобы жены ваши спокойно спали.
— Мне-то бояться нечего.
— Ха!.. А как ты перепугался, что я на колени стану!
— Лучше я стану.
И он в самом деле положил голову ей на бедра.
Она потрепала ему волосы.
— Смотри! Лысины нет, а в старики записался. Дай срок, я тебя на десять лет омоложу.
— Спасибо! — произнес он очень искренне.
— Слушай! Ужасно лопать хочется.
В самом деле, о еде они не подумали, собирались-то туда и обратно. И теперь оказались перед выбором — возвращаться или…
— Тут есть магазин. На горке.
— Махнем?
— Пока в магазин обернемся, уже вечер. Домой пора.
— Не хочется?
— Не хочется.
— Зачем же ехать? Заночуем здесь.
Он радостно привлек ее к себе.
— А что бабуля скажет? — вывернулась Дарья.
— Не только бабуля. Там целое общественное мнение. У тебя бабуля, у меня мамуля да еще Доктор.
— И все подумают одинаково?
— Приблизительно.
— Ай-я-яй! А мы скажем: «Если вы думаете так, как я, то как вам не стыдно!» Слушай! Старичье, конечно, что-нибудь подумает, а мы не сознаемся. А не пойман — не вор. Да и в чем сознаваться? Подумаешь! Помнишь анекдот? Как подруги к невесте приставали. «Что у вас ночью было?» — «Да ничего. Разделись, легли в постель». — «Ну а дальше, дальше?» — «А дальше было раньше!..» Пошли в магазин. Могу же я в душную ночь переночевать на даче? А ты скажешь, что вечером уехал. Я, между прочим, умею изумительно врать. Я их заставлю поверить. А тебе лучше попозже появиться, у тебя так не получится, это точно.
— Как же ты добиваешься успеха?
— Просто. Я говорю: «Нет, ничего не было», — и смеюсь в глаза. «Все было, а вы фиг докажете и катитесь к чертям собачьим». Они видят, но обидно, что им врут и так нагло, вот и думают в утешение: «А может, не врет?» Здорово?
— Здорово. Я так не смогу, факт.
— Значит, ты уехал! Бросил беззащитную женщину. Все мужчины подлецы!..
Еда в магазине оказалась дрянь дрянью. Дарья посмеивалась.
— Слушай! Ну почему не называют все своими именами? Ну, колбаса «Отвратительная»? Минтай «Несъедобный»? Пирожки «Медленная смерть»?
— Зато водки навалом! Как бы ты назвала ее вместо «Московской»?
— С водкой все ясно. Два сорта — «хорошая» и «очень хорошая».
Та, что купили, оказалась «очень хорошей». Александр Дмитриевич не только прибавил в силах, но и расчувствовался и говорил слова, которые вдруг захотелось сказать этой женщине, что вихрем вторглась в его все замедлявшееся существование и, как сейчас верилось, в самом деле вернула на десять лет назад.
— Как ты права… Ты счастье, понимаешь, счастье!
— Я-то понимаю, милый, это вам, мужикам, непонятно. Не таете, чего хотите, что человеку нужно. Ты меня чокнутой обожал. Да я не чокнутая, сама жизнь сумасшествие. А вот этот только момент, минуты рядом, это и есть норма, когда люди людьми становятся, на минуту только, а кажется, что на век. Иногда так нам, дурам, кажется, хотя вы дурнее во сто раз.
— Сейчас мы одинаковые.
— На час, милый, на час.
— Ты мне десять лет обещала.
— Десять лет? А ты и поверил? Я же вру изумительно.
Он положил руку на ее грудь и сказал:
— Нет!
— Ну! Удосужился наконец польстить женщине.
— Я правду говорю.
— Я не против. Но ты тяжелый человек.
— Неудачник? Заметно?
— Ну что мне с тобой делать!
— Зачем же ты ко мне?.. Эксперимент вседозволенности? Или просто пожалела?
— Не знаю. Неудачников беречь нужно. Если одни удачливые останутся, совсем пропадем. Удача-то всегда за чужой счет приходит… Ты вот, говорят, пишешь, а печатают других. Не знаю, как ты пишешь, но уж не хуже тех, что печатаются, я думаю.
— Откуда ты знаешь? Фрося сочувствовала?
— Да, бабуля убивается по тебе. И по мамаше. Говорит, такие хорошие люди, а не везет им.
«Как странно, я всегда жалел Фросю, а оказалось, она меня жалеет. И ее внучка, эгоистка откровенная, что-то генетическое, наследственное в себе носит, ведь не могла же она страстью воспылать да мимолетному влечению поддаться — ну какое ко мне может быть влечение? — а вот подарила себя. Жалость унижает? Вранье. Без жалости человека нет».
— Мы с матерью очень разные люди.
— Все разные… У моего мужа дядька был. Немецкую литературу преподавал. Я его видела пару раз, давно, ученицей, мы-то со своим супругом еще со школы «дружили» — вот и видела дядьку. Ну, истинный немец. Постненький такой, чистюля. На кухне все чашки вымыты, книжки на полках по алфавиту расставлены. И странный ужасно. Студентов никогда не заваливал, а они его не любили. Рассказывали: если знаешь, молча хорошую оценку ставит, если не знаешь, тоже положительную, но когда зачетку отдает, обязательно «битте» скажет. Оказалось, он в войну в гестапо служил.
— В гестапо? Его разоблачили? — не понял Саша.
— Нет! Он наш. Внедрен был вроде Штирлица. Это мы только после его смерти узнали. Но, представляешь, как в него дух гестаповский вошел! Двоечников за неполноценных держал. «Битте, мол, швайн тупая!»
Александр Дмитриевич приподнялся.
Дарья провела рукой по его груди, дотянулась до живота.
— Слушай! А ты не пробовал трусцой бегать?
— Погоди. Как вашего дядьки фамилия?
— Такая, как у меня, я же с ним породнилась.
— Неужели Лаврентьев?
— Да ты что вскочил?
— Удивительно! Это, значит, ты Моргунову его бумаги отдала?
— Ну, даешь! Слушай, ты сейчас тоже где-нибудь служишь?
— Нет. Мне вчера Моргунов эти бумаги показывал.
— Надо же! Знаешь, мы их полистали, секретного вроде ничего, так, обрывки из отрывков на вольные темы. То он писал, как в ГДР ездил, то насчет молодежи брюзжал, ну и всякая муть. Да мы все и не читали, почерк мелкий, многое перечеркнуто. Короче, мы решили, что это все личное… Вот и валялись бумаги. А однажды приходит дядечка весь шарообразный, провинцией так и светится. Я, говорит, к фронтовому другу… Короче, Моргунов. Я его огорчила, конечно. Друга-то нету. Возьмите хоть бумаги, пожалуйста. Это же не контрольный пакет акций, зачем они нам? Правильно я говорю?
— Наконец-то неправильно. Возможно, эти бумаги дороже акций.
— Ну?
Александр Дмитриевич натянул брюки.
— Куда ты собрался?
— Никуда. Прикрываю телеса, чтобы мне бегать не предлагала. Иди сюда. К окну.
Дарье фигуры стыдиться не приходилось. Она одеваться не стала.
— Видишь опоры старого моста?
Луна светила щедро, лишь слегка ущербленная серой тенью, и опоры в голубом свете выглядели четко и таинственно, как руины древних замков.
— Ну?
— Мост взорвали, когда по нему проходил немецкий эшелон, а в последнем вагоне везли так называемый «клад басилевса». Вагон в воду рухнул, но клад не нашли, хотя немцы всю округу языками повылизывали. Клад-то был уникальный.
— Откуда ты знаешь?
— Ваш дядюшка здесь служил, в гестапо. А точнее, в тайной полевой полиции, гехайме фельд полицай. Его свидетельству цены нет. Все ведь считали, что клад в Германии пропал, а не здесь.
— Думаешь, немцы проморгали?
— Немцы провели тщательный обыск, допросы и даже расстреляли путевого обходчика, хозяина этого дома. Кстати, путевой обходчик и твой дед — одно и то же лицо.
— Не понимаю.
— Да, тут непонятное. Лаврентьев пишет, что обходчика расстреляли, а он педант был, сама говоришь. Но дед прожил еще четыре с половиной десятка. Хотя и был ранен.
— А это откуда?
— От Доктора, вашего соседа.
— Неужели и Доктор в фельд полицай служил? Это же как в анекдоте про ставку фюрера, все там наши…
— Вовсе не анекдот. Доктор был среди нападавших и деда на ноги поставил.
— Может, деда недостреляли? Так ведь бывало. Из могилы выполз?
— Не был он в могиле! Тогда, во всяком случае. С дедом полная ясность. А вот клад тю-тю.
Дарья повела очень белыми в лунном свете плечами.
— Ну и ночка! Бр-рр… Покойники, могилы, клады. Слушай, мне луна на нервы действует. Страшно. Пойдем ляжем. Я хочу к тебе прижаться.
Он протянул руку и обнял ее.
— Слушай! Если найдешь клад, половина моя законно. Раз дом мой и дядька.
— Согласен…
В эту минуту он мог бы многое ей отдать.
Потом Дарья попросила:
— Дай мне глоток водки… Спасибо.
Она хлебнула и опустила бутылку на пол.
— Все-таки интересно…
— Что?
— Клад этот. Который тю-тю. Выходит, он утонул?
— Я бы тоже так подумал, если бы не Фросина монета.
— Она ее здесь нашла?
— В огороде, через который ты ходила купаться.
— Монета из клада? Ты уверен? Откуда это известно?
— Из «Археологического вестника».
Дарья подумала.
— Нужно обследовать двор.
Саша улыбнулся в темноте.
— Плохо ты Захара знала. Будь уверена, в его земле ни один клад не отлежался бы. Наверняка он тут каждый сантиметр прощупал не хуже немцев.
— Как же, по-твоему, монета в огороде оказалась?
— Не знаю. Мог кто-то уронить, потерять, когда тащил клад.
— Слушай! Я не помню, а что Доктор говорил?
— О кладе он не говорил.