— А вы неплохо устроились… сторожем. Впрочем, это дело не мое.
— Не нужно иронизировать. Вы же видите, что такое жизнь! Вот она, на ваших снимках. Слишком хрупка. Почему же, когда осталось так мало, отказываться от дара?
— Ну, что вы! Я не ханжа. У меня другие заботы. Конечно, такой визит в мои формальные обязанности не входит. Да и не надеялся я, что вы с этим человеком связаны. Но знаете, есть люди, которым ничего не стоит связать вещи несовместимые.
— Зачем?
— Да уж не без цели, разумеется.
— Цель? Какая?
— Навредить, например.
— Мне? За что?
— Вы помните Денисенко?
Фамилия показалась Пашкову незнакомой.
— Нет. Не слышал. Или забыл.
— А он вас помнит.
— Ничего не понимаю. Объясните, пожалуйста.
— С тем и пришел. Хотя… Знаете, когда постоянно имеешь дело с не лучшей частью человечества, развивается подозрительность. Иногда, может быть, и излишняя.
— Вы меня подозреваете?
— Нет, мы, пожалуй, друзья по несчастью.
— Мы? Вы и я?
— Представьте. Есть человек, который нас обоих очень не любит. Однажды мы перешли ему дорогу. Точнее, перекрыли. Вот и нажили врага. С хорошей памятью…
Александр Дмитриевич слушал с большим сомнением. Насколько он помнил, дорогу перекрывали ему, а не наоборот. Промелькнули в голове несколько человек, «завернувших» его рукописи, Заплечный, но все это были скорее носители, чем инициаторы зла. Личными врагами Пашков их не воспринимал, а уж мстителями тем более. Да и при чем тут Мазин?
— Вы не ошибаетесь? В этой жизни я скорее жертва, чем палач.
Мазин улыбнулся.
— Вот-вот. А на чем везут человека к палачу? На телеге. Вы знаете, что такое телега?
— Повозка конная?
— Раньше была повозка, а теперь бумага.
Пашков подошел к книжной полке, вытащил толстый синий том.
— Заглянем в словарь. «Новые слова и значения». Не видели такого? Своего рода надгробная плита на могиле нашего некогда великого и могучего… Вот открываем наугад. Как вам такое понравится? «Картофелехранилище переоборудовали на навальный способ хранения при активном вентилировании». «Сельская жизнь», 15 октября 1971 года. Каково? Великолепие испанского, живость французского, крепость немецкого и так далее, а? Однако ищем телегу. Так… Текстовик, телеболельщик… Каковы перлы, а? А вот и наш гужевой транспорт конца девятнадцатого века: «Телега. Письмо в официальное учреждение, содержащее отрицательную характеристику кого-либо». Она?
— Она самая.
Александр Дмитриевич шутил, вернее, старался казаться шутливым, а сам мучился, понимая, что зря бы к нему Мазин не пришел и существует какая-то отвратительная связь между жуткой смертью Федора и этой проклятой «телегой». Но лучше ничего не спрашивать, а делать вид, что порча русского языка волнует его больше, чем происки действительно неведомого Денисенко. Однако и бравировать глупо.
— Каким же образом мы оказались вместе в этом экипаже?
— Надеюсь, Брускова вы помните?..
И Мазин рассказал обо всем, что собирался сказать. Перенервничавший Пашков, признаться, ожидал худшего и потому испытал даже облегчение.
— Но вы-то отбились?
— Как видите.
— Что же вас встревожило?
— Хотел убедиться, что вы никак не причастны к гибели этого человека.
Мазин дотронулся пальцем до конверта с фотоснимками.
— Что же, я убить его мог, по-вашему?
— Зачем убивать? Такому мастеру компромата хватит и одного знакомства с погибшим.
Перед Пашковым возникло окровавленное лицо Федора, и он дернул головой.
— «Телега», компромат. Неужели нельзя по-русски сказать? «Кляуза», хотя бы.
— Разве кляуза — русское слово? По-моему, латынь.
— Ну, оговор, клевета. Да и с латыни все-таки лучше, чем из «Сельской жизни».
Он творил, а в голове слышалось — «одного знакомства хватит». Значит, серьезно все-таки? И что за напасти!
— Я совсем забыл этого Денисенко.
Александр Дмитриевич напрягся, стараясь представить, как выглядел бывший милицейский офицер. Получалось странно, припомнить толком не мог, а вроде бы видел совсем недавно!
— Ерунда какая-то!
— Что вас затруднило?
— Избыток воображения… Физиономия маячит перед глазами, но не та, давняя, а будто недавно я его видел. Чушь! Он же изменился наверняка. Нет, я бы не узнал его.
— Подумайте, — попросил Мазин убедительно. Возможное появление Денисенко собственной персоной его бы не удивило. И ерундой он бы это не назвал.
— А как его зовут?
— Его зовут Валерий.
— Валера по-нынешнему?
— Ну, вот и вспомнили, — заметил Мазин спокойно, хотя Пашков и не сказал, что вспомнил.
Но он не ошибся.
— Да, кажется, я действительно вспомнил.
— Где же вам повстречался… Валера?
«Как в получасье все изменилось. Так было хорошо. С Дарьей. И вот Федор убил себя. А тут еще какой-то подонок… Он или не он?»
— Я не совсем уверен…
В последней надежде Александр Дмитриевич отделил пошловатые бакенбарды от неприятного лица покупателя Фросиного дома, так неожиданно нагрянувшего не без Дарьиного участия в Захаров двор. Да еще с бутылкой и прямо в компанию.
— Нет, он все-таки. Я видел его там же, где погиб…
Он чуть было не сказал: «Федор».
— Кто?
Пашков кивнул на конверт.
Назвать Федора бродягой или иным осуждающим словом Саша не смог.
Мазин уловил колебание.
«Неужели он что-то недоговаривает?»
И Александр Дмитриевич почувствовал мазинское недоумение.
«Как бы не проговориться… Придется пожертвовать частью, чтобы спасти основное. В конце концов, Дарью он уже видел…» Самодовольства как не бывало! «Павлин старый! Распустил драный хвост. Теперь признавайся в грешках. Именно в грешках, а не в победах».
— Так где вы повстречали Денисенко?
— В доме, который принадлежит Дарьиной бабушке.
— Она его, кажется, своим считает?
— Да. Так и будет. Бабушка сама хочет… Они продадут его, — пояснил Пашков не очень вразумительно. — Возможно, Валера и купит.
— Денисенко появился в качестве покупателя дома?
— Да.
— Вот как… Это неожиданно для вас произошло?
— Я не придал значения… Я не узнал его.
— А он?
— По-моему, тоже.
— Или сделал вид?
— Не знаю. Там была такая обстановка…
Пашков замялся.
— Какая?
Александр Дмитриевич развел руками.
— Мы собрались. Ну, в общем-то, по случаю приезда Дарьиного супруга. Шашлык был и все такое.
— Вот как, — только и сказал Мазин. — Выпили, значит… по случаю?
— Было.
Мазин пожевал губами, но Пашкову показалось, что он презрительно скривил рот.
— Это нарушение?
«Кажется, я свалял дурака, — подумал Мазин. — Зачем я пришел сюда? Чтобы предупредить этого человека о возможных неприятностях? А он пьет водку со своим врагом. Как, впрочем, и с мужем любовницы. Ничего не скажешь, славная компания…»
— И никаких конфликтов с Денисенко?
— Я не узнал его, я сказал.
— А если бы узнали?
«Он меня определенно презирает. Ну и черт с ним! Какое ему дело? Что он знает о Вере, о Федоре? И не узнает! Вот главное. Основное. А частью пожертвовать можно. Или честью? К черту! Не девятнадцатый век. Что он привязался ко мне?»
— Если бы я узнал Денисенко, я бы ушел. Или, по-вашему, мне следовало заехать ему по морде?
— Нет, что вы!
«Кто же в наше время бьет подлеца! Впрочем, почему это время наше, мое? Это их время — Дарьи, Валеры. И драматург устроился с ними? Да, свалял дурака. Времена перепутал. Пора на заслуженный… Которого не заслужил».
Оба чувствовали себя скверно, оба были недовольны собой и друг другом. Оба не понимали друг друга.
«Нужно встать и уйти», — решил Мазин и встал.
— Собственно, у меня к вам все.
— Благодарю, — откликнулся Пашков с облегчением. — Мне не нужно расписаться?
— Зачем?
— Ну, в том, что я не знаю погибшего человека.
— Ах, это… Боюсь, что формальностей не избежать. Я ведь заехал неофициально. Возможно, вас пригласят.
— К вам?
— А что вас волнует?
— И Дарью могут пригласить?
— Понимаю. Не беспокойтесь. О том, что я видел ее у вас, никому говорить не собираюсь.
— Спасибо.
Пашков смягчился.
«Не нахамил ли я ему? Он помогал мне, пришел предупредить. А я предстал не в лучшем виде. Но что тут поделаешь? Стерпеть нужно. Ради Веры. Чтобы не узнала. А если она хотела бы узнать? Может быть, позже я скажу ей?..»
— Простите. Таких людей… неизвестных, неопознанных — сжигают? То есть кремируют?
— Нет. Есть участок на кладбище. Ведь всякое бывает. Что значит неизвестный? Люди не странники в пустыне. Возможно, его ищут или будут искать.
— И заинтересуются могилой?
— Если у него есть родные. А зачем это вам?
Пашков стоял, готовый проводить Мазина, но не смотрел на него.
— Вдруг кто-то в самом деле станет искать.
— Ну, к вам-то вряд ли обратятся.
— Конечно. Ко мне вряд ли. Но вы сами сказали, всякое бывает. А такое трудно забыть. Я Говорил, колокол звонит по каждому. И кто-то может услышать.
— И спросить?
Александр Дмитриевич посмотрел на Мазина.
— Да. Прийти и спросить.
— Если вас интересует, где захоронят этого человека, я могу сообщить вам.
— Если вас не затруднит.
Мазин удивился непонятному интересу Пашкова к месту последнего пристанища бродяги. Судя по его словам, покойного Пашков не знал и не видел живым. «Зачем же ему могила с надписью «неизвестный» и безликим номером? Он ведь, кажется, в совсем других заботах, в кипении жизни, несмотря на близость заката. Дарья, шашлыки под водочку — как в такой суматохе к колоколу прислушиваться? Или он колоколом собственный метроном называет, что упорно стучит внутри, перекрывая звон рюмок? Может быть, я просто подавлен мыслями об отставке и не совсем справедлив к этому человеку? Один раз он уже попадал в переделку. Отделался испугом. Теперь пусть подумает. Я должен был его предостеречь».