— Я расплатился за них.
— А мой счет еще не оплачен?
— Я сказал, что не держу зла. Я не на вас желчь изливаю, я только удивляюсь, почему все звезды не погасли, глядя на нас сверху. Или вас раздражает, что я ставлю нас на одну доску? Пардон, если оскорбил благородные чувства! Меня, конечно, как вас, к закрытому распределителю не прикрепят, паек вместе с персональной пенсией не выпишут. Я не среди тех, кто расталкивает женщин перед прилавком, чтобы взять без очереди синюшного цыпленка. Пардон, и прошу к делу. Я даже не буду предлагать коньяк. И не только потому, что он гораздо худшего качества, чем в прежние годы, но и потому, что он мне теперь не по карману. Его у меня просто мало.
— Я не претендую.
— Вот и хорошо. Зачем нам пить вместе? Мы ведь никогда не понимали и не поймем друг друга. Хотя… Вы не представляете, как я там хотел иногда увидеть вас и поговорить.
— Вам было важно выговориться? Я понимаю.
— Ну, милый Игорек, ни черта вы не понимаете!
Впервые за многие годы Мазин почувствовал себя в дурацком положении. Что он мог ответить на «милого Игорька»? «Здесь вопросы задаю я»? Вскочить, возмутиться? Он взял себя в руки.
— Какой же я милый Игорек, профессор? Я почти старик. И вовсе не милый… для вас особенно.
Бывший профессор потер лоб длинными пальцами.
— Простите. Я не ерничал. У меня, знаете, с тех пор остановилось время. Ведь вы мою жизнь пресекли. Но раскаяться я не могу и не хочу. И я говорю вам: человек преступен. Он неизбежно убивает себе подобных, только одни это делают собственными руками, а другие, как вы, чужими. Другой разницы между нами я не вижу. Полжизни я ждал возможности сказать вам это. И, слава Богу, дождался. Сидя вот в этой камере смертника! — Он оглядел свою полупустую комнату. — Знаете, чем старик отличается от смертника? Тому еще есть куда апеллировать, а старику уже некуда. Приговор Господа Бога обжалованию не подлежит.
Пухович отвернулся к окну, опустив плечи и ссутулившись. Мазин вспомнил его другим, в отлично пошитом синем костюме, с усмешкой на волевом лице, готовым спасать свою жизнь любыми средствами, лишь бы не попасть в ту самую камеру, из которой еще можно апеллировать. И не попал. Тогда…
Вспомнились и Зайцев, и Живых, убитые этим незаурядным, очень способным в бывшей своей профессии человеком, известным хирургом, носившим еще собственную фамилию — Филин. Конечно, Зайцев был преступник, который чуть не посадил на скамью подсудимых ни в чем не повинную женщину-кассира, выкрав из сейфа немалые деньги. И Живых был наркоманом тогда еще, когда наркоманы представлялись экзотическими персонажами зарубежного образа жизни. Да, оба не украшали человечество. И прежде чем Филин раздавил Живых своей машиной, тот убил честного и настрадавшегося в лагере и ссылке человека, которого сам признавал и считал выше себя… Но цель у Филина была одна — спасти жизнь, благополучие, меньше всего помышлял он о человечестве. И не погиб, теряя почти все, спасся и дожил до «камеры», где нет решеток и параши.
— До сих пор Господь был к вам снисходителен.
— Так вы считаете? — Филин снова ожил. — Потому и в суд не пришли приговор послушать?
— Мы редко бываем в судах. Наше следствие предварительное.
Филин с удовольствием потер ладони.
— Вот это справедливо. Предварительное! Представляю, если б оно окончательным было! Уж вы бы меня под вышку подвели как пить дать. Ведь подводили?
Мазин никогда не пекся о жестокости, но если уж говорить откровенно…
— Если говорить откровенно, я думал, вам реально грозит исключительная мера.
— Ха! К счастью, нашлись люди справедливые.
Игорь Николаевич помнил, как вытянул Филина адвокат. Он, разумеется, интересовался процессом, хотя и не ходил в суд. Конечно, защита строилась на заслугах профессора, зачитывались благодарственные письма людей, утверждавших, что они спасены человеком, который попал в трагические жизненные обстоятельства… А общественное мнение тогда было склонно прощать. Только что иссяк поток возвратившихся с Севера, с Колымы, и переполненная чаша страданий взывала к милосердию. Филину сохранили жизнь. А дальше понятно — высококвалифицированный хирург и там на вес золота, ясно, что не одних бандитов и убийц резать пришлось, но и кого-то из лагерного начальства спас, на ноги поставил, вот и вышло облегчение участи.
Филин понял, о чем думает Мазин.
— Интересуетесь, как я свою беду пережил? В человеке много живучести. Пришлось приспособиться. С Дианой Тимофеевной я брак, понятно, расторг. По своей инициативе, ей ведь чистая фамилия нужна была. Но вела она себя благородно. Посылки присылала. Почему-то решила, что она меня на преступление толкнула, что я ревновал к этому дегенерату Зайцеву… Глупо, конечно. Типичная женская логика… Ну а потом Фемида развязала глаза, сочла, что с меня достаточно, и разрешила покинуть пространство, окруженное колючей проволокой. Я вышел. Но, как понимаете, со шрамами, и не поспешил в родные края! Что меня здесь ждало? Обывательские взгляды и шепоток за спиной. Я пожил еще там. А что? Люди всюду обитают, а следовательно, и недугами маются. Кто-то же должен их лечить? Я и лечил. И меня снова ценили. Нашлась женщина, которая меня понимала и великодушно предложила свою фамилию, что не возбраняется законом. Я принял ее предложение, и мы прожили почти десять лет… Это были неплохие годы, пока она не заболела… Но ее мне не удалось спасти. Не удалось. Вот тогда я и понял, что ля комедиа, так сказать, близится к фините. И решил провести остаток дней на юге. В тепле. Времени прошло много, а память у обывателя короткая. Он сенсациями кормится… И я приехал сюда, и вот обитаю в этом замкового типа строении по соседству с двумя славными пожилыми женщинами, и смотрю на круговращение жизни, ни о чем не сожалея…
«Неужели не сожалеет?»
Снова потянулись воспоминания. Вот он, Мазин, совсем молодой, мечтает об опасном и таинственном деле, и вдруг — сразу два. На стадионе в толпе после футбольного матча ножом в спину убивают неизвестного человека. А в кассе научного института прямо из запертого сейфа исчезает почти тридцать тысяч рублей, да так, что и заподозрить никого немыслимо. Как они завелись тогда с Сосновским, красавцем приятелем, имевшим самые серьезные виды на дочку заместителя директора института профессора Валентина Викентьевича Филина! Рвались в бой, и не зря, пробивались к успеху шаг за шагом.
И наступил день, когда молодой Мазин вошел в кабинет Филина, и тогда казавшегося ему стариком, хотя профессор был моложе нынешнего Мазина, чтобы сказать ему, «что игра против всех», которую тот вел, проиграна. И тот согласился и захотел выйти из игры навсегда. Он попросил разрешения выпить «лекарство», но Мазин понял, что в пузырьке, и не дал ему умереть. «Зря ты, старик», — сказал потом Сосновский. Ему всерьез нравилась дочь Филина, и если бы тот «ушел», избежав суда и широкой огласки, он бы женился на ней. Но Сосновский был прагматик, сделал правильные выводы и не женился. Да и из розыска вскоре перебрался в науку, преуспел, и теперь Мазин часто может видеть его на экране телевизора. Сосновский убедительно разъясняет, как совместить гласность и перестройку с новыми юридическими подходами к правовому государству, в чем мы ранее ошибались, а впредь не ошибемся… Мазин такие передачи недолюбливал, знал, что как ни крути, а опять ошибемся и нарубим дров, и даже щепки неизбежны…
Иногда Мазину казалось, что он в самом деле зря обрек профессора на позор, не дал возможности наказать самого себя. Но вот сегодня подтвердилось, что совсем не зря. Произошло такое, чего Мазин по молодости лет и бедности опыта и вообразить не мог; ну как мог он тогда представить, что «старый» Филин и позорный процесс выдюжит, и в заключении не загнется, и вообще всю его, мазинскую, активную жизнь переживет, да еще старые обиды через столько лет выскажет!
Он не удержался и заметил:
— Вы, помнится, собирались в тот вечер в кабинете «лекарство» принять?
Филин свел брови над переносицей.
— Ха! Вот оно что! Я к вам с упреками, а вы мне жизнь спасли. Это любопытно, не спорю. Лет десять я вам эту служебную прыть простить не мог. А теперь что ж, приходится признать, что долгая жизнь имеет и преимущества. Примите признательность!
Филин поклонился, сжав тонкие губы.
— Но вы, я думаю, одними чувствами не удовлетворитесь? Вам требуется нечто более существенное? Раз уж вы почтили меня воспоминаниями…
— Да, Валентин Викентьевич. Я по делу, разумеется, и, говорил уже, не ожидал увидеть здесь именно вас. Дело мое по прошлым нашим масштабам, возможно, и незначительное…
— Ну-ну, — прервал Доктор, — не скромничайте. Незначительных у вас не бывает. Я убежден. И если позволите, попытаюсь догадаться, что же вас ко мне привело.
С самого начала Мазин видел, что если старик и поражен их встречей, то само появление должностного лица его не удивило. «Привык к нашему брату?.. О чем же догадывается?»
— Пожалуйста, скажите. Если ошибетесь, я внесу ясность.
— Вас интересует «клад басилевса»!
Старик смотрел почти с торжеством, а Мазин, неопределенно улыбнувшись, будто соглашаясь с бывшим профессором и в то же время не подтверждая своего согласия, пытался побыстрее вспомнить, что же он знает о кладе.
Собственно, помнить он был должен. Потому что держал в руках в свое время бумагу с анонимным доносом.
«Как мне стало известно, в городской управе работает бывший заместитель директора местного исторического музея Леонид Кранц. Считаю своим долгом сообщить, что Кранц нелоялен по отношению к новому порядку и германским властям. Совместно с сообщником он замуровал в стене, отделяющей здание музея от школы, исторические ценности, известные под названием «клада басилевса». Цель акции — сохранение клада до возвращения большевиков.
Подтвердить то сообщение и помочь в обнаружении и изъятии клада может ныне арестованный и находящийся в распоряжении гестапо Федор Живых, который совместно с Кранцем принимал участие в сокрытии ценностей».