Это и был первый ход в «игре». Цели своей он достиг вполне. На второй день допроса облитый холодной водой, чтобы вернуться в сознание для новых пыток, Федор Живых прохрипел, сдаваясь: «Будь они прокляты, железки проклятые», — и указал место, где находился клад. С Кранцем расправились своеобразно. «Сокровища возвращены цивилизованному миру» — так называлась заметка в местной газете, подписанная «Леонид Кранц, служащий городской управы, искусствовед». Когда она фабриковалась, Кранц уже находился на полпути в один из концлагерей на территории рейха. Будучи фольксдойчем, он имел право на германское правосудие.
Все это, однако, происходило во время войны, и хотя именно тогда начался трагический ход событий, погубивших не только Живых и Кранца, но и не имевшего к военному прошлому никакого отношения Зайцева, в памяти Мазина закрепились в первую очередь непосредственные преступления Филина, а предыстория осталась историей, отодвинутой в давнее прошлое. Да и о художественных памятниках думали и сожалели в то время гораздо меньше, чем в наши дни. Так пропажа клада стала всего лишь одним из эпизодов шумного уголовного дела.
— Боюсь, что прошлое порядочно выветрилось из вашей памяти, — заметил Филин.
Мазина раздражали постоянно пробивающиеся в тоне старика нотки превосходства.
— Главное я помню. Клад выдали вы.
— Позвольте! — провел рукой, как бы отстраняя обвинение, Филин. — Категорически с вами не согласен. Это даже суд в такой форме не утверждал. Выдал клад Живых. Я ограничился мерой минимальной.
— Чтобы спровадить Кранца в концлагерь, сначала в немецкий, а потом и в наш?
— Нет-нет. Вы не юрист. Кранц все-таки работал в управе, и многое доподлинно установить не удалось. Теперь, когда закон начинает занимать фундаментальное место в нашей правовой жизни…
— Это я знаю, Валентин Викентьевич, — прервал Мазин.
— Хорошо, хорошо. Останемся на разных позициях.
— В чем же ваша? — спросил Мазин, выигрывая время, чтобы понять, почему Филин заговорил о кладе.
— Опять не сойдемся. Но позвольте. Да, я совершал преступления. И понес положенное по закону наказание. Следовательно, даже формально я больше не преступник. По сути же, и Зайцев, и Живых сами погубили себя. Но вы этого никогда не признаете, потому что не способны понять главного в моей трагедии. Я всегда только защищался! Если хотите, все, что я делал, было самообороной, которую, возможно, я несколько и превысил.
— По-вашему, суд статьей ошибся?
— Ирония? Другого не ожидал. Однако попробуйте приподняться над предвзятостью. Разве не мог я после навязанного под дулом пистолета грехопадения, которое вопреки разуму поставило меня формально чуть ли не в один ряд с палачами, разве не мог я избрать иной путь? Порвать с советской властью, в прочность которой, кстати, в те дни мало кто верил, изъять клад и уйти в глубокое подполье, погрузиться в небытие, чтобы со временем вынырнуть в одной из экзотических стран вроде Парагвая в качестве местного богача, какого-нибудь дона Филино? А? Это ведь получше звучит, чем жалкий Пухович. Но я здесь и доживаю свой век в убогой лачуге, потому что мне и в голову не пришло ограбить, присвоить исторические ценности.
— Ну, профессор! — невольно воскликнул Мазин.
— Я не профессор, Игорь, я уже говорил вам, я Доктор. И в этих стенах это скорее кличка, чем специальность.
— Хорошо, пусть Доктор. Для меня это не кличка. Я прекрасно знаю, что вы получили степень по праву. Но тем более… С вашим-то умом стоит ли убеждать меня, что вы жертва собственного патриотизма?
— Позвольте, этого слова я не произносил. Я никогда не любил громких слов. Чем громче человек говорит, тем меньше он верит. Но вы верующий, вы христианин, Игорь! Да! И не возражайте, пожалуйста. Сейчас многие бросились в церковь. Кто отмаливает грехи, кто суетится с сумой на паперти. Но они такие же христиане, как я буддист. А вот вы христианин. Не из иконописных, а истинный, ограниченный догматик, повязанный заповедями, игнорирующий и насилующий природу человека, большевик третьего века.
«Неужели он во все это верит? Или постоянно убеждает самого себя?»
— Успокойтесь, Валентин Викентьевич. Я знаю, как относились к христианам в Риме.
— Рим нес цивилизацию, а христиане догму. Догма побеждает, потому что человек слишком слаб, чтобы вынести бремя свободы. И меня раздавила догма. Мою жизнь, но не мои принципы. Я не взял эти ценности, потому что всегда предпочитал деньги заработанные деньгам украденным. Вы прекрасно знаете, я никогда не был аскетом. Мне ближе эллинское восприятие мира, язычество. Если хотите, я эпикуреец, но не современный наживала, я всегда довольствовался тем, что имел. И сейчас меня не тяготит бедность…
— Не слишком ли далеко мы удалились от современности, Валентин Викентьевич?
— Неужели современность вам не осточертела? Ведь она имеет постоянную тенденцию ухудшаться. Даже в криминальном мире. Вспомните хотя бы наш поединок. Это была борьба достойных противников, а сейчас? Мне страшно подумать, что вы можете заниматься фальшивыми талонами на стиральный порошок! Кстати, как насчет мыльных пузырей? Их еще не распространяют по карточкам среди несовершеннолетних граждан? Нет-нет, не убеждайте меня, что история движется по восходящей. Сколько бы ни ругали Сталина или Гитлера, они были хороши хотя бы тем, что при них стоило бороться. Люди отдавали жизни. И за, и против. А кто отдал жизнь за Брежнева? Болото, болото, Игорь Николаевич! Один фарс разоблачений чего стоит! Кого разоблачаем? Только себя! Но я, Игорь, выше такой современности. Подобно Канту, я поражаюсь мирозданию и человеку. Кстати, кто направил вас в мой замок?
Мазину не хотелось хитрить, хотя он понимал, что старик немедленно использует его незнание, чтобы лишний раз уязвить, продемонстрировать мнимое превосходство. «Игра» вошла в его плоть и кровь, жила в нем изначально, в генах. Но Мазин, прожив жизнь и опасных играх, в душе не любил их. И потому, отбросив соблазн использовать профессиональный опыт, сказал просто:
— Валентин Викентьевич! Расскажите все сами.
Но тот не принял откровенности.
— Ага! Не верите.
— Кому?
— Источнику информации. Надеетесь выжать побольше из меня? Клянусь, я жалею, что выпустил этот пробный шар. Боюсь, это мыльный пузырь. Плоды стариковской бессонницы.
— Что же все-таки вам приснилось?
— Да ведь вы должны знать, раз вы здесь.
— Я не все понимаю.
— А я? Тем более. Но этот клад, если хотите, боль моего сердца. Да, представьте себе! Мне вовсе не жалко немцев, о которых вы так пеклись, разоблачая меня. Но клад… Это серьезно. Это частица вечности. Я всегда сожалел, что в исчезновении клада есть и моя вина. Доля вины.
— Доля?
— Разумеется. Что же выдумаете, я мечтал передать его фашистам? Я был уверен: после войны клад вернется в музей.
«Что за мешанина! Как могут настолько перепутаться наглость с наивностью?»
— Клад не вернулся.
— Да! Так думали много лет. И смирились. Немцы вывезли, и концы в воду. В самом буквальном смысле. Вагон с кладом рухнул в самую настоящую воду, и несмотря на то, что наша река отнюдь не Марианская впадина, найти клад на этой скромной глубине немцам не удалось.
— Они утверждали другое.
Филин улыбнулся хитровато. Он не скрывал, что не верит Мазину.
— А монетка, что вас ко мне привела?
— Монету вы нашли?
— Ну, зачем так, Игорь? Зачем милицейские приемы? Монету сразу после войны нашла моя соседка, честнейший и бескорыстный человек, нашла в огороде своего брата, возле старого моста. Когда мост взорвали, вагон в реку и свалился. И я там был, ни меда, ни пива не пил, а латал раненых, о кладе не подозревая. Ну, поле боя за противником осталось, мы, так сказать, планомерно отошли бегом. Потом немцы речку по песчинке перебрали, по капле процедили. Если бы они нашли клад, зачем им монеты по грядкам разбрасывать, а?
— Вам соседка сказала про монету?
— Ну вот! Опять… Она ее в музей сдала. Через Сашу Пашкова, очень интеллигентного человека, а я узнал, заинтересовался, попросил другого молодого человека фото сделать с монеты, чтобы сверить, уточнить. И подтвердилось — она самая, из клада, а как в огород попала, убей Бог, понятия не имею. Хотя и подумалось: а вдруг! Чего не бывает… Размечтался возвратить сокровища цивилизованному миру, а? Ха-ха!
— Собирались лично клад разыскивать?
Филин замахал руками:
— Игорек! Вспомните мой возраст!
— Почему же официально не заявили, хотя бы в музей?
— О чем?
— О предположениях.
— Ну, из мыльного пузыря кусок мыла не сделаешь. Факты важны, факты, которые вещь упрямая. Помните? Умел вождь мысль выразить. «У нас не было авиации, теперь она у нас есть». Есть авиация — факт. А от клада одна монетка в огороде. Улавливаете разницу?
— Но кое с кем вы делились?
— А как же! Что я сам могу? Кто же из них до вас раньше добрался? Саша?
— Почему именно он?
— Он монету в музей сдавал, он знал, откуда она, наконец, в Захаровом дворе Саша чуть ли не сторож. Ему и карты в руки.
Но Пашков не сказал Мазину ни слова. И Мазин не стал вводить Филина в заблуждение.
— Саша мне ничего не сказал.
— Позвольте, — удивился Филин. — Что значит, не сказал? У вас был с ним разговор?
— Разговор был, но по другому поводу.
— Совсем вас, Игорь, не понимаю. О чем же вы с ним говорили? Зачем ко мне пришли? Или вы меня подозреваете, что очень забавно и даже смешно. От кого же узнали? О времена, о нравы! Как только запахнет деньгами, запах распространяется молниеносно.
— Клад — это деньги?
— Увы, для большинства ваших современников прежде всего деньги. Да еще настоящие, валютные, не наши, неполноценные.
— Нравы поносили всегда. Правда, раньше уверяли, что деньги не пахнут.
— Раньше, Игорь, раньше. Люди стыдились. Старались не замечать дурных запахов.
— Профессор, я давно понял, что вы моралист, — прервал Мазин не без насме