Так немного было сделано, но Пашкову померещилось, что чудо началось, и он скривился в жалкой улыбке.
— Спасибо…
Денисенко посмотрел удовлетворенно.
— Видишь, по-хорошему-то лучше! Ну, говори.
— Нельзя же, нельзя же так. Ты знаешь, что клад по закону…
— Не знаю! — отрезал Денисенко. — Нету для меня закона, понял? Был я на страже закона, а ты меня оттуда вышиб. Теперь плати. Я ж с тобой, как с дитем, нянчусь. Куш предлагаю. Ну! Выкинь закон из головы. Ты сам клад от закона скрываешь. Забыл? Для нас теперь один закон. Закон — тайга!
И снова он сделал ошибку. На этот раз подвела пашковская слабость и попытки к переговорам. Нужно было схитрить, согласиться на словах на сдачу клада, на дележку вознаграждения. Может быть, таким приемом и вынудил бы он Сашу самообмануться, довериться, схватиться за соломинку. Но сама мысль отдать три четверти клада «дяде» была настолько неприемлема для Валеры, такой дикой казалась, что вызывала только злость и ярость. А еще больше ненависть к Пашкову ярила, не только убить хотелось, не просто убить, но сломить, замарать, обязательно преступником сделать, чтобы и жалеть о такой сволочи никому в голову не пришло.
— Ах ты, падаль собачья, сука позорная! С тобой, как с человеком, а ты… Разевай рот! Держи кляп, жри тряпку!
Пашков сжал зубы, а Валера схватил невключенный паяльник, может быть, и сам забыв в ожесточении, что тот выключен и охлажден, и ткнул им в губы Пашкову. Но и холодный стержень показался в ту минуту Саше раскаленным, и он инстинктивно, не от боли, а от страха открыл рот.
Кляп снова сдавил горло, в глаза снова смотрел Валера, последняя передышка истекла.
— Ну, ты сам выбрал.
Тут Денисенко заметил, что паяльник выключен, включил и присел на стул, почти упал. У Пашкова уходила надежда выжить, у Валеры рушилась «операция».
— Ничего, нагреется, — выдохнул он упрямо. — Нагреется и сработает.
«Теперь уже все. Нагреется, и я умру. Он, конечно, будет мучить, убивать не сразу, но долго я не выдержу… А если сказать? Все-таки хоть один процент, хоть на чудо надежда… Ну почему мне сейчас умирать, зачем, за что? Как это страшно, Господи, как же страшно… И я еще описывал, как Шумов геройствовал, как другие умирали, не дрогнув… Неужели они не знали страха? Нет, не может быть. Смерть же это, смерть. Зачем? Во имя чего? Неужели я еще один раб, которого в жертву проклятому басилевсу принесли! За что? Ну развяжи же ты меня, мерзавец, возьми эти проклятые желтые железки и отпусти. Не отпустит. И если возьмет, не отпустит… Все. Сил бы хоть немного. За что умираю? Сам виноват… Сказать Мазину нужно было. Как преступник умираю. Почему так, почему? Раньше люди не боялись, прощались с родными, причащались, в сражениях погибали, в застенках, а я хуже всех… Никто не видит и не знает. За что?..»
— Последний твой шанс.
Валера опять помусолил палец, осторожно поднес к паяльнику.
«Сам-то боится малой боли. А меня ждет жуткая».
Саша не заметил, как глаза наполнились слезами, и вот одна, тяжелая, сорвалась и покатилась по щеке.
Денисенко увидел слезу и наполнился надеждой.
— Развязать?
«Развязать? Конечно, развязать. Лучше умереть развязанным. Лучше умереть стоя… Что это у меня лицо мокрое? Плачу? Перед кем? Сколько людей без слез умерло. Да не позорься же ты, сволочь! Умри как следует, если жить не умел. Не за идею, не за клад, не за человечество, хоть за себя сумей умереть, соблюди в себе человека…»
— Еще сомневаешься? Смотри.
Валера провел накалившимся паяльником по обивке кресла рядом с ногой Пашкова. Ткань разошлась, и пахнуло вонючим синтетическим дымом.
— Ну, гнида! Сейчас и от тебя завоняет. Сейчас я тебя… Ну!
Он протянул руку и разорвал на Саше майку.
— Вот как от тебя завоняет!
Прошелся по волосам на груди.
— Говори!
«Господи! Если ты есть, пошли смерть, сократи мучения…»
— Ну!
— Ы-ы, — простонал Саша.
И еще раз Валера вырвал кляп.
— Говори!
Кончик паяльника замелькал у самых глаз, Саша сжал веки.
«Дай мне сил…»
— Не скажу… ничего…
Паяльник опустился, коснулся тела и пополз по груди вниз.
Александр Дмитриевич потерял сознание.
Он не видел, как с той самой ветки над балконом, которой он всегда любовался, спрыгнул человек, бросился в комнату, и прежде чем Валера успел сообразить, откуда свалилась опасность, перехватил руку с паяльником. Валера выгнулся, но хватка была мертвой, он уронил паяльник и вцепился во врага зубами, одновременно давя коленкой в пах.
— Ах ты, гадюка, — прохрипел Сергей и, схватив паяльник, нанес удар, как штыком. Раскаленный стержень вошел в горло, Валера ахнул, открыл рот и умер…
Когда Пашков очнулся и Сергей промыл ему рану и забинтовал, разорвав чистую простыню, Александр Дмитриевич сказал:
— Я думаю, Мазин поймет. Это самооборона. Тебя не могут засудить. Нам с тобой клад достать нужно. Кто же теперь, кроме тебя, на него право имеет!
Сергей бросил взгляд на все еще непохожего на себя Александра Дмитриевича и выразил мысль, которую на общедоступный печатный язык можно было бы перевести, как пропади он пропадом. Потом посмотрел на скорченного Валеру.
— Самооборона? Разве такого можно было в живых оставлять?
— Как ты его выследил?
— Повезло. У самого дома встретил. Подождал немного, а потом решил заглянуть в окошко. Знаю ведь, с кем дело имею…
— Ты не должен из-за него в тюрьму попасть.
— Ладно. Давай-ка лучше номер шефа. А то сидим, как Мышкин с Рогожиным у трупа Настасьи Филипповны.
Он поднялся и пошел к телефону.
— Алло! Мазина мне, Игоря Николаевича. Кто спрашивает? Знакомый хороший, Лаврентьев Сергей… Что? Не может? Заболел?
Сергей опустил трубку и посмотрел на Пашкова.
— Инфаркт у него ночью случился…
— Пашков! — крикнул кто-то, приоткрыв дверь.
Александр Дмитриевич, в волнении ожидавший вызова, быстро прошел в зал судебного заседания. Помещение в здании старого, губернского еще, суда по сравнению с обычными нынешними оказалось просторным и могло действительно называться залом. Был он наполнен, но публику Пашков разглядеть не успел, ему пришлось занять положение лицом к суду и спиной к залу.
— Ваша фамилия, свидетель? — спросила судья, широкоплечая женщина, без излишеств в строгой одежде и без эмоций на круглом лице, увенчанная покрытой лаком копной волос, прической, возникшей из некогда легкомысленной «бабетты», но постепенно трансформировавшейся во вполне респектабельную и даже консервативную принадлежность строгих дам, несущих по должности государственную ответственность.
Пашков назвал фамилию, имя и отчество.
Судья сверилась с бумагой.
— Так вот, Александр Дмитриевич, ваш гражданский долг и обязанность правдиво рассказать суду все известное вам по делу. Я предупреждаю вас об ответственности за дачу заведомо ложных показаний. Вам все ясно?
— Ясно.
— Распишитесь, что ваши обязанности и ответственность вам разъяснены.
Коротко вздохнув, он поставил подпись.
— Расскажите, что вам известно.
По возможности сжато Александр Дмитриевич рассказал, как пришел Денисенко, как связал его, как требовал сообщить о местонахождении клада, как пытал, пока не появился Сергей. Все это он уже не раз излагал в ходе следствия и потому говорил, не сбиваясь, постепенно осваиваясь, переводя взгляд с одного лица на другое. Заседатель справа, пожилой рабочий в темном пиджаке и туго завязанном галстуке, слушал внимательно, подперев щеку крупной ладонью, слева молодая медсестра смотрела с заметным любопытством и сочувствием к человеку, которого пытали. Прокурор в синем, светловолосый, с хорошо промытой головой, вырисовывал, не глядя на Пашкова, геометрические фигуры на листе бумаги. Адвокат, напротив, чернобородый со спутанными волосами, тщательно писал что-то, склонив голову. Наконец Александр Дмитриевич бросил взгляд на Сергея, хотя считал, что смотреть на него не должен, чтобы не заподозрили в сообщничестве, нарочитой попытке исказить истину, облегчить участь. Сергей показался ему спокойным, он сам искал возможность встретиться с Сашей взглядом, чтобы подбодрить, потому что заметил его волнение. Когда взгляды наконец встретились, Сергей улыбнулся и чуть подмигнул Александру Дмитриевичу — не робей, мол, ничего они со мной не сделают!..
Прокурор, однако, думал иначе, потому что готов был ринуться в бой раньше времени, но девчушка-медсестра воспользовалась правом первоочередности.
— Скажите, пожалуйста, если бы не подсудимый, этот Денисенко мог вас убить?
Адвокат поднял голову и посмотрел поверх очков. Вопрос, несмотря на наивность, ему, кажется, понравился.
«Сочувствует девушка Сергею», — подумал Пашков.
— Конечно. Не думаю, что он мог меня в живых оставить.
Прокурор дождался своего и возразил.
— Не будем основываться на предположениях. Лучше опереться на факты. Я, разумеется, рад, что наш свидетель остался жив и может помочь правосудию, чем я и хочу воспользоваться. Свидетель, вы знаете обвиняемого. Это молодой, здоровый, спортивного сложения человек, к тому же недавний воин. Почему же он применил против Денисенко орудие пытки, в то время как уже обезвредил потерпевшего, отняв паяльник?
Александр Дмитриевич напрягся.
«Спокойнее, не скажи глупость».
— Лаврентьев не отнимал паяльник, чтобы им воспользоваться. Он отбросил его. И только когда Денисенко напал на Лаврентьева, тот был вынужден использовать паяльник исключительно в целях самозащиты, потому что не имел никакого оружия.
«Так говорил Сергей, и это правда. Настоящая правда», — сказал он себе.
Прокурор поморщился.
— Я вас понимаю, свидетель. Подсудимый оградил вас от мучений, вы с ним близки. Вы, конечно, не хотите своими показаниями осложнять его положение. Тут все это понимают. Но ведь судья разъяснила вам обязанность правдиво рассказать все, что вы видели, в интересах правосудия.
— Вы считаете, что я вру? — огрызнулся Саша.