Сейчас, однако, не было охоты теоретизировать или обижаться.
— Нуждаюсь, мать.
«Лучше сразу и покончить с неприятным делом. Денег она, конечно, даст, не так уж много мне нужно».
— При твоем образе жизни это немудрено.
«Все-таки без морали не обошлось!» Он вздохнул. Знал, что источник неиссякаемый.
— Если у тебя нет денег, скажи. Я пойму.
— Я честная труженица.
И это он знал, и это была правда, мать, разумеется, не воровала, но слишком часто напоминала об этом.
— Мне нужно всего рублей двадцать.
— Не понимаю, как у взрослого мужчины может не найтись двадцати рублей. Я живу скромно, как тебе известно, но у меня деньги есть. Сбережения всегда необходимы.
— Тогда дай тридцать, если можешь.
Он не собирался просить тридцать, поднял сумму с одной целью — закончить торг поскорее.
И рассчитал правильно, мать прервала поучения. Пошла к старому комоду, где держала деньги, выдвинула ящик и вынула старую сумочку.
— Сколько же, двадцать или тридцать?
— Я отдам дней через пять, дай тридцать.
Он отвернулся к окну, чтобы не видеть, как она отсчитывает трояки. Казалось, что будут именно трешки. Наверно потому, что более крупные деньги он теперь редко держал в руках.
— У меня десятка и пятьдесят.
— Я могу спуститься и разменять в магазине на углу.
— Хорошо, сходи.
Но спускаться не пришлось. В кухне он наткнулся на Фросю.
— Неужели уже уходите? Что так, Александр Дмитриевич?
— Да нет, вот деньги разменять нужно.
— Пятьдесят рублей? А я сейчас посмотрю, у меня должны быть, я вчера пенсию получила.
— Спасибо, Фрося.
— Я сейчас. Занесу вам.
Он вернулся в комнату.
— Фрося разменяет.
Мать посмотрела осуждающе.
— И напрасно. Не стоит никого посвящать в наши дела, даже близких знакомых.
Мать стыдилась его нужды.
— Дела мои всем известки. И в рубище почтенна добродетель.
— Не все так думают.
— Плевать.
— Ты всегда пренебрегал мнением людей, и это очень повредило тебе.
Саша смолчал.
Оба сдержались, оба остались при своем.
«Навеки вместе, навеки разные» — так он формулировал это состояние, когда был моложе и благодушнее. Даже пошучивал: «А что поделаешь? Диалектика. Единство и борьба противоположностей». В душе, однако, в диалектику не верил, надеялся еще доказать, отстоять себя. Не вышло: ничего уже он не докажет, так и будут жить, пока один из них не уйдет, а другой останется дожидаться отмеренного судьбой срока.
«Ну ничего, сейчас Фрося разменяет деньги, и закроем тему».
Фрося вернулась и принесла пять красненьких, будто только с печатного станка, хрустящих, новеньких.
— Вы их не сами напечатали?
— Такое скажете, Александр Дмитриевич. Посчитайте, пожалуйста.
— Разве вы можете обмануть человека, Фрося?
— Да нет…
— Спасибо.
Он протянул деньги матери, а та отделила три бумажки и передала ему, покосившись на Фросю.
Обычно болезненно деликатная Фрося почему-то не спешила уйти.
— У вас ко мне дело, Фрося? — спросила мать.
— Да как вам сказать. Вот хотела с Александром Дмитриевичем посоветоваться.
— Со мной? По секрету?
— Что вы! Какой секрет! Тут у меня давным-давно в шкатулке монетка завалялась…
Фрося протянула руку, и на ладони Саша увидел тусклую желтоватую монету, античную, из сплава серебра с золотом, как определил он глазом бывшего музейного работника. Но чей профиль был увековечен в металле, определить не смог.
«Все забыл, — с горечью подумал Пашков, вглядываясь в греческие буквы. — А ведь когда-то неплохо разбирался…»
— Монета очень старая. Возможно, ей пара тысяч лет, но точно не скажу. Нужен специалист. А что вы хотите узнать?
— Да вот валяется… А может, пригодилась бы кому.
— Вы хотите продать монету?
Фрося заколебалась.
— Да вот если в музей… Если она нужна там.
— В музее мало заплатят.
— Что вы! Мне много и не надо. Польза будет, и хорошо. А барыгам я не хочу. Да и они что дадут? Монета-то не золотая, сразу видно.
— А какая же?
— Да американского золота. Так раньше говорили, вы уже не помните.
— Чем же я могу вам быть полезен?
— А возьмите ее. Зачем она мне? Мне уже помирать скоро. Пропадет, потеряется. Может, для науки пригодится, а? А если дадут какую пятерку, спасибо! Для меня это тоже деньги.
Он и сам не знал, что стоят сейчас монеты у коллекционеров, а что может дать музей.
Мать сочла нужным вмешаться.
— У Фроси непредвиденные расходы. Захар в больнице.
Захар был Фросиным сводным братом, но отношения между ними, как хорошо знал Саша, были вовсе не близкими.
— Что с ним?
Известие о болезни привезла соседка, и из слов ее ясно было, что дела у Захара плохи, с ним случился инсульт, или, как она сказала, удар, отнялись ноги и язык, и, учитывая возраст и нервный вспыльчивый характер Захара, рассчитывать на его выздоровление не приходилось.
«Ты, Фрося, не убивайся, но он не жилец».
Передавая слова соседки, Фрося вытирала глаза краем платка, а Александр Дмитриевич не знал, что сказать. Никакого сожаления по поводу бедственного положения Захара он не испытывал, а изображать сочувствие не хотел. Больше того, считал, что и Фросе-то переживать ни к чему. Но Фрося была человеком простым, со своей логикой мышления, и Александр Дмитриевич признавал за ней право горевать по брату, хотя вряд ли кто на земле принес Фросе горя больше, чем этот ближайший родич, у которого с Фросей был общий отец-забулдыга, не ужившийся ни с первой женой, ни с Фросиной матерью. И Захар, подобно отцу, был крепко пьющим забулдыгой, и тоже с двумя женами не ужился, и тоже имел сына и дочь. Сына, впрочем, на свете давно не было: продолжая генетическую цепочку, он запил в молодом еще возрасте, что-то совершил и нарушил, а потом скончался до времени где-то на морозе на лесозаготовках. Так мужская ветвь во Фросиной семье пресеклась, возможно, и к лучшему, а женская продолжала существовать весьма успешно. Речь, конечно, не о Фросе, ибо она уже много лет безропотно несла крест.
Александр Дмитриевич знал об этом и даже принимал участие в попытке ношу облегчить, но безрезультатно, почему и о Захаре имел мнение определенное.
Лет двадцать с небольшим назад Захар решил выдать свою дочку за Фросиного зятя. Нет, он не ставил целью развести его с племянницей. Зять в это время был уже вдов. Дочка у Фроси появилась перед войной и была лет на пять старше Саши и, как и он, росла без отца — тот тоже погиб на фронте, — что по тем временам было вовсе не редкостью. В Сашиной памяти Даша ассоциировалась с пушкинской фразой «Девичьи лица ярче роз». Увы, цветение продолжалось недолго, хотя вначале все шло хорошо. Даша окончила железнодорожный техникум и устроилась работать на вокзале. Вокзал — место бойкое, и немудрено, что именно там она встретила своего жениха, да не какого-нибудь, а, с точки зрения бедной и скромной Фроси, почти принца. Это был молодой, но уже капитан, летчик. Перспективный офицер ехал в Москву, в академию, и на вокзале, на пересадке, обратил на Дашу внимание. Намерения у капитана оказались самые серьезные. С Дашей они вступили в переписку, а как только предоставилась возможность, капитан приехал из Москвы и сделал формальное предложение, даже лично просил Дашиной руки у Фроси.
Потом Фрося говорила:
— Я все поверить никак не могла.
И в самом деле не нужно было верить. Меньше чем через год Даша умерла в Москве в роддоме, оставив крошку-дочь, которую в память о матери назвали тоже Дарьей.
Так возникло и исчезло короткое обманчивое счастье, в которое Фрося в последний момент все-таки поверила, хотя сердце человека, привыкшего к невзгодам, и подсказывало: не верь, это не для нас, это ловушка. У нас доля другая…
Странное слово «доля» означает вроде бы часть чего-то, то есть понятие ограниченное, но в жизни ей конца нет. И Фросины беды со смертью дочери не закончились. А затеял все Захар.
Предложил он Фросе такое, что показалось ей вначале почти удачей. Захар придумал сосватать за Дашиного вдовца свою дочку Ольгу. Ольга, правда, была чуть постарше, но вполне еще молодая и даже несколько схожая внешне с двоюродной сестрой. То, что мачехой ее внучки не чужая женщина станет, а племянница, и внучка окажется в руках родственных, а следовательно, и с ней не будет разлучена, принесло Фросе в ее горе некоторое утешение, и она даже волновалась и опасалась, что брак не состоится.
Но все прошло гладко. Зять, теперь уже майор, и сам был доволен. И тому, что новая жена сестра покойной Даши, и тому, что ребенок сразу в заботливые руки попадет. Конечно, с грустью, но свадьба состоялась, и все были утешены, а Захар, которого незамужняя дочь начала уже заедать, пить препятствовала, радовался больше всех. Мужик он был привыкший к самостоятельности и жаждавший передохнуть от женской опеки.
Малютка на руках у Ольги отправилась в Москву, куда и Фрося поначалу ежегодно ездила и на Дашу-маленькую нарадоваться не могла, все ждала, когда же та подрастет и первое письмецо бабуле напишет.
Дождалась она, однако, письма совсем другого, которое и показала Саше, не в силах сдержать слезы, катившиеся по сухим щекам.
Писали ей так:
«Уважаемая Евфросинья Кузьминична!
Обращаюсь к Вам с большой и важной просьбой, которую Вы, я уверен, поймете правильно.
В этом году Дашенька пошла в садик. Она умная и здоровая девочка, и Вы можете о ней не беспокоиться. У нее все есть. В том числе и мама. Мы не хотели Вас огорчать, но поймите, мы думаем в первую очередь о девочке. Ей нужна мама самая настоящая, законная. Представьте сами, если девочке скажут в садике: «У тебя мама не родная!» Поэтому Оля официально удочерила Дашеньку, и мы думаем, самое лучшее будет, если девочка будет знать пока только одну маму, ту, которая о ней ежедневно заботится и любит, как самую родную.
Поэтому мы очень просим Вас, не приезжайте в этом году в Москву. Дашенька уже большая и может понять все неправильно. Конечно, Вы ее родная бабушка, но пусть она узнает об этом попозже, когда повзрослеет и во всем разберется.