— Так я и говорю, что ценности не ваши, а царские, и надо бы их народу отдать. А про то, что они вам доверены, так это нам доподлинно известно и от комнатной девушки Паулины Межанс, и от вдовы полковника Кобылинского. — «От лишнего сморозил, — прикусил язык следователь, — надо было врать, что сам полковник показал. Сболтнул дурак, да теперь уж поздно», — сердился на себя следователь.
— Про Межину какую-то вообще впервые слышу, а что касаемо вдовы полковника, так с нею также не знаком. Самого полковника, врать не буду, знавать доводилось. Тобольск перед революцией город небольшой был, встречаться приходилось, раза два, а то, может, и три в общественных местах, но уж чтобы поручения от него какие-то принимать — это уж ерунда какая-то. А то еще и ценности какие-то! — качал головой несговорчивый гражданин Печекос.
И что ж вы все такие упертые, бараны толстолобые, и хочешь с вами по-хорошему, так нет, сдохнут за свой сребреник! Ну, и хрен с тобой. Пропадай, дурак старый, решил следователь и вызвал в кабинет помощника. Не любил он сам мараться, подручных держал на такой случай. И пошел разговор с Константином Ивановичем Печекосом, бывшим почетным гражданином, полетели зубы, захрустели кости, а вот протокол кроме вопросов пополнить было нечем, не сдавался старик. Стоял на своем — не знаю, и все тут.
— Захар Тимофеевич, не могу больше. Не колется он. Уж я на нем живого места не оставил, если еще поднажать, сдохнет, как пить дать. Может, и не виноват он? — утирая пот после очередного допроса Печекоса, поинтересовался здоровый детина с простоватой грубой физиономией и в форменной гимнастерке.
— Э, нет, Ваня. Виноват. Чует мое сердце, виноват, — убежденно кивал следователь, поглядывая сквозь высокое зарешеченное окно на ясное апрельское небо. — Да и Кобылинская говорит… Эх, устроить бы им очную ставку…
И полетела в Рыбинск телеграмма с просьбой выслать в Свердловск, Екатеринбург по-старому, вдову полковника Кобылинского на место, так сказать, основных событий следствия и для очной ставки.
До приезда Клавдии Михайловны гражданина Печекоса оставили в покое, пусть оклемается, раны залижет в тюремном лазарете, а то подручный Горбушкин с ним уже работать отказывается.
А спустя несколько недель, посадив друг перед другом совершенно седую, изможденную женщину с мертвыми запавшими глазами — Клавдию Михайловну Кобылинскую — и бывшего почетного гражданина Печекоса Константина Ивановича, следователь Краснов приступил к проведению очной ставки.
— Гражданка Кобылинская, вы узнаете этого человека?
— Да, — тихим, как шорох осенних листьев в саду, голосом проговорила Клавдия Михайловна, не глядя на сидящего перед ней человека. — Это Константин Иванович Печекос.
— Гражданин Печекос, узнаете вы эту женщину?
— Нет. Впервые вижу, — разглядывая в упор Клавдию Михайловну, проговорил Константин Иванович.
— Вглядитесь внимательно, — настойчиво советовал следователь, — все-таки столько лет прошло, ну и вообще, тюрьма, дорога. Может, все-таки узнаете?
— Нет. Никогда не видал, — твердо повторил Печекос.
— Константин Иванович, не упрямьтесь! — поймав взгляд следователя, воскликнула Клавдия Михайловна. — Посмотрите только, что они со мной сделали! Пожалейте себя, сознайтесь.
— О чем вы, ей-богу, никак не пойму! — отворачиваясь от нее, сердито буркнул Константин Иванович. — В глаза эту сумасшедшую никогда не видел. Да она припадочная, не иначе!
Долго мог бы запираться Константин Иванович, надеясь обмануть следствие, но не расположены были сотрудники ГПУ миндальничать с царскими прихвостнями и взяли благообразного гражданина Печекоса по новой в оборот, и крестьянские предки не помогли. И что бы вы думали? Так хорошо приступили к нему, что память к бывшему почетному гражданину вернулась всего-то через несколько дней. Клавдии Михайловне удалось продержаться несравнимо больше, двадцать семь допросов провели бравые чекисты, прежде чем сломали жену полковника Кобылинского.
Поразмыслив на досуге в камере, поплевав кровью и зубами, Константин Иванович сумел-таки вспомнить некоторые подробности произошедшего в далеком восемнадцатом году.
Константин Иванович сознался в том, что взял у полковника Кобылинского ценности, объяснив свою первоначальную «забывчивость» тем, что он дал Кобылинскому «клятву, что помру, но никому не скажу, что я храню царские ценности». Он также сознался в том, что получил от полковника Кобылинского и второй пакет, в котором хранились кинжалы и шашки царя. Вне всякого сомнения, это было оружие, передававшееся монархами по наследству. По крайней мере, известно, что в завещании Александра II все личное оружие было распределено между сыновьями царя, и большая часть этого оружия своей историей восходила к царствованию Александра I и Николая I. Также Константин Иванович Печекос выразил готовность указать тайник, который находится в городе Омске в многоэтажном доме его брата. Единственное, в чем никак не хотел сознаваться бывший тобольский купец, это сокрытие короны последней императрицы и диадем Великих княжон. Сколь ни напирали на него умельцы из ГПУ, толку не было никакого. Но с другой стороны, Клавдия Михайловна Кобылинская тоже заявляла, что Печекосу был передан на хранение черный ларец с драгоценностями и что корон там не было.
Видать, этот хитрец, полковник Кобылинский, самолично спрятал наиболее ценное добро. Эх, жаль, расстреляли его раньше времени, ну да надо бы еще вдову его тряхнуть, вдруг короны-то и найдутся. С ларцом-то вопрос разрешился. И потекли в Свердловском ГПУ трудовые будни.
Пока одна группа пыталась «склонить» к дальнейшему сотрудничеству вдову полковника, другая повезла в Омск гражданина Печекоса.
В Омске группа работала с четырнадцатого по двадцатое апреля тридцать четвертого года. «Валютодержатель» Печекос привел опергруппу в дом своего брата Александра Ивановича Печекоса на Надежденской улице и указал на тайник, находившийся в несущей стене на шестом этаже.
Несмотря на все усилия чекистов, которые сначала простукивали, потом бурили и, наконец, стали разбирать стену, тайник в указанном месте обнаружен не был. Опергруппа сильно огорчилась, но надежды найти сокровища не утратила, а приступила к поискам в той же стене этажом ниже. Увлеченные кладоискательством чекисты легкомысленно оставили гражданина Печекоса на шестом этаже под присмотром молодого красноармейца, чем коварный «валютодержатель» и воспользовался. Улучив момент, Константин Иванович, выбросился из окна, решив, что лучше смерть, чем такие муки.
Но на все воля Божия. Несмотря на «полет» с шестого этажа, переломанные кости таза и разбитый позвоночник, Константин Иванович Печекос выжил, и его отправили в больницу.
Клад так и не нашли, главный фигурант временно выбыл из строя, а дело требовалось делать, и следователи из ГПУ привлекли новое лицо, супругу «валютодержателя» Печекоса, Анель Викентьевну Печекос, находившуюся на тот момент в Бийске у дочерей.
На первом допросе двадцать шестого мая тысяча девятьсот тридцать четвертого года Анель Викентьевна показала, что царское холодное оружие еще в девятнадцатом году добровольно сдала в Омский исполком. На это следователям возразить было нечего, ибо ни оружия, ни самого исполкома, ни его прежних членов они и в глаза не видели, так же как и документов о приеме от гражданки Печекос оружия. Точнее, документов от исполкома не осталось вовсе. С большим сожалением, но следователи согласились временно принять на веру факт передачи оружия, гораздо больше их интересовала судьба короны бывшей императрицы и шкатулки с бриллиантами.
И к радости следователей, Анель Викентьевна подтвердила факт передачи царских «золотых и бриллиантовых» вещей брату Константина Ивановича Печекоса — Александру Ивановичу, хозяину дома в городе Омске. Но тут же было установлено, что в тысяча девятьсот двадцать четвертом году Александр Иванович уехал в Польшу, где ныне и пребывает.
Известие следователей огорчило, но поскольку излишней доверчивостью свердловские чекисты не страдали, допросы продолжились. И через несколько дней Анель Викентьевна указала, что в свертке, доверенном на хранение ее супругу, были преимущественно «мелкие» ювелирные изделия, состоявшие «из колец, брошей, браслетов и прочего, по количеству их было много, но мелкие, главным образом, были там вещи бриллиантовые, были и с другими камнями».
— Не то, — жестко хлопнув рукой по столешнице, констатировал Захар Тимофеевич, глядя на валяющуюся на полу бесформенной кучей Анель Викентьевну. — Не таких ответов ждет от вас народное правительство. Не таких. Нашей молодой, встающей на ноги стране нужны деньги, нам нужно строить заводы, фабрики, закупать станки, турбины! У нашей страны великие планы! Идет вторая пятилетка. Партия ставит перед народом великие задачи! — громко, как на трибуне, объяснял Захар Тимофеевич, прохаживаясь по кабинету, не обращая внимая на стоны полуживой, избитой, покрытой кровавыми ранами женщины. Не женщины, исторического хлама, буржуйской сволочи, прижившейся на народном теле.
Анель Викентьевна его не слышала, она лишь страстно молила Бога даровать ей скорую кончину. Избавить от нестерпимых мук. А силы уже кончались, не было их, и мыслей уже никаких не было, кроме жажды смерти. А потому, когда бросили ее на заляпанный кровью бетонный пол в камере, собрала она остаточки силы, доползла, плача от боли, заливая солеными слезами лицо, до алюминиевой кружки с ложкой, кое-как скрутила ложку, изломанными пальцами изломала мягкий металл на куски, изорвала и проглотила их. Но не закончил своих испытаний Господь, не прибрал к себе. Часть ложки застряла в гортани, причиняя несчастной Анель Викентьевне новую нестерпимую боль, а палачи ее словно забыли, и выла она в камере, и стенала. И не было до нее никому дела, ни пожалел никто, не смилостивился. Видать, судьба у нее была такая — умереть в муках. Но слишком сильной была боль, невыносимый, и сломалась она, не выдержала, выпросила у охранника бумагу, написала, нацарапала своей кровью пополам с чернилами этим иродам безбожным, мучителям бессердечным: «Я А.В. Печекос пролетарский орган — ОГПУ сердечно прошу спасти мою жизнь ради того, что я ясно осознала необходимость указать место хранения ро