— Простите, нет.
— О драгоценностях, — не зная, как еще можно натолкнуть старуху на правильные мысли, не выдержал Демьян Григорьевич.
— Простите. Не пойму, — отчеканила Екатерина Львовна. — И кстати, где вы служили вместе с полковником?
— Что? А… в Тобольске.
— Вот как? Ну и как вам служилось под началом полковника? Бравый был мужчина, видный, с этакой импозантной бородой… — Екатерина Львовна показала руками роскошную бороду на манер бороды Александра III. — Настоящий богатырь.
— Да, очень был похож, — покивал Демьян Григорьевич, размышляя, не поможет ли чай вернуть Гагарину на нужные рельсы.
— Не служили вы никогда под его началом. И в глаза полковника не видели, — резко прервала его размышления Екатерина Львовна. — Кто вы такой и что вам от меня нужно?
Демьян Григорьевич такому повороту даже обрадовался, не мастер он был финтить.
— Сотрудник ГПУ, и пришел я за царскими драгоценностями, что вы вместе с Кобылинским спрятали. Выкладываешь, где добро спрятано, — доживаешь тихо век. Нет — тебе же хуже. Ясно излагаю?
— Куда уж яснее, — усмехнулась одними уголками губ Екатерина Львовна. — Только нет у меня ничего и никогда не было.
Но теперь Демьян Григорьевич уже твердо знал, что есть. Знает старая карга, где царские бриллианты спрятаны. Знает!
— Ну, что ж. Видать, не по адресу обратился. Но вот что я тебе скажу, старая дура, — проникновенно проговорил Демьян Григорьевич, радуясь возможности стать самим собой, — если ты мне не скажешь, тебя спросят в другом месте, не скажешь там — поволокут по твоим следам подружку твою Вейсбах, да, да. Я и о ней знаю, и о детях ее. Всех по цепочке потащат. Знаешь, сколько раз допрашивали вдову приятеля твоего Кобылинского? Двадцать семь. Упиралась сперва, а как припугнули, что сына ее малолетнего в соседнюю камеру посадят и на общие допросы водить будут, заговорила, как миленькая. Заголосила! Ясно тебе, дура старая, о чем тебе толкуют?
— Ясно, товарищ чекист. Только вот если Кобылинская так хорошо голосила и все вам вывалила, зачем же вы ко мне пожаловали? — высокомерно, с буржуйской наглостью проговорила Гагарина.
— Затем, что она не обо всех тайниках знала. Где корона царицына? Ну!
— Не понимаю, о чем вы. И вообще, извольте выйти вон!
— Ну, это вряд ли, — пробормотал про себя Демьян Григорьевич, поднимаясь со стула. Проходя мимо хозяйки, он коротко резко стукнул ее в висок, старуха съехала со стула, закатив глаза.
— Ну, вот и ладненько, — перетаскивая ее на диван, бормотал Демьян Григорьевич. — Так, теперь надо рот заткнуть, чтоб без дела не орала, и поторапливаться, пока соседи с работы не приперлись.
И все равно так аккуратно Демьян Григорьевич еще никогда не работал. К счастью, у старухи имелся патефон. Так что звуки его коротких ударов и стоны Гагариной никто из соседей не услышал, работал он умело, проворно, у старухи только зрачки расширялись да глаза из орбит пучились. Но молчала, старая, как кремень молчала. Ну, да ничего. Когда Демьян Григорьевич утомился, он пустил в дело козыри, стал самозабвенно расписывать, что сделают в застенках ГПУ с Зинаидой Вейсбах и ее отродьем, как поглумятся над ее дочерью, во что превратят сына и внуков. И Гагарина вздрогнула. Демьян Григорьевич по глазам ее понял. Сама бы сдохла, ничего не сказала, а детей пожалела. Все они такие, сердобольные. Самих в кровавое месиво превратишь, молчат, ни гу-гу, а из-за другого разнюнятся, сопли распустят и потекли. Тьфу! Дворянское отродье.
В общем, рассказала, что сокровища где-то в Тобольске схоронены, а в Ленинграде только карта спрятана, без нее до сокровищ не добраться. И что карту эту Кобылинский, хитрая морда, на части разделил, одну часть в Петропавловском соборе спрятал, другую в памятник какой-то запихал, а третью… Эх, не успела сказать, где третья, сдохла. Перестарался Демьян Григорьевич. Перестарался. Не рассчитал, Львовна-то на вид крепкая была, а вон как быстро откинулась.
И что теперь делать? А ничего, Вейсбах искать, Зинаиду Павловну. Фамилия у нее подходящая, не Иванова, через адресный стол вмиг отыщется. А сейчас уходить надо, пока не застукал никто.
Демьян Григорьевич на ощупь миновал длинный темный коридор, добрался до входной двери и с грехом пополам одолел дверной замок.
Выходило так, что в квартире его никто не видел, старуха мертва, из свидетелей один дворник. Но ему он наплел с три короба, значит, можно не волноваться. И Демьян Григорьевич, ужиком выскользнув из парадного, слился с потоком спешащих по тротуару граждан. Отойдя подальше от дома, он спросил у какой-то гражданки, где тут у них Главпочтамт, и, купив по дороге у уличной торговки горячих пирожков с мясом, поспешил к трамвайной остановке.
— Ой, нагулялся, милок? — встретила Демьяна Григорьевича старуха. — Устал небось? А у меня щи свеженькие, садись, поешь, а если денег подкинешь, так и за водочкой быстренько сбегаю. Надо же твое прибытие отметить, — балагурила старуха, доставая из буфета тарелки и ложки и нарезая хлеб.
— На вот, и папирос возьми. «Казбек». За стол рубль накину, — устало опускаясь на стул, проговорил Демьян Григорьевич, очень уж он сегодня намаялся, сейчас вот щец горячих поест, водочки выпьет и на боковую. А завтра ему Вейсбах искать, а там уж как придется.
Старуха обернулась мигом, налила гостю стопочку, себя не забыла, а уже минут через пять Демьян Григорьевич, которого разморило от усталости и водки, с помощью старухи едва до кровати добрался, рухнул и тут же забылся глубоким, молодецким сном.
А проснулся Демьян Григорьевич резко, вдруг, словно испугался чего. И увидел над своим лицом страшное старухино лицо, оно радостно ухмылялось беззубым ртом, а глаза ее горели таким жутким сатанинским пламенем, что Демьян Григорьевич решил, что все же еще спит. А в следующую секунду полоснуло его жгучей болью по горлу, он едва охнуть успел, как забулькало в горле, он руки хотел дернуть, чтоб горло закрыть, не вышло. Видать, подыхать ему время пришло, и замерцали перед ним царские бриллианты, запереливались рубины, сапфиры, камни самоцветные, и погасло все.
Сознание возвращалось медленно, очень медленно. Он словно выныривал из омута. И снова проваливался, и никак не мог понять, на каком он свете. И кто он вообще. А когда пришел в себя, разлепил с трудом глаза, почти вздохнул, почувствовал резкую боль в горле. Ангина с ним, что ли, приключилась. Померещилось Демьяну Григорьевичу, что лежит он дома на своей кровати, лампа в сторонке горит, слабенькая, жена, наверное, Евдокия, не выключила, чтоб за ним смотреть, температуру проверить или воды дать. Демьян Григорьевич попробовал пошевелиться, слабость ужасная, и все в горло отдает.
— Эй, касатик, неужто очнулся? — услышал он над ухом чей-то незнакомый, вовсе не Дунин голос.
Демьян Григорьевич хотел резко повернуться, не тут-то было, шея словно в тисках, не повернешь, и снова боль.
— Ты лежи, лежи, милый, нельзя тебе головой-то крутить, и так едва пришили. — Перед лицом Демьяна Григорьевича возникло старое морщинистое лицо с добрыми запавшими глазами. Вокруг все бело было. Он поднатужился, присмотрелся, белый халат, и косынка тоже белая. — Сиделка я ночная, Агриппина Карповна. — Что, не помнишь ничего? Это бывает, — ласково говорила она, поправляя одеяло. — В больнице ты. Операцию тебе делали на горле.
Операцию, на горле? Зачем?
— Порезали тебя, сынок. Горло перерезали, хорошо, что кровью не истек, едва спасли. Повезло еще, что рука у убийцы дрогнула, а то бы все, каюк. Тебе теперь лежать надо, помалкивать, головой не крутить, спать больше. Крови ты много потерял, переливание делали. А сейчас полежи, я за врачом дежурным схожу. Скажу, что очнулся, пусть посмотрит.
И пока сиделка ходила за доктором, Демьян Григорьевич вспоминал вокзал, ласковую, услужливую старуху, ее комнату, щи, водку и… нож.
Когда пришел доктор, пожилой, усатый, в очках, и с умным видом прощупал ему пульс, в глаза зачем-то залез, Демьян Григорьевич улучил минутку и попросил бумагу и карандаш. Показал руками, что пишет.
Доктор понял, обрадовался, блокнотик принес, карандаш. И Демьян Григорьевич дрожащими от слабости руками — доктор сказал, что он крови много потерял, отсюда и слабость, — написал одно только слово — «милиция».
Доктор, видно, не дурак попался, быстренько сообразил, в чем дело, и вызвал наутро милицию. Милиционер пришел в палату строгий, возрастной, в белом халате, доктор за ним следом, не вчерашний, а другой, и, передав Демьяну Григорьевичу блокнот, сразу же пояснил:
— Мы, товарищ, уже знаем, где вас нашли и когда это было, ассенизационная служба вас в больницу доставила, на подводе служебной, на пустыре вас служащий обнаружил, на Лиговке. Счастье, что вам по нужде приспичило, когда домой возвращался. И что луна была полная, тоже повезло, и собаки возле вас бездомные выли, в общем, в рубашке вы родились. А теперь сообщите ваше имя, отчество, документов-то при вас не было, в одном исподнем нашли, и что с вами приключилось?
И Демьян Григорьевич, написав имя и отчество, с особым удовольствием добавил свое звание и должность, а заодно адрес старухи, на Лиговке.
А пока Демьян Григорьевич выводил ослабевшей рукой расползающиеся буквы, милиционер беззаботно болтал, ему что? Чай, горло не перерезали.
— Окаянные вчера сутки выдались. На Таврической гражданку ножом пырнули и сумку отняли, на Кирочной старуху до смерти замучили в собственной комнате, соседи, олухи, не слышали ничего. И главное, никто преступника не видел, кроме дворника, тот говорит, подозрительный тип, судя по всему, специально к старухе приходил. Та из бывших, вроде даже графиня какая-то, видно, надеялся, что у нее бриллианты на черный день припрятаны…