порядок организуй, секретность и безопасность тем более. К ноябрю пятнадцать прибывших в Свердловск заводов смогли заработать. Это ж не шутка! Это сколько сил, сколько нервов! Из Ленинграда тоже приехали. Ижорский завод. Демьян Григорьевич к себе в баньку инженера с семьей пустил. Неудобство, конечно, но этот инженер вроде как ниточка к царским сокровищам был, к мечте его.
Но мечты мечтами, а работать на износ приходилось, а еще в порядке партийной дисциплины кровь сдавали, для раненых солдат.
В общем, к концу сорок первого года Демьян Григорьевич пребывал в состоянии пограничного сознания. Наяву служба, а по краю суровой реальности манящий бриллиантовый блеск. Пальмы, накрытые столы, дворцы беломраморные, еще какие-то фантастические картины сытой, спокойной жизни. И так все это реально, так живо, только руку протяни. И снова стали Демьяну Григорьевичу приходить на ум мысли о поездке в Ленинград. Война, чтоб ее, так или иначе кончится. Если немцы победят, сокровища ему очень пригодятся, а если «наша» возьмет, тоже лишними не будут. Главное, чтобы уцелели, чтобы собор не разбомбили, чтобы памятник царице не уничтожили. Очень он волновался и все к инженеру в баньку бегал, справиться, что тому родные из Ленинграда пишут, это пока еще письма доходили. А потом так, удостовериться, что тот тоже в победу верит и что немцам ни в жизнь город не уничтожить.
Много думал о том, как сойдет после войны с поезда, выйдет на уже знакомую площадь… Только вот не обойтись ему теперь без помощника. Силы уже не те, возраст. Да и здоровье подорвано. А где же помощника надежного найти, если не в собственной семье? Эта мысль размытая, неопределенная, однажды придя в голову Демьяна Григорьевича, зацепилась там. Пустила корни. В те редкие свободные часы, что он проводил дома, Демьян Григорьевич то и дело представлял себе тот момент, когда сможет поделиться с сыновьями своей тайной. Когда они все вместе отправятся за сокровищами…
Однажды в конце февраля, когда жена работала во вторую смену, а младшие дети задержались в школе, готовили посылки на фронт, они оказались со старшим Петькой вдвоем дома. Демьян Григорьевич заскочил на полчаса домой перекусить и сменить белье, трое суток дома не был. А Петька, уже совсем взрослый, восемнадцатилетний парень, как раз бюллетенил, ему на заводе болванка на ногу упала, хорошо, кости не раздробило, но раздуло так, что нога в валенок не влезала, пришлось ему пару дней дома посидеть, больше кто разрешит, когда фронту танки нужны?
Демьян Григорьевич за стол сел, и Петька прихромал, посидеть за компанию. Поел Демьян Григорьевич. Папиросу закурил, и вот тут-то его и понесло. Осоловел от тепла и от сытости, бриллиантовый блеск замерцал по углам избы, и, улыбнувшись мечтательно, обняв сына за плечи, поведал ему Демьян Григорьевич о царских сокровищах, о короне, бриллиантами усыпанной, и шкатулке, наполненной драгоценностями.
Петька еле дослушал. Вскочил на ноги, правда, тут же обратно на диван плюхнулся, больно на ногу наступать. Глаза горят, счастливый, светится аж.
— Батя, да ты понимаешь, что это значит? — обратившись к отцу, просиял Петр. — Это сколько ж мы танков и самолетов построить сможем на царские бриллианты! Это ж надо немедленно в военкомат бежать! Эх, нога! Будь она неладна! — горячился сын, а Демьян Григорьевич с ужасом взирал на собственного отпрыска.
Еле угомонил. Объяснил, что про сокровища эти еще в тридцать четвертом все знали, да не нашли. Что все, что ему сейчас рассказывал, это так, сказочка, позабавить хотел, вот и навыдумывал. А если бы были сокровища, они бы уже давно их отыскали и государству сдали. А как иначе? Такие сокровища…
Слава тебе Господи, унялся. Успокоился. Демьян Григорьевич после такого стресса дня три в себя прийти не мог. Все вздрагивал, когда сына видел. А потом забылось, прошло, потускнело за повседневными хлопотами и за бессонными ночами, и снова вернулась к Демьяну Григорьевичу этакая неуместная мечтательность, только вот насчет сыновей он теперь был крайне осторожен.
Наступил новый, сорок второй год, с новыми испытаниями и победами. Первыми победами. Загорелись надеждой глаза, вспыхнула новая волна энтузиазма, зашевелилось все, воздух наполнился энергией, гудел Свердловск, день и ночь горели огни в цехах, не спали люди, ковали залог победы, шли на фронт эшелоны с орудиями, танковой броней, самолетами. Посылки солдатам, письма, продовольствие, а с ними любовь и тепло близких, родных или просто незнакомых, но своих советских людей.
И Демьян Григорьевич воспрял вместе со всеми, с нетерпением слушая, как идут дела в блокадном Ленинграде, что делается на Ленинградском и Волховском фронтах. Вспоминал красивый залитый солнцем город, с широкими улицами и уходящими в сизую дымку проспектами, с золотыми шпилями и куполами, с нарядной публикой на улицах, гудками машин и звоном трамваев. И пытался представить его заснеженный, обезлюдевший, с провалами разрушенных домов, и ужасно пугался, как там Петропавловский собор, как там памятник царице, как там Вейсбахи? Эвакуировались? Живы? Не попали под бомбежки, не умерли с голоду? И чем больше думал, тем больше волновался. А чем больше волновался, тем сильнее становилось желание поделиться, выговориться. И стал Демьян Григорьевич присматриваться к среднему своему сыну, Коле.
Вот отбросили немцев от Москвы, прогремела Сталинградская битва, трудился Свердловск, надрывал силы ради победы. Колька, окончив восемь классов, подался в ремесленное, профессию осваивать, нужную заводу. Повзрослел совсем. Смотрел на него Демьян Григорьевич, смотрел и не выдержал. Позвал как-то раз во двор дрова колоть, закурил папиросу, присел под крышей в заветерье и поведал ему о царских сокровищах. Рассказывал, а сам глаз с сына не сводил. Колька его выслушал, козлом не скакал, в военкомат не собирался. Помолчал сперва. Обдумал.
— Батя, а ты еще кому-нибудь об этом рассказывал?
— Нет, сынок. Кому же о таком скажешь? — сдерживая радость, проговорил Демьян Григорьевич.
— Вот и хорошо. И не говори. И мне тоже больше не говори. Забыть нам надо об этом кладе, — поджав губы, взвешенно, скупо произнес Коля.
— Это почему, сынок? Мы же, если его добудем, только представь, как заживем!
— Представил, — хмуро глядя себе под ноги, проговорил сын. — Как тебя твои дружки, тот же дядя Кондрат, или начальник твой Михаил Васильевич, или еще кто, к вам в ГПУ притащат по соседскому доносу, а потом к стенке поставят. И нас за тобой следом. Ты точно никому об этом не рассказывал?
— Нет, конечно. Кто же о таком говорит? — Демьян Григорьевич с удивлением глядел на сына. Пытаясь понять, что за человека он вырастил.
— Вот и хорошо. Вот и правильно. А мечты эти… Ты, бать, совсем забыл, в какой мы стране живем? Не высовывайся. Живи как все. И доживешь, возможно, до старости. А про… и думать забудь. И братьям не говори. Понял? Петька нас первый сдаст. — И сказав все это, поднялся и сутуло, будто старик, пошел в дом.
Вот и поговорили.
Прогрохотал сорок второй год. Сорок третий пришел под разрывы снарядов, под топот сапог и крики «ура». Прогремел первый победный салют. Росли дети, взрослели раньше времени. Старший Петр все на фронт рвался. Да Демьян Григорьевич расстарался, бронь ему такую выправил, что ни один военкомат не брал. Но не удержал сына.
В феврале — апреле сорок третьего по инициативе трудящихся был создан Уральский добровольческий танковый корпус. Воинское формирование укомплектовывалось добровольцами и было оснащено военной техникой, изготовленной на добровольные взносы. А в Свердловске в марте сорок третьего была сформирована сто девяносто седьмая танковая бригада, вошедшая в состав корпуса. При формировании бригады производился строжайший отбор. Из двух тысяч уралмашевцев, что добровольно в танкисты рвались, бойцами бригады только двести стали, и Петька в том числе. Он потом с фронта писал, что их дивизию прозвали «Дивизия черных ножей», потому что у каждого танкиста особый клинок был в черных ножнах. Рабочие из Златоуста подарили. Героическая оказалась дивизия, ее потом в шестьдесят первую Гвардейскую преобразовали.
Когда Петр на фронт ушел, жена Евдокия чуть в слезах не утонула. Ан не вернешь. Прислал вскорости письмо, что жив, здоров и что обязательно вернется. Демьян Григорьевич опасался, что вслед за Петром и Колька на фронт будет рваться. Но нет, этот, видно, в другую породу пошел. Работал на заводе, мечтал в институт поступить, даже в университет, в Московский, в самый лучший в стране, он как раз тоже в эвакуацию в Свердловск приехал. Про братнины подвиги слушал спокойно, и Демьян Григорьевич на его счет успокоился, стал к младшему присматриваться, тому как раз шестнадцать годков исполнилось, самый опасный возраст, любая дурь может в голову прийти. Но нет, Васька, хоть братом и гордился и перед дружками хвастался, сам на фронт не рвался, учился, правда, тоже через пень-колоду, так, середнячок, не то что Колька, и на завод поступать не спешил. Все больше по хозяйству крутился, матери помогал. И Демьян Григорьевич окончательно успокоился. Сорок четвертый год отпраздновали весело, с елкой даже, Васька из лесу притащил. И хоть с харчами по-прежнему было не очень, зато войне скоро конец, это уж непременно. За это и первый тост выпили. Потом за Петьку, чтоб живой вернулся, а четвертый тост Демьян Григорьевич тихонько поднял сам, за то, чтобы Зинаида Вейсбах выжила. За то, чтобы Ленинград из блокадного кольца вырвали. И сбылось.
Двадцать седьмого января сорок четвертого года прорвали блокадное кольцо! Демьян Григорьевич, когда по радио услыхал, заплакал. Так заплакал, как будто у самого семья в Ленинграде была. Кондрат, дружок старый, задергал потом: чего да чего? Еле отвертелся. Даже со службы удрал, чтобы дома такое событие отметить, а там как раз Васька один, кашеварит. Евдокию Демьян Григорьевич с завода в больницу перевел, санитаркой, тоже, конечно, не баклуши бить, а все полегче, чем на заводе. Болеть она у него стала. Как Петр в армию сбежал, поседела вся, и здоровье в одночасье подорвалось. Так что жену он теперь берег. И Васька молодцом, первый материн помощник. И такое у него умиление к сыну накатило, а тут еще радость от снятия блокады, ну и вывалил он ему и про цацки царские, и про корону. Васька слушал внимательно, не перебивал, и к концу рассказа Демьян Григорьевич уж совсем скис, решил, что будет как с Колькой. Но Василий помолчал маленько, а затем серьезно так, вдумчиво спросил: