й – свежестью чувств.
Дерзкий замысел по-товарищески посетить странствующего волшебника Миху Луня, который только-только успел известить горожан о своем прибытии, зародился в начитанной голове Поплевы под влиянием старых летописей, неоднократно отмечавших вольные нравы чародеев прошлого. Не возражала и Золотинка, тоже знакомая с летописями. Правда, согласие девушки не разрешило заново возникших сомнений Поплевы, он заговорил громко и сбивчиво, собираясь в город, долго искал башмаки и шляпу – предметы, без которых как-никак поездка не могла состояться. Тучка, тот вовсе оробел и наотрез отказался срамиться перед заезжим человеком, однако самым добросовестным образом помогал в поисках.
Поплева и Золотинка, приподнятые и растревоженные, но влюбленные друг в друга больше обычного, взяли маленькую лодку под шпринтовым парусным вооружением и отчалили.
Озабоченные сухопутными соображениями, они не подумали о самых простых вещах. На взморье уменьшили парус, но крутая волна и порывистый ветер трепали валкое без достаточного груза суденышко. Пришлось Золотинке подобрать подол и сесть за руль, а Поплева в полном наряде: в смазных сапогах, потертой бархатной куртке и при шляпе должен был улечься на дно лодки вместо балласта – бревно бревном.
Лежа он продолжал разглагольствовать, и когда лодка едва не черпала воду, кренилась, обнажая борт с опущенным боковым килем, приподнимал голову, озабоченно поводя глазами. В этот пугающий миг Золотинка, совершенно согласная с Поплевой, что посещение странствующего товарища есть не столько даже право, сколько – о чем разговор! – исполнение простейших приличий, обязательных для всякого порядочного волшебника вне зависимости от степени его искусства и живого опыта, – зачем чиниться! – добрая воля важна, наличие которой, в сущности, непременное условие самого ремесла, – так вот, совершенно согласная с Поплевой, Золотинка в этот отчаянный миг, запнувшись на полуслове, выправляла лодку почти бессознательным толчком руля.
Накал разговора, позволявший Поплеве и Золотинке пренебрегать опасностью, а также в какой-то мере и мореходное искусство девушки уберегли их на этот раз от крушения: через полчаса лодка вошла в заштиленную гавань Колобжега.
Несмотря на ветер, было довольно солнечно, а на укромных улочках Колобжега так и жарко, Золотинка с Поплевой скоро обсохли. Время шло к полудню, окруженная со всех сторон разновысокими домами, заставленная повозками и лавками Торговая площадь обыденно гудела. Но и в этой всепоглощающей толчее различалось отдельное столпотворение в северном конце площади, где входила в нее Китовая улица. Здесь, на углу, в особняке белого камня с красными кирпичными простенками поселился волшебник.
Еще издали Золотинка обратила внимание, что окна третьего этажа задернуты шторами; на нижних этажах ставни. Среди скопления зевак на каменной мостовой стоял гроб без крышки и в нем вытянулось узко сведенными ногами тело; синих, задушенных оттенков лицо с провалившимися на зубы щеками… какая-то растянутая шея. Небрежно причесанная вдова в заношенном платье и башмаках с истонченными на нет подошвами, стояла возле гроба, бессильно уронив руки. И тут же жались дети: трое малышей, мальчики и девочка в одинаковых рубашонках без штанов. Дети не плакали, а пугливо озирались по сторонам.
По видимости, все тут: и зеваки, и просители, вдова и ее дети, покойник – все ожидали волшебника.
Внушительное его жилище было отмечено броским белым листом на воротах, запиравших проезд в первом этаже дома (рядом, за резным каменным столбом имелась и дверь с таким же полукруглым верхом, как у ворот, и тоже запертая). Приколоченный гвоздями лист извещал грамотеев, что в доме суконщика Зыкуна на Торговой площади поселился странствующий волшебник досточтимый Миха Лунь и его ученик Кудай.
Ниже выведенного красными буквами объявления следовал список вида на волшебство, законным порядком полученного досточтимым Михой Лунем в управлении столичной Казенной палаты. После непременного вступления, которое содержало полные титулы великого государя и государыни, сообщалось, что «означенный мещанин Миха Лунь в силу вышеизложенного повеления и за уплатой причитающихся казне пошлин в сумме двадцати двух червонцев имеет неоспоримое право и вытекающее из этого права преимущество волхвовать всеми видами разрешенного волшебства». А именно (следовал исчерпывающий перечень): прояснять и обнародовать события прошлого (не подлежит прояснению прошлое венценосных особ и высших должностных лиц государства); предсказывать будущее (исключая будущее венценосных особ и высших должностных лиц); находить украденное, равно как похищенное и потерянное, утраченное по неопределенным причинам имущество; воскрешать мертвых (разрешение не распространяется на останки венценосных особ и высших должностных лиц, а также мертвые тела казненных по приговору суда или бессудному повелению венценосных особ и высших должностных лиц); излечивать больных и немощных; восстанавливать супружескую любовь (исключая любовь венценосных особ и высших должностных лиц); приостанавливать и совершенно прекращать стихийные бедствия: бури, затяжные дожди, засухи, наводнения, грады, пожары, землетрясения, извержения огнедышащих гор, нападения саранчи, моровые поветрия; изгонять крыс, блох, клопов, мух и ядовитых змей. На этом перечень разрешенных видов волшебства внезапно и без объяснений обрывался, и следовало перечисление тяжелых телесных наказаний (некоторые из которых подозрительно смахивали на заурядную смертную казнь), которым «означенный мещанин Миха Лунь будет подвергнут немедленно по установлению в судебном порядке незаконного или вредоносного волшебства».
Последовательно изучив бумагу от первого упоминания о доме суконщика Зыкуна до места печати внизу, Поплева кашлянул, погладил указательным пальцем по щеке – таким бреющим движением, и постучал.
Сплоченные из толстых, выбеленных солнцем досок и намертво заклиненные ворота едва отозвались. На помощь кинулись добровольцы из толпившихся вокруг зевак и тотчас подняли бестолковый ребяческий гам. А потом, полагая, очевидно, что ответственность за всю эту бузу падет на чужую голову, кто-то притащил тяжеленный булыжник. Тяжкие стонущие удары должны были пронизывать особняк до самой крыши, но в темных окнах не шевельнулась ни одна занавеска, не дрогнул ставень.
– Стучи не стучи, птички улетели! – с усмешкой толковали в толпе. Очевидцы или просто осведомленные люди, которые собственными ушами слышали тех, кто слышал очевидцев, дополняя друг друга существенными подробностями, объяснили Поплеве, что волшебник в обществе тощего, похожего на облезлого кота ученика глубокой ночью вылетел в облаке сажи и тусклых искр из трубы, поднялся к тучам и до сих пор не спустился. Если судить по тому, что печь не топится.
Праздная толпа едва ли не вся уже перетекла к входу и здесь гомонила, забросив занимавший ее прежде гроб. Поплева дернул себя за ухо и, не вступая в обсуждение подробностей, отошел от двери.
– Простите, сударыня… – молвил он, истово прижимая к груди шляпу. – Позвольте мне… Примите соболезнования. Глубокие соболезнования. – Вдова вскинула покрасневшие глаза. – По-видимому, ваш муж? – продолжал Поплева, комкая шляпу. – А это детки? Такие маленькие?
Быстро обмахнув кончиком пальца покрасневший нос – словно он нуждался в предварительной чистке, вдова всхлипнула и глухо, грудью зарыдала; рыхлое, воспаленное лицо ее исказилось. Чуть погодя, подергивая друг друга за руки, начали всхлипывать и дети. Поплева нахлобучил шляпу на место, тут же ее сдернул и повторно поклонился, как бы удваивая тем самым сочувствие и степень соболезнования.
– Простите, сударыня, – продолжал он, однако, с непреклонностью, – разумеется… я понимаю, это малое утешение… Могу сказать только, напрасно вы здесь стоите. Воскресить вашего мужа невозможно.
– А дети? – крикливо возразила вдова. – Куда я дену детей? Вот вы как? Пусть тогда заколотят и детей! Положите их в гроб! – вдова выбросила в указующем жесте руку – малыши дружно взвыли.
Народ негодующе зашумел, так что Поплева не знал, кому отвечать, сразу же оказавшись в кругу обличителей.
– Зачем тогда пишут, а? – наседал на него самоуверенный мужчина в узорчатом, как оконная решетка, жилете. – Зачем же тогда они все это пишут? Зачем писать, а? Вот, то-то и оно!
– Ты здесь не стой!… ты уходи! Уходи, говорю… – гугниво бубнил пьяненький мужичок из базарных крючников и легонько подталкивал Поплеву в плечо, намекая, что толкнет и сильней, когда возникнет в том надобность.
Золотинка потянула Поплеву прочь от гроба, умоляя его не возражать, и принималась тянуть всякий раз, когда он пытался остановиться, чтобы вступить в разговор по существу. Увести себя вовсе Поплева не дал, а задержался опять у входа в особняк.
– Стучи громче! Головой стукни! – преследовала его враждебная, мстительная в оскорбленных чувствах толпа.
Стучать, однако, не пришлось. Нахмуренный, ожесточившийся Поплева, не отвечая обидчикам, глядел на дверь в задумчивом самоуглублении, которое само по себе представляло вызов непристойному поведению толпы, когда грянул засов. К общему переполоху, не тронувшему только Поплеву, на крылечко из двух стершихся ступенек вышел волшебник.
Без сомнения волшебник. Миха Лунь.
Дородный осанистый муж; величественный рост не мешал ему держаться необыкновенно прямо, без малейшего поползновения ссутулиться и тем самым малодушно умалить присущие ему от природы размеры. Округлое крепенькое брюшко, вызывающее в памяти придорожный валун, удерживалось в равновесии широко расправленными плечами и откинутой головой. Высокий лоб естественно переходил в покатую, как поднимающаяся гора, лысину. Встрепанные остатки волос за ушами торчали по бокам этой сияющей на солнце вершины наподобие коротких тупых рожек.
Волшебник зевнул, прищуриваясь на свет, повел высоким, поверх голов взглядом. Казалось, он был один в этой довольно-таки приевшейся ему пустыне – отшельник вышел на край утеса и зевнул, озирая все те же горные вершины, сверкающие снега, водопады, громыхающие в небе колесницы и неровный полет неумело махающего крыльями змея… Змей, огнедышащие горы, небесные колесницы, луна и звезды, и земная твердь, осиянная сине-зелеными лучами ночного светила – все это было искуснейшим образом выткано на просторном шелковом халате волшебника с падающими до земли рукав