Ирина схватилась за платье, развешанное на протянутой через всю комнатку веревке, и по спине аж мурашки побежали, такое оно было сырое, такое противное. Баба Ксеня отстирала грязь, но высохнуть платье не успело. Разве что попросить другое? Или самой подняться в Маришкину светелку, взять что-нибудь там? Чай, не рассердится Брунгильда за такое самовольство?
Ирина глянула в окно и безнадежно усмехнулась. А какая разница, в чем идти? Через пять шагов по этому дождю самое сухое платье на свете сделается — хоть выжми! Так зачем же добро переводить?
Влезла в сырое, с трудом подавляя зубовный перестук.
И ничего. Терпеть можно. Конечно, до простуды — ровно два шага. А то и меньше… Ну и наплевать! Ну и простудится — хоть и до смерти! Чего ей сейчас хотелось меньше всего на свете, так это жить. Разве это жизнь? Влюбилась в преступника и готова даже…
Ирина споткнулась, потрясенная своим внезапным открытием. Оказывается, ей все равно, кто на самом деле Сергей. Ей все равно! И даже если дед скажет, что своими глазами видел: он, именно он стрелял в Петра, — Ирина заткнет уши, чтобы не слышать это.
Может, у него руки в крови, но сейчас не это самое ужасное. И не ее готовность к всепрощению. Гораздо страшнее то, что ему — ему! — это не нужно. Ничего ему от Ирины не нужно. Ни прощения, ни любви…
Она очнулась, только когда больно ударилась босой ногой о ступеньку дедовой избы. Ну надо же! А ведь и не заметила ни пути, ни дождя. Смутно вспоминалось, как уходила из дому. Баба Ксеня не остановила ее — прежде всего потому, что бабы Ксени не было. Вообще на улице — ни души, даже козы попрятались. Над пятью обитаемыми избами вились дымки. Понятно. В одной из этих изб собрались старухи, благодарят Богородицу за чудесное избавление от пожара — уж наверняка именно Неопалимая Купина ниспослала спасительный дождь! Жалеют Петра и Маришку, сочувствуют бабе Ксене — и моют, моют кости всем остальным гостям, особенно непутевой, шалой девке Иринке, которая окончательно голову потеряла из-за Сереги, а он-то, он…
Не думать! Не надо сейчас об этом думать!
— Никифор Иваныч! — робко позвала Ирина. — Вы здесь?
Ответа не было. В избе пусто, полутемно.
Внезапно пахнуло земляной сыростью. Ирина вспомнила: еще когда они нагрянули сюда с Маришкой, здесь стоял тот же запах. Откуда же он шел?
Да вот же! В углу просторных сеней, под широкой лавкой, на которую навалено всякое хозяйственное старье, отодвинуты две половицы. От них-то и несет свежей, разрытой землей. А ведь половицы прикрывали ход в подвал!
Не в этом ли подвале нашел спасение дед Никифор? Однако почему он не вылез, когда понял, что суматоха в его избе улеглась?
Возможно, ему стало худо. А также… также очень возможно, что это не простой подвал. Неизвестно ведь, где он кончается. Не в том ли подземелье, которое смыкается с подвалами скита? Дед сам упоминал о многочисленных норах и лазах оттуда. Один такой ход случайно нашел Павел — благодаря чему выбрался в лес и спас свою жизнь. Но если дед Никифор — тот, кем его считает Ирина, его дом наверняка сообщается со скитом!
Ирина простерлась плашмя и попыталась заглянуть в отверстие в полу. Темнота, темнотища! Но вроде бы угадываются грубо вырубленные в земле ступеньки…
Поднялась, отряхнула колени и ладони. А потом, ужасаясь тому, что намерена сделать, прошла в комнату и, пошарив по ящикам старого стола, обнаружила несколько свечей. Сняла с полки загодя примеченную керосиновую лампу. Керосина нет, а жаль… Ну ладно, сойдет в качестве подсвечника. Огонек свечи надо защищать, где-то Ирина читала, что в подземельях могут возникать самые неожиданные порывы сквозняка. Так, вот и спички. Бросила критический взгляд на разношенные сапоги и разбитые ботинки без шнурков, которым по виду было лет сорок. У деда Никифора размер сорок седьмой, не меньше! Это сейчас он усох, а был-то каков богатырь, судя по этой обувке.
Но в таких башмаках она далеко не уйдет… И в этом сыром платье — тоже! Не позаимствовать ли у старика что-нибудь сухое?
Воровато оглядываясь, вошла в спаленку. О, сундук! Ужасно, конечно, что без спроса…
Ирина приподняла крышку и не поверила своим глазам: в сундуке лежала женская одежда!
Конечно, это было не бог весть что: простенькие кофточки и неуклюжие юбки, какие носили, судя по фильмам, в 30-е годы. Чьи же это вещи? Не той ли бобылки Серафимы, к которой давным-давно подселился дед Никифор?
Наверное, наверное! Ну, тогда тем более не у кого спросить позволения попользоваться этим платьем и черными стоптанными туфлями, завернутыми в тряпичный лоскут.
Глядите, люди добрые! Туфли практически впору!
Она переоделась, испытывая нечто среднее между стыдом и наивной радостью. Кстати, может быть, это и ненадолго. Может быть, она через две минуты вернется, если окажется, что ничего, кроме прошлогодней картошки и моркошки, в подполье нет. И сложит Серафимино добро на место. Дед Никифор и не заметит ничего.
А не подумать ли о защите на случай… Ну, мало ли на случай чего?
Ирина огляделась и увидела около печки небольшую кочережку. Небольшую, легонькую, но вполне убойную, если вдруг, к примеру, придется кого-нибудь шугануть, человека или силу нечистую. Возьмем и кочережку!
Ну, благословясь? Ирина чиркнула спичкой, зажгла свечу и укрепила ее в керосиновой лампе, там, где торчали жалкие обрывочки иссохшего фитиля. В карман платья запихала еще две запасные свечи и коробок спичек. Накрыла свой светильник ламповым стеклом.
И очень даже ничего!
Легла на пол животом и неловко спустила ноги в черную, сырую дыру. Ощутив ступеньку, утвердилась на ней, шагнула еще ниже, потом забрала стоявший у края ямы светильник — и продолжала спускаться, уже не оглядываясь наверх.
Именно поисками подходящего отрывка наш герой и занимался следующий год жизни. Каждый свободный вечер, по выходным и ночами.
Книга Бытия, Исход, Числа, Книга Иисуса Навина, оба непроизносимых Паралипомйнона, история многострадального и столь же терпеливого Иова, Псалтирь, Притчи Соломоновы и любимый всеми Екклезиаст, на котором он надолго задержался, так и сяк перетолковывая на все лады безысходнейшую из фраз: «Нѣсть человѣка владшɣаго в дусѣ возбранити со дхомъ. И нѣсть владшɣаго в день смерти. И нѣсть посла в день брани. И не спасетъ безчестиiесɣѱаго в нѣй», — что означало: «Человек не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днем смерти, и нет избавления в этой борьбе, и не спасет нечестие нечестивого».
Прямо скажем, Екклезиаст не внушил особой бодрости. А книга пророка Иезекииля в главе 8-й, в стихе 8-м издевалась почти впрямую: «И рече ко мнѣ: снъ члчь, раскопай въ стене. И раскопахъ».
Да… совет еще тот: прокопай, дескать, стену, сын человеческий! Вот так. Не больше и не меньше. Но ведь раскопал же этот страдалец! Может, и ему удастся?..
Стена, вот именно — стена стояла перед ним — поболее Великой Китайской! Цифры, буквы, титлы… Книги пророков Даниила и Осии, Иоиля и Амоса, Авдия и Ионы, Михея и Наума, Аввакума и Софронии, Аггея и Захарии, а также Малахии. Потом Первая книга Маккавейская, вторая и третья, а также Третья книга Ездры. На этом кончался Ветхий завет — и начинался Новый: Евангелия от Матфея, Марка, Луки и Иоанна, Деяния святых апостолов, Соборные послания апостолов, персональные послания Павла к Римлянам, коринфянам, галатам и прочая, и прочая, и прочая, а под занавес — Откровение Иоанна Богослова, жуткий Апокалипсис, Конец света, Страшный суд, пришествие Антихриста…
Антихриста?
У него вдруг задрожали руки при этом слове, однако вовсе не от священного ужаса. Бегуны (или странники) никакого пришествия Антихриста не ждут. Они считают, что царство его уже наступило на земле. Не исключено, что они правы…
Но сейчас не это волновало его. Наступило так наступило! А что, если начать с конца? Ничего ведь не изменится, если он перескочит через вторую половину Ветхого и весь Новый завет и обратится прямиком к Откровению Иоанна Богослова, где как раз идет речь о пришествии Антихриста. Как говорил один знакомый, на судьбы мировой революции это не повлияет. А вот насчет его личной судьбы…
Сначала Павел потоптался немного в приемном покое, где в углу тупо сидела Маришка. Потом, не в силах болтаться без дела, съездил на заправку и залил полный бак джипа, а также обе канистры, найденные в багажнике. Покрутился немного по улицам поселка, зашел в единственный открытый (день был выходной) магазинчик хозтоваров, подивился его богатому ассортименту и вернулся в больницу.
Петра еще оперировали, но Маришки в приемном покое не было. Пожилая добродушная медсестра по имени Валентина Ивановна доложила, что она напоила девушку чаем, переодела ее и забрала сушить сырое платье, а потом отвела в комнату отдыха, полежать на диванчике, а то и соснуть. Павлу был также предложен чай с домашними булочками и свежим клубничным вареньем, чему он с превеликим удовольствием отдал должное: поесть в поселке по случаю воскресенья было решительно негде.
— Ох, досталось вам там, в Осьмаках, — сердобольно вздохнула Валентина Ивановна, глядя, как он наворачивает печиво. — Мы уж тоже к эвакуации готовились. Небо стояло — огненное, как при Страшном суде. Даже вызвали, говорят, звено парашютистов-пожарных, да, по счастью, ночью ударила гроза.
Павел рассеянно кивал. Он уже объелся булочек до приятной тяжести в желудке, а варенья — до кисловато-железистого вкуса во рту и ничего так не желал, как вздремнуть в тишине. Однако из чистой вежливости пришлось еще посидеть, слушая сестру…
Потом вдруг захлопали двери, затопали ноги: два алкаша с вылупленными от страха глазами приволокли под руки своего сотоварища. Движимый, подобно Павлу, чувством законного голода, он не нашел ничего лучшего, как закушать содержимое граненого стакана им же самим.