Не пугайтесь, получив письмо, написанное чужим почерком. В последнем бою меня ранило в правое плечо, оттого не в силах я сам держать карандаш, пишут за меня добрые люди.
Спешу сообщить, что жив и здоров, насколько позволяет моя рана. Поначалу боялся, что руку отнимут, но доктор сказал, вроде бы обойдется дело. Не иначе, твоими молитвами и горючими слезами, дорогая Асенька, начал я выздоравливать.
Хотя не всякому так повезло, как мне. Вот на соседней койке позавчера умер один человек… А знаешь, кто это он был? Ни за что не угадаешь! Наш сосед со старого двора — ну, тот самый, у которого дед себе домовину при жизни выстругал. Вспомнила?
Много он чего понарассказывал про себя, я мало чему верил, но поскольку здешний особист разговаривал с ним по-человечески, значит, не так уж он и врал. Выходит, и правда искупил свою вину кровью и, если бы выжил, вернулся бы в строй уже как человек. Только, беда, не выздоровел он. Ты, Асенька, сходи к Анне Ивановне и покажи это письмо. Небось через военкомат известят ее, а ну как нет? Он же, помирая, все просил, чтоб я непременно известил о его кончине мать. И чтобы ей передал: надо, мол, достать из-под порога какой-то черный гроб (сестренка его Тонечка якобы знает, где он лежит), а открыть нужно позвать деда из Вышних Осьмаков. Конечно, сосед при этих словах уже заговаривался предсмертно, потому что дедушка его давным-давно сгинул из дому неведомо куда и, конечно, уже помер. Да и разве может под порогом находиться гроб?! Однако я перечить ему не стал и обещал, что все передам досконально. Ты, Асенька, не поленись, сходи к Анне Ивановне, буде она еще жива, а то, может, не перенесла того горя, какое сын ей принес. Но он клялся, умирая, что ни в чем не был виновен и оговорили его злые люди. Ну, земля ему пухом…
Девушка, что пишет за меня это письмо, работает на швейной фабрике. Она была при кончине нашего прежнего знакомца, она ему и глаза прикрыла. Ее зовут Клава Кособродова, душа у нее добрая, а почерк разборчивый, не то что у меня, так что надеюсь крепко: каждое слово ты в моем письме разберешь и поймешь правильно.
Целую вас крепко, любимая моя жена Асенька, родные дети Володя и Машенька. Желаю вам быть здоровыми и ждать меня терпеливо, а я вернусь домой непременно, как только разобьем фашистского зверя в его логове.
Ваш муж и отец Василий Дворецкий».
Катерина еще раз пробежала глазами письмо, пытаясь отыскать в нем нечто, не замеченное с первого раза, и ошеломленно покачала головой.
Да в этом письме нет ничего особенного! Уж сколько раз они с мамой и папой его в свое время перечитывали, а все равно ничего не смогли вычитать особенного, кроме редкостной невнятицы в упоминании о каком-то бывшем соседе, каких-то Вышних Осьмаках… Решили, что Василий Дворецкий, который вообще был человеком очень обязательным, счел себя должным выполнить предсмертную просьбу старого знакомца, — какой бы нелепой она ни показалась.
Да, ему все это казалось сущей нелепицей. Он так и не узнал разгадки тайны — а вот Клава Кособродова узнала. Василий пишет: «Она была при кончине нашего прежнего знакомца, она ему и глаза прикрыла».
И перед смертью неизвестный сосед Василия, уже не помня себя, выложил сердобольной медсестре тайну своей жизни. А Клава, не будь дурой, тут же решила прикарманить спрятанные сокровища. Вряд ли ее можно за это осуждать. Но не повезло ей, жутко не повезло!
Теперь вопрос такой: если умирающий все выложил Клаве, зачем ей понадобилось писать матери и посылать ее к Асе Николаевне Дворецкой? Зачем нужно было разыскивать адрес дома, под порогом которого захоронен «черный гроб» — шкатулка с таинственным письмом? Чего не сказал Клавдии тот человек, что осталось для нее последней тайной?
Где именно находится клад!
А что писал об этом Василий Дворецкий?
Во-первых, дед его госпитального соседа при жизни «сколотил себе домовину». То есть выстрогал гроб, надо полагать. Готовился к смерти, а потом пропал неведомо куда. Однако же умирающий сосед «все просил, чтоб я непременно известил о его кончине Анну Ивановну. И чтобы ей передал: надо, мол, достать из-под порога какой-то черный гроб (сестренка его Тонечка якобы знает, где он лежит), а открыть нужно позвать деда из Вышних Осьмаков. Конечно, сосед при этих словах уже заговаривался предсмертно, потому что дедушка его давным-давно сгинул из дому неведомо куда и, конечно, уже помер. Да и разве может под порогом находиться гроб?!»
Василий Дворецкий не понял, что речь шла не о простом гробе, а о шкатулке. Клава Кособродова знала это доподлинно. Однако, по рассказам Оксаны, Клаве было известно, что клад находится где-то на севере области. А что, если Василий Дворецкий просто не понял последнего намека умирающего? Что, если Вышние Осьмаки — именно то место, где надо искать? Правда, похоже на название населенного пункта: Вышний Волочок, Вышние Осьмаки…
Довольно-таки дурацкое название. Надо завтра в библиотеке заглянуть в Даля, посмотреть, что это значит.
Нет, все-таки Катерина, наверное, ошибается. Ведь Клава сама писала письмо Асе Николаевне, она должна была вспомнить это название…
Катерина посмотрела на часы. Почти час, ничего себе! А сна ни в одном глазу. Этак она скоро уподобится Оксане, которая не спит до двух, до трех ночи, однако утром ее не добудишься. Вот и сейчас она, конечно, не спит…
Так же, как внезапно проснувшееся любопытство Катерины!
Не в силах справиться с собой, схватила телефон, набрала номер.
— Привет, — нетерпеливо отозвалась Оксана. — Что у тебя? Давай быстро, я тут жду звонка.
— Слушай, а твоя бабушка разве ничего не знала про Вышние… — начала было Катерина, но тут же осеклась.
Да ну, глупости какие! Не стоят эти Вышние Осьмаки того, чтобы говорить о них среди ночи девушке, которая напряженно ждет какого-то важного звонка. От парня, конечно. Вокруг Оксаны всегда вьются какие-то парни, словно мотыльки возле яркой лампы. Это Катерина запросто может позволить себе бухнуться в объятия Морфея в десять вечера, потому что соперников у этого самого Морфея просто нет. А вот Оксана…
— Ладно, извини, — буркнула Катерина. — Просто я тут кое-что вспомнила… Извини, это неважно.
— Нет уж, говори, раз начала! — потребовала Оксана, и Катерина начала рассказывать.
— …Катька там, наверное, чуть не лопнула от изумления, когда я ее не послала подальше, а стала расспрашивать, — спустя два или три часа весело сказала Оксана.
Голова ее лежала на мужском плече, а рука бродила по широкой, поросшей светлым волосом груди распростертого рядом человека.
— Перестань, не щекочи! — прихлопнул он ее ладонь.
— Да ты что? Щекотки боишься? Значит, ты ревнивый, да? И если я вздумаю тебе изменить, ты меня задушишь? Или зарежешь?
— А что, возникло желание преждевременно уйти из жизни? — усмехнулся он.
— Да нет, ты что! — торопливо сказала Оксана, сама не понимая, почему по коже вдруг побежали мурашки. Он шутил, конечно, ну кто говорит всерьез такие вещи? И голос оставался ровным, как всегда. Он вообще никогда не повышал голоса. Однако на какое-то мгновение ей сделалось не по себе. Захотелось перевести все в шутку.
— Я тоже ужасно ревнивая, хотя щекотки не боюсь. Вот попробуй пощекотать меня, сам увидишь.
Оксана выпятила свою прелестную грудь и замерла в ожидании.
Но ему сейчас было уже не до радостей секса.
— Да… — протянул задумчиво. — Поразительно, сколько времени мы пытались угадать это место, и вдруг ключ сам упал к нам в руки. Вышние Осьмаки, Вышние Осьмаки! Вообще говоря, могли бы и сами догадаться, когда смотрели карту.
— Да ты что? Совершенно несусветное название, разве угадаешь?
— Не столь уж несусветное, как тебе кажется. Я посмотрел по карте — оно на севере области, в Аренском районе. А в тех местах испокон веков селились староверы. Крест у них был восьмиконечный, а по-старинному — осьмиконечный. Осьмерик, осьмерица, осьмак. А слово Вышний — это уж насчет божественного, возвышенного. Вроде как сказать — крест святой. Понятно?
— Понятно… — выдохнула Оксана потрясенно. — Слушай, как же мы сами не догадались? Это же так просто!
— Ничего себе просто! — обиженно хмыкнул он. — Конечно, теперь, когда мы знаем это название, кажется, что просто. Откуда нам было знать, что этот мужик, который твоей бабке про клад рассказал, происходил из староверской семьи? Знали бы, так, может, и сами бы догадались, без этой твоей подружки.
— Да ну, какая она мне подружка? — Оксана пренебрежительно оттопырила яркую, припухшую от поцелуев губу. — Мы и не дружили никогда особенно. Подумаешь, учились в одном классе. Потом случайно встретились, лет через пять после школы, — и Катька ко мне прилипла. Она же одна все время, работа и дом, никакой личной жизни.
— Выходит, у нее нет никакого хахаля? Ты уверена, что она больше ни с кем не захочет поделиться информацией?
— Разве что с родителями, но они в деревне, вернутся только в октябре, как обычно. Катька одинока до тошноты, у нее никого нет. Да ты бы видел, она ужасно невзрачная, такой вечный гадкий утенок. Но знаешь что? — Оксана задумчиво почесала потный живот. — Я как-то сразу не обратила на это внимания, а сейчас подумала… Такое ощущение, что она пожалела, что сказала мне про письмо своего деда и про Вышние Осьмаки.
— То есть? — Он приподнялся на локте и заглянул Оксане в лицо. — Почему ты так решила?
— Ну, понимаешь, она начала так оживленно рассказывать, читала мне отрывки из письма, а потом вдруг как-то сникла, начала мямлить… Я говорю, это, мол, все, что ты знаешь? А она с таким облегчением: все, все! И отключилась. Может, это мне теперь кажется, конечно…
— А может быть, и не кажется, — кивнул он. — Забавно… А ты не попросила ее показать это письмо?
— Попросила. Но она как-то очень ловко увильнула от ответа, перевела разговор. С чего бы, как ты думаешь?
— С чего?
Он резко вскочил с постели и подошел к окну. Какое-то время он задумчиво смотрел на занимающийся рассвет, потом обернулся.