с тем предостерегающе назидательной… И он мысленно стал сочинять об этом казусе абзац для очерка.
Раздался запоздалый крик Азиза:
– Ой-ё-ёй, что с тобой сделали, моя дэвочкя?
– У «дэвочкя», похоже, глубокий обморок, – вынес приговор Шевчук.
Анюту положили на диван в гостиной, Юм достал откуда-то нашатырный спирт. Смоченную ватку сунули несчастной под нос. Анюта сморщилась, носик ее дернулся, веки дрогнули. Она открыла глаза, вздохнула и прошептала: «О, боже». Тут же у нее проступили слезы, окружающие тоже вздохнули облегченно; самое страшное было позади.
– Кто следующий? – спросил Кент.
– Я! – решительно вызвался Виталик.
Он ринулся вниз, почти не считая ступенек, словно кто-то собирался опередить его. Кент с изысканностью великосветского привратника неторопливо последовал за ним, закрыл массивную дверь, и так же вальяжно поднялся наверх. Он приблизился к Азизу Алиевичу, взял его под локоть и негромко произнес:
– Знаете, в чем ваша ошибка?
– Ошибка? – угрюмо переспросил Азиз и хмуро заметил: – Один мудрец сказал: твоя ошибка в том, что ты – дурак.
– Дурак – это причина. А ошибка ваша в том, что вы очень нравитесь самому себе.
– Не понял! – хмуро покосился Азиз.
– О, Анюта уже порозовела, – обрадованно воскликнул Кент. И, повернувшись к Ирине, добавил: – Ну, я думаю, Виталик сейчас покажет там чертей!
А Виталик в эту самую минуту, как и предшествующие любители острых ощущений, провалился в трясину своей левой прыжковой ногой.
…На вечер были обещаны танцы, о чем извещала надпись на листке в клетку на доске объявлений. Юм расторопно раздвигал мебель, расставлял свечи, драил зеркала, потом он приспустил шторы, и в зале неотвратимо завитал дух старины. С этого мгновения общество ценителей жанра непременно должно было проникнуться коллективным чувством тайны и восторга; несмотря на электрическую прохладу, которую выдували кондиционеры, Юм поминутно вытирал пот, сновал туда-сюда с ящиками, бутылками, пакетами – готовил к открытию бар; на секунду-другую он замирал, безжалостно лохматил и без того растрепанную шевелюру. Так ему удавалось лучше сосредоточиться. Он был похож на Карлсона, ему явно не хватало пропеллера.
Наконец всё стало на свои места, Юм успокоился и уже не рыскал по сторонам ошалелым взором, уютно разложил пухлые ручки на стойке бара. Лицо его растянулось в предупредительной улыбке. Хитроватой такой улыбочке, которой наперед не веришь, но в ответ на нее все равно расплываешься, по-дурацки киваешь и фальшиво хихикаешь…
Все, однако, были обслужены. В коктейлях плавился лед, отражая на скользких стенках фужеров желто-красные язычки огней, водка таилась в затуманившихся графинах, коньяк же хранил в себе тепло и дыхание южных ночей. И под всю эту одухотворенную попойку вдруг зазвучал клавесин, конечно, в записи, и стало ясно, почему так расплылся Юм: он уже загодя жил предвкушением этих надтреснутых антикварных звуков.
И начались танцы – такие же неторопливые и аккуратно-обстоятельные, как и хрупкие звуки средневековой музыки. Менуэт, котильон, полонез… Кавалеры в расшитых золотом камзолах, в шелковых чулках, все – как единоутробные братья – в седых локонах, румяные. А как ловко и изысканно ведут они в центр залы своих дам! Юм даже слегка прикрыл глаза, чтобы неописуемое великолепие этих женщин не слишком потрясло его нежную натуру. Но и сквозь прищур ресниц пробивался нестерпимый блеск бриллиантов, изящные кавалеры скользили вокруг сияющих невесомых дам… Чуткое ухо Юма слышало тонкий шорох платьев. О, этот чарующий звук, который приводит в трепет сердца мужчин!.. Юм крепко сжал веки, бессильно опустил голову, и маленькая слезинка нашла себе дорогу, оставив след на щеке.
Но вот смолк клавесин, Юм вздохнул и открыл глаза. Музыка сменилась, и в зыбком свете появилась сначала одна пара, затем другая… Диск-жокей погрустнел, в круглых глазах его застыла печаль… Кто с кем танцевал в этот вечер – значения не имело. По-прежнему томно мерцали язычки теней, приглушенный полушепот вовсе не казался наваждением, а мимолетные взгляды – загадочной игрой переселившихся душ.
Всех одновременно разморило, будто танцующие пришли с трескучего мороза – и попали в натопленную избу.
– Нет, сегодня ничего интересного не будет, – сказал сам себе Юм и сам же налил себе под стоечкой. Он выпил, положил в рот дольку лимона и, посасывая, подумал в рифму: «Сонный балдеж выбирает молодежь».
За угловым столиком в одиночестве сидел Шевчук, думал о своем пистолете и о превратностях жизни, деньги быстро кончались, он дал зарок оставить хотя бы «штукарь», чтобы после всей этой ненужной поездки сходить к Натану и по-человечески выпить пива.
Как-то незаметно музыка утихла, будто уползла обратно в стереосистему. В центре залы осталась одна Мария, в руках она держала гитару. Шевчук стряхнул оцепенение, повернулся, поймал ее теплый взгляд, задохнулся от признательности. А Мария уже перебирала аккорды, что-то пела, может, не совсем чисто, но очень доверительно. Голос ее чуть дрожал, особенно, когда брала высоко, но именно это подрагивание, слабинка, шероховатость воспринималась будто сокровенное, как и бывает всегда, когда прикасаешься к оголенному чувству.
…А Мечта, не снижая полета,
До заветной до цели достала.
А, достав, воплотилась во что-то,
Но Мечтою же быть перестала.
И осталась Надежда последней,
По дороге бредет, как и прежде.
Пусть умрут вновь и вновь
И Мечта, и Любовь,
Остается в живых лишь Надежда.
Но сегодня окончены сроки,
Всем обещано дивное лето.
Отчего же мы так одиноки,
Отчего нас разносит по свету?..
Она пела о нем, Шевчук сразу понял это. И тогда он отодвинул рюмку, уставился в свое черное отражение на поверхности столика. Однажды Игорь уже слышал эту песню, но где – никак не мог вспомнить… Ускользающий лик кудрявого барда с нечаянной сединой. Он ушел к себе и долго, мучительно вспоминал, ворочая в памяти полузабытые пласты прошлого, все пытался ухватить ускользающие обрывки, грезы, нечто стершееся, тусклое, но так болезненно саднящее…
Поутру, еще не встав с постели, Мигульский потянулся, порочно выгнулся и предался своим мыслям. С хрустом и сладкой истомой он вытягивал носочки, стараясь удлиниться и стать выше. Ведь известно: за ночь человек распрямляется, а к вечеру вновь сжимается, как сапог, снятый с ноги. Эд ощущал себя стрункой, готовой спеть звонкую счастливую нотку. Но мысли Мигульского были не столь жизнерадостными, они перекатывались одна за другой, бесформенные, вязкие, как пролитый мед. «Утро бывает двух видов, – размышлял размеренно Эд, – хреновое и очень хреновое». Вставать не хотелось. Он слышал, как хлопнула входная дверь, и за окном раздались голоса супругов Карасевых. Как обычно, они выскочили на утреннюю пробежку. «Идиотизм», – определил занятие супругов Эд. Он с трудом приподнялся и посмотрел в окно. Виталя, старательно подбрасывая коленки, гарцевал к воротам, за ним послушно волочилась заспанная Ира. В ее покорности угадывалась обреченная мечта похудеть.
– Лошади… – тихо обозвал их Эдик и упал на подушку.
А Шевчук в это утро решил разобрать и почистить пистолет. Для этой цели он использовал носовой платок. Каждая деталька пистолета была изящной и аккуратной. Игорь любовно протирал их, заглядывал в ствол и видел сверкающие бороздки, которые закручивали пулю в полете. Оружие нравилось ему неодухотворенной силой, исходившей от изящных форм и холодной тяжести пистолета. Шевчук собрал оружие, прицелился и щелкнул…
Азиз Алиевич плескался в душе под острыми теплыми струйками и громко пел арию Роберта: «Кто может сравниться с Анютой моей…» Ревнивая Анютка потребовала, чтобы никакой Матильды она больше не слышала. И сейчас она пресыщенно смотрела в потолок и удовлетворенно слушала, как «папочка» восславляет ее на весь отель. Ее влажные кудри прилипли к вискам; было жарко, и она томно спустила простыню на пол.
Другие обитатели отеля «Завалинка», к примеру, супруги Криги, уже встали, оделись и даже скушали завтрак, который принес им в номер молоденький слуга Мустафа. После трапезы стало скучно: не хватало телевизора и газет.
– Меня покоробило, – возмущался Криг, – когда этот Юм предложил мне сделку с совестью.
– Ну, Захарушка, – пела в ответ Маша, – ведь все это игра!
– Увольте, – продолжал негодовать Криг, натягивая носки на волосатые ноги, – какая игра, это разложение личности!
Неизвестно, как далеко бы зашел в своих нравственных сентенциях Захар Наумович, если бы он совершенно случайно не нащупал в боковом кармане пиджака какой-то пакетик из целлофана, не более спичечного коробка. Пакетик был наполнен белым порошком.
– Это что за дрянь? Маша, что это? – с изумлением воскликнул он, брезгливо держа находку двумя пальцами и не зная, куда ее положить.
Один край пакетика был слегка надорван, и порошок остался на руке.
– Не знаю… – она пожала плечами.
Криг осторожно понюхал пальцы, лизнул белое вещество и тут же сплюнул на ковер.
– Все ясно, – мертвым голосом заключил он. – Это морфий…
– Какой морфий? – удивилась Маша.
– Какой, какой… Самый настоящий! – выкрикнул Криг.
– А ты уверен?
– Я? Уверен?! – Захар Наумович нервно расхохотался. – Я, врач, не в состоянии различить морфий?! Я могу не различить, сколько мяса недоложено в котлету, но уж в этом!
– Ты потише не можешь! – осадила Маша.
Криг осекся и прикрыл рот ладошкой.
– Какая же это сука мне подбросила! – горячо зашептал он. – И мешочек-то надорванный… Ну, конечно, весь карман засыпан…
Захар Наумович стал метаться по комнате, отшвыривая стулья, которые попадались ему на пути; пока он расправлялся с ними, Маша взяла пиджак, подошла к умывальнику, вывернула карман и стала аккуратно его замачивать.
В дверь требовательно постучали.
– Пакетик, пакетик убери, – зашептала Маша.
Захар Наумович судорожно схватил морфий и сунул под подушку супруге.