что не позднее чем через два часа будет на площади Чинкваченто. Я подумал, что мы могли бы устроиться под одним из многочисленных кустов, но там было сыро, мерзко пахло дерьмом и мочой, там постоянно шныряли, что-то вынюхивая, собаки, а бело-голубой свет фар полицейских патрульных машин безжалостно освещал все углы и закоулки. Пока мы шли мимо киоска, в котором продавались аудиокассеты, шестнадцатилетний тунисец рассказал мне, что он вместе со своими друзьями всего несколько часов назад прибыл из Туниса в Рим. Они зайцами добрались на корабле из Туниса в Кальяри, оттуда в Чивитавеккия, а затем автобусом в Рим. Мы подошли к автобусной остановке на улице Финанце. Люди, стоявшие в ожидании автобуса у края археологического раскопа, посмотрели на нас подозрительно. Когда мы проходили мимо зевак, я положил руку на плечо Омара и дотронулся до его иссиня-черных вьющихся волос. Мы пошли дальше, через настежь открытые железные ворота, перешагнув через порог, и оказались на заднем дворе церкви. Перед освещенной дверью черного хода, ведущего к кабинетам и в ризницу, были припаркованы две машины. Однако аркада церкви была не освещена. Я положил свою черную кожаную сумку на каменную скамью, подальше от Омара, так как боялся, что он стащит ее. Затем я снял пуловер, очки, положил их в сумку и подошел к стоящему в углу и ждущему меня Омару, уже расстегнувшему молнию на своих брюках. Губами я коснулся его пахнущих шампунем волос, его лба, стянул вниз его брюки и потянул резинку белых узких трусов, вытащил его член и обнажил ягодицы. Его трусы соскользнули ему на колени. Затем, когда я снял с себя брюки и трусы, мы прижали друг к другу наши вставшие члены. Amarcord! В шестнадцать лет, вырезав из иллюстрированного журнала фотографию обнаженного черного юноши, я пошел с ней на сеновал и там, на стоге сена, под ласточкиными гнездами, сняв трусы, прижал ее к бедрам. В аркаде я встал на колени, прикоснулся губами к бедрам тунисца, принялся лизать его черную мошонку и взял в рот его обрезанный член. Когда я стал сосать его, он с легким стоном начал ритмично, как при половом акте, двигать бедрами и гладить волосы у меня на голове. Я выпустил его член изо рта и уткнулся носом в его пах, вдыхая мальчишеский аромат его лобковых волос. Он послюнил свой член и дал мне понять, чтобы я повернулся к нему задом. Но когда он вошел в меня, я почувствовал такую сильную боль в заднем проходе, что буквально скрючился, и его член выскользнул из меня. Тогда он снова повернул меня к себе лицом, поставил перед собой на колени, и, задрав свою рубашку до сосков, прижал мое лицо к своему животу и паху. Я вдыхал аромат его лобковых волос, мошонки и головки полового члена, сильно сжав его ягодицы ладонями, я погрузил свой язык в его пупок. Я обонял запах его бедер, лизал его коленки, а когда он повернулся ко мне задом, так глубоко засунул язык между его ягодицами, что почувствовал вкус его кала. Я зарывался губами и языком в густые черные волосы на его плечах, сосал его соски и снова утыкался лицом в его темное «лоно». Услышав какой-то шум, мы отпрянули друг от друга, повернули головы и на мгновение прислушались. Я снова встал перед Омаром на колени, прижался лбом к его голому животу, но буквально через полминуты услышал, как закрываются железные ворота, а в темноте за нашими спинами появился человек и закричал: «Andiamo! subito! andiamo!» Мы поспешно оделись. Я нащупал в темноте мои очки и пуловер. Только когда мы уже переступили через порог железных ворот, монах заметил нас и понял, что выгнал двух гомосексуалистов. Его лицо задергалось, а изо рта полетели ругательства на римском диалекте. Нетвердо ступая, мы быстрым шагом пошли оттуда и засмеялись, вновь оказавшись на автобусной остановке, на площади Финанце. В поисках нового укромного местечка мы подошли к огромному дому с садом, но кусты в нем были недостаточно густые и высокие. Когда мы вошли туда, то увидели ведущую к дому грязную мощеную дорожку. Под аркой ворот я снова снял сумку и пуловер. Омар, уже стянувший одежду со своих бедер, подошел ко мне и расстегнул молнию на моих брюках. Я снова и снова целовал его пропахшую сигаретным дымом правую руку, тихо приговаривая: «Убей меня! Убей меня!» Я встал перед нимна колени и снова взял его стальной жезл в рот, стал нюхать его чресла, зарываясь носом и языком в его лобковые волосы, лизать его яички. Со слипающимися от его спермы глазами, я вышел из переулка на благоухающую духами виа Венето, где одна из соблазнительных проституток, подойдя ко мне, плюнула мне под ноги, когда я сказал ей, что не испытываю сексуального влечения к женщинам. Мне повстречался также транссексуал, выливший на себя целых полфлакона духов. Через Виллу Боргезе я вышел на улицу Антонио Грамши, оттуда на улицу Сан-Валентино и, наконец, на улицу Барнаба Тортолини. Войдя в прихожую, я услышал болтовню, из которой понял, что у синьоры в гостях пожилая дама из швейцарского посольства. Я подал гостье руку, но, боясь, что она почувствует запах чресел юного африканца на моих пальцах, тут же отдернул ее, как только она к ней прикоснулась. Я присел к столу и оперся на локти, чтобы незаметно вдыхать запах чресел Омара, оставшийся на моей руке. Затем, когда гостья ушла, я сел на диван и заплакал. Я закрыл левую часть лица рукой, чтобы читающая в кожаном кресле синьора Леонтина Фэншоу не увидела моих слез. Позже, умываясь, я старался не намочить правую руку, чтобы не смыть запах тунисского мальчика. Перед сном я мыл лицо только левой рукой, стараясь, чтобы зубная паста не брызнула на мою правую руку. Я заснул с запахом «лона» Омара на правой руке. Утром, когда я проснулся, запах безвозвратно улетучился.
На поле стоит забор, огораживающий делянку размером с могильный участок. На ней растет ель и стоит ваза с первоцветами. На этом месте погибла маленькая девочка, когда крестьянин дал на своем тракторе задний ход, чтобы взять на прицеп телегу, не заметив пробегавшую сзади девочку. Она была раздавлена трактором и прицепом. Выступающая вперед железка проткнула ей глаз и вошла в мозг. Молодой крестьянин, повинный в случившемся, отнес окровавленное мертвое детское тельце в родительский дом Якобов. Он положил его на тот же самый диван, на котором когда-то лежал с вывалившимся изо рта языком и мокрыми штанами повесившийся семнадцатилетний Якоб. Во сне мне кто-то прошептал – проснувшись, я не мог вспомнить его лица, – что это не сон, а несчастный случай, произошедший на самом деле, и что мне не нужно описывать этот несчастный случай, как он его много раз называл, так как он все равно утром появится в газете. Лишь несколько минут спустя после пробуждения я понял, что это был цветной сон, а не реальная история, которую мне кто-то поведал во сне или на уличном перекрестке. Я включил свет и взял мою записную книжку, в которой были изображены обряженные тела епископов и кардиналов из Коридора Священников в катакомбах капуцинов в Палермо.
Фолькер, старший из двух сыновей учителя, запомнился мне лишь тем, что он часто носил короткие кожаные штаны и шерстяные чулки и был честолюбив, неуклюж и неловок настолько, что его брат, второй сын учителя, Габриэль, с которым я часто катался по земле и к которому приставал, нередко давал пинка по его затянутому в кожаные штаны заду. Но я лучше помню Габриэля скорее всего потому, что он умер, так как мне больше нравится писать о мертвых, чем о живых. Когда его мать, назовем ее госпожа Бергйордан, хотела, чтобы он шел домой, она открывала окно квартиры, расположенной в школьном здании, и, приложив к губам черный свисток, изо всех сил дула в него, издавая пронзительный свист. Не стояла ли она иногда над его могилой с черным свистком во рту, чтобы позвать его и сказать, что он должен быть дома? «Ужин готов! Пора делать уроки! После того как колокол звонил к вечерне, ты больше не должен пропадать в деревне!» Несколько лет спустя после того, как в амбаре нашего деревенского священника на одной веревке повесились Якоб и Роберт, с собой покончил учительский Габриэль. Отец и мать нашли его мертвым в своей квартире в Виллахе, окровавленного, с пулей в голове. Еще пару лет спустя его отец, который учил меня в первых двух классах восьмилетки, тоже покончил жизнь самоубийством. Он умер, приняв смертельную дозу снотворного, после того как врачи диагностировали у него неизлечимый рак. Он, объездивший весь мир после выхода на пенсию, незадолго до своей смерти заявил: «Скоро я отправлюсь в свое последнее путешествие!» Иногда учительский сын Габриэль прятался от пронзительного свистка своей матери куда-нибудь в сарай Айхольцера или в конюшню, где сидел между беспокойно перебирающими ногами лошадьми, на сеновал или за мельницу и часами не шевелился. Десять – двадцать раз в течение получаса, а затем, полчаса спустя, еще десять – двадцать раз, а еще через полчаса еще десять – двадцать раз, а еще минут через двадцать – снова десять – двадцать раз она что есть мочи дула в свой пронзительный черный свисток, выглядывала на улицу в открытые окна второго этажа школьного здания, глядя то налево, то направо, прежде чем сдавалась и примерно на час замолкала. Не будет ли и на ее смертном одре последний вздох испущен в первый свисток, чьим свистом она когда-то звала обоих своих сыновей, Габриэля и Фолькера? В одиннадцать утра и в семь вечера по всей деревне разносился звон церковного колокола. Над утопавшей в снегу деревней вновь и вновь, через неравные промежутки времени раздавались пронизывающие крики павлинов Айхенхольцера и пронзительные свистки госпожи Бергйордан, звавшей домой ее обоих, вечно дерущихся между собой сыновей. «Обед готов! Дрова все еще не колоты!»
Однажды я украл деньги, только не помню точно, у кого именно – то ли у отца, то ли у матери, то ли, чтобы было не так заметно, у обоих сразу, и отправился в Патернион, где купил у близорукого владельца табачной лавки, которого я тоже прилично обворовывал, множество журнальчиков комиксов, которые я, предварительно пролистав, давал почитать учительскому сыну Габриэлю. Иногда мы сидели на старой телеге в сарае для инструментов за конюшней Айхенхольцера. У наших ног бегали, сидели или купались в пыльных земляных кучах куры. Повсюду валялись павлиньи перья, восковые кончики которых все еще хранили тепло тела птицы.