илетов, что торгует на этом самом месте, у здания вокзала, уже несколько лет. В прошлом году он, сидя в своем стеклянном ящике, в мегафон расхваливал выигрыши своей лотереи, сейчас же, совершенно безучастный, включил через громкоговоритель шипящую и хрипящую магнитофонную запись, на которой часами повторялись одни и те же слова: «Centinaia e centinaia di millioni di premi». По дороге на площадь Чинкваченто мне встретились двое карабинеров, несущих крышку от деревянного ящика, на которой лежали часы, зажигалки и прочая деловая мишура. Между ними, робко и потерянно глядя по сторонам, шел мужчина. С билетом в левой руке я по каменным ступеням спустился в метро. Мальчишка, праздно стоявший у супермаркета, сновал между автоматами по продаже билетов и хотел подойти к телефону-автомату, чтобы, нажав кнопку, получить монеты, которые забыли забрать туристы, но, заметив, что я за ним наблюдаю, тихонько прошел мимо телефона-автомата, не нажав на кнопку возврата неистраченных монет. Должен ли я был с ним заговорить? Заметив, что я продолжаю за ним следить, он подошел к турникету, сунул билет в металлическую прорезь, но, пройдя через турникет, не пошел дальше по коридору, а остановился за турникетом. Я прошел через турникет и остановился, поджидая его за колонной. Он же сновал рядом со служащим, наблюдавшим за турникетом. Пару раз он озирался, чтобы проверить, не потерял ли я его из виду, но я был настойчив и не трогался с места. Я почувствовал одновременно и облегчение, и досаду, увидев, что к нему, проходя через турникет, подошла девушка и обняла его. Они быстро пошли по эскалатору вниз, к поездам. Немного погодя я тоже встал на эскалатор. Я хотел, чтобы ушел поезд, у меня не было желания видеть, как там, внизу, на перроне, мальчишка пальцем показывает на меня подруге, а та с любопытством, а то и презрительно смотрит на меня. Через пару минут я спустился и поехал на площадь Фламинио. Выйдя из вагона метро, я увидел в длинном, похожем на шланг туннеле, ведущем наверх, бегущего мальчика, поразительно похожего на красивого римского мальчишку, который вместе с туристом пропал из виду в метро на вокзале Термини. Я поспешил за ним. Он забежал в граничащее с площадью Фламинио здание вокзала, возле которого изредка останавливались красивые старые поезда, и встал перед журнальным прилавком. Когда я подошел, то увидел, что хотя у него был тот же цвет волос, прическа и даже почти такая же одежда, что и у римского уличного мальчишки, однако это оказался не он. Я развернулся и пошел по аллее Вашингтона. Дойдя до Виллы Боргезе, я отщипнул от живой изгороди несколько лавровых листьев, растер их между ладонями и, поднося к носу, вдыхал их аромат, проходя мимо стоящих в зарослях пиний статуй героев с отбитыми половыми органами. Дрожь прошла по моему телу, когда я увидел ящерицу, на брюхе скользившую по газетной странице. Она не могла зацепиться ногами за гладкий газетный лист и с пугающим выражением на мордочке скользила с одного газетного листа на другой. За несколько дней до этого я видел бегущую, карабкающуюся, скользящую, падающую и лежащую на спине в грецких орехах ящерицу. Как раз закончились школьные занятия и несколько черных и белых детей резвились на газоне площади Шауки перед статуей какого-то арабского поэта. Негритенок и белый мальчик, борясь, катались по газону с ранцами за спиной.
Увидев облепленного песком дождевого червя, я вспомнил о том, как ребенком, в родной деревне в Каринтии, я часто откатывал в сторону колоду, на которой рыбаки рубили дрова, чтобы посмотреть на боящихся света червей, жуков и сороконожек и разрыть босыми пальцами ног их жилища. Однажды я вылил на жуков старое почерневшее масло и поджег, глядя на агонию горящих насекомых. А так как вслед за этим я ощутил сильное чувство вины, то, в смертном страхе быстро идя по холодной лужайке, трижды прочел «Отче наш» и один раз «Богородицу». На газоне на площади Фирдоуси, перед мужской статуей без головы и такой же безголовой каменной собакой, у фонтана лежал негр в одних плавках. Он выстирал в нем свою одежду и развесил ее сушиться наживой изгороди из лавровых кустов. Капли воды сверкали на его блестящей черной коже. Над его темным телом порхали белые бабочки. Возле его головы то и дело скользили зеленые и коричневые ящерицы.
В Индии пятилетняя девочка пошла за охотившейся за ящерицами собакой. Блуждая в лесной чаще, она плакала и собирала сорокасантиметровых мертвых ящериц. Рабочие, проезжавшие мимо того места, где она сидела на корточках над мертвыми ящерицами и плакала, хотели подвезти ее домой. Но поскольку за несколько дней до этого мать строго-настрого запретила ей садиться к кому бы то ни было в машину, она уцепилась одной рукой за забор, в другой держала мертвую ящерицу и потребовалось много времени на то, чтобы уговорить ее сесть в машину. Домой девочка пришла с зареванным лицом и двумя большими мертвыми ящерицами в руках.
Я не помню, кто умер, не помню также, смотрел ли я на открытые или закрытые гробы, стоявшие при входе в моей родной деревенской церкви, помню лишь, что я был где-то посередине, а вокруг меня – словно венок из маргариток – стояли заваленные букетами цветов гробы. Запах этих срезанных увядающих цветов разбудил меня. Взглянув на часы, я увидел, что всего лишь четыре утра. Заснул я со счастливой улыбкой на лице, потому что мне приснились покойники.
В кинотеатре на улице Номентана, где мы смотрели «Смерть Марио Риччи» с Джаном Мария Волонте в главной роли, в перерыве между сериями, когда в освещенном зале на экране показывали рекламный плакат следующего фильма, на котором мужчина положил голову на обнаженные бедра Настасьи Кински, я обратил внимание на сидевшего рядом с нами красивого четырнадцатилетнего юношу, вышедшего в туалет. Он зашел в темный кинозал, когда уже началась вторая серия фильма, и снова уселся – пахнув на нас свежим юношеским потом – рядом со своей матерью.
Перед воротами базилики Santa Maria degli Angeli e dei Martiri, обложившись своими полиэтиленовыми пакетами и с лужей мочи под ногами, лежал мужчина, закрывший свое лицо платком. От его дыхания слегка поднимался и опускался вышитый на платке желтый крест.
Глядя через стекла аквариума, в котором плавало десять тонких, как листочки, рыбок, чья окраска напоминала арестантскую робу, я сквозь витрину зоомагазина и окно стоящего у светофора полицейского автомобиля увидел карабинера. Прежде чем я успел разглядеть его профиль, он повернул голову и через стекло автомобильного окна, витрину магазина и два толстых стекла аквариума с тонкими рыбками, окраска которых напоминала арестантскую робу, профессиональным взглядом зафиксировал в памяти мое лицо. Справа и слева к верху аквариума, спереди и сзади полицейской машины из белых трубок двумя маленькими беззвучными фейерверками поднимались пузырьки кислорода. Звезды этих фейерверков сталкивались с небосводом и лопались.
●●●
На площади Республики я вновь увидел одетого в черное старого трансвестита – покровителя уличных мальчишек, – который бодро шагал с молодым человеком под аркадой и ел на ходу конфеты «Mon Chéri» из открытой коробки. Время от времени он подходил к прохожим и совал им под нос коробку, предлагая угоститься конфеткой. Испуганные туристы, отпрянув, быстро шли дальше. Затем, когда по площади Республики к улице Национале с включенной сиреной проехала «скорая помощь», я увидел, как сотни голов одновременно повернулись на вой сирены, и вспомнил, что ребенком, когда видел несущуюся с включенной мигалкой машину «скорой помощи», становился на колени на обочине дороги и молился. Иногда через матовое стекло щелевидных окон машины красного креста я видел одетую в черное монахиню, прижимавшую распятие к груди умирающего. Однажды я и Фридль Айхенхольцер, в белом облачении церковных служек, шли в дом священника за мирром для помазания новорожденного при крещении, которое священник забыл дома. Когда мы переходили улицу, по ней проезжала «скорая помощь». И мы тотчас же, в наших белых ризах, встали на колени прямо на асфальте и, перекрестив лоб, рот и грудь, начали молиться: «Святой Ангел-хранитель мой, вразуми меня, пребудь со мною во всякой нужде моей, избави меня от греха и введи меня в Царствие Небесное. Аминь».
По виа Венето, высоко держа в руке розы, в рваных домашних тапках и длинном, волочащемся по асфальту халате, плелась старая цыганка, которая постоянно выкрикивала: «Cinquecento! Tu sei un cavalière!» – говорила она проходящему вместе с женщиной мужчине, который замотал головой. «Cinquecento!» – из ее почти беззубого рта раздался высокий, надтреснутый голос. Она положила на остатки открытого кофе одну-две розы, сунула в карман своего халата деньги, затем подошла к другим столикам, чтобы предложить свои розы там. Она поковыляла со своими цветами на другую сторону улицы, положила пару роз на накрытый стол и снова закричала: «Cinquecento, soltano Cinquecento!» На углу улицы Ломбардо она столкнулась с проституткой. «Antonella», – закричала цыганка, засмеялась и протянула ей розу. Антонелла подошла к цыганке, открыла сумочку, вытащила из нее банкноту и дала цыганке, не взяв у нее розы. Повернувшись ко мне, она спросила, не хотел бы я пойти с ней: «Andiamo! faccio benissimo, andiamo!» Сидя в темноте на ступеньках крыльца и положив на колени непроданные розы, цыганка смотрела на ярко освещенную виа Венето, пока ее голова не упала на грудь и она не заснула. Пару лет спустя, зимним вечером, скрючившись, без сознания, замерзая, она сидела на лестнице церкви, куда входили и выходили люди, которые пили приготовленную монахом святую воду, молились и вносили пожертвования. Прошло много времени, пока не приехала машина «скорой помощи», и санитары, пощупав ее пульс, стали будить недвижно сидящую на церковной лестнице женщину. Санитары позвонили в больницу, чтобы узнать, могут ли они везти ее в больницу. Почти полчаса я сидел рядом с поте-. рявшей сознание старой цыганкой на лестнице, пока из больницы наконец не позвонили и сказали, что можно везти ее к ним. Через пару месяцев я снова увидел ее на виа Венето, одетую в черное, с платком на голове, с парой роз в руке.