рным фломастером «Abbiamo fame!» «E un spettacolo?» – закричал трансвестит с загипсованной рукой, которого я долго и пристально рассматривал, пока он проходил мимо меня в сопровождении проститутки с выставленной напоказ грудью. Пока один из конных карабинеров проверял у американского туриста паспорт, обе лошади беспокойно перебирали ногами. Неподалеку от ждущих свидания трансвеститов дорожный рабочий в завязанном спереди и сзади на голове клетчатом платке устанавливал на улице перед дорожной стройкой предупредительный сигнал – две шаровидные масляные лампы. Он напомнил мне тех дорожных рабочих, что впервые появились в моей родной деревне, чтобы заасфальтировать нашу деревенскую улицу. Точно так же защищая от жары свои лысины, они повязывали вокруг головы в основном клетчатые носовые платки. Горящие шаровидные масляные лампы напоминали мне шары для метания в саду школы-восьмилетки. Мы брали эти шары из комнаты, в которой стояла обувь всех учеников, потому что, после того как в классе разобрали старый темный, вечно пахнущий мастикой пол и постелили новый, мы должны были в обязательном порядке носить тапки. Комната, где стояли спортивные снаряды и обувь, особенно во второй половине дня, пахла потом восьмидесяти детских ног. Я резко отклонил голову в сторону и схватился за горящую щеку, мне показалось, что передо мной на площади Чинкваченто стоит отец, бьет меня своей грубой тяжелой рукой по лицу и говорит: «Зачем ты шляешься по улицам Рима?» В другой раз мне представилось, что мой отец заходит в бар и за ухо вытаскивает меня на улицу, так что, выйдя из бара, я чувствовал, как у меня горит ухо, и я некоторое время прижимал к нему руку. «Иногда я представляю себе расстеленную карту Земли и Тебя, простершегося над ней». В то время как отец-крестьянин вечером, идя вдоль кормушек хлева, несет охапку сена, из-за которой почти не видно его тощего тела, а торчат лишь голова в старой засаленной шляпе и шагающие вперед ноги. На площади Чинкваченто я, в воняющем мочой и дерьмом кустарнике, встаю на колени перед обнаженными бедрами каннского уличного мальчишки. Губами я касаюсь его колена, голени, прижимаюсь лбом к его грязным кроссовкам и начинаю плакать. Гордый, я выхожу на ярко освещенную улицу. Уже более полугода на каменной скамье перед входом в метро на площади Чинкваченто сидит какая-то женщина. У нее на коленях, завернутая в красно-синее клетчатое одеяло, сидит ее умирающая черная овчарка. Держа собаку на руках, женщина долго пыталась всунуть куски мяса между ее зубов, пока умирающая собака не стала с трудом, с совершенно затуманенным взором, жевать. Однажды я видел, как она прижалась губами к пасти умирающей овчарки. После того как собака умерла и ее похоронили, женщина часами сидела на газоне, почти не глядя по сторонам, накинув на плечи одеяло, в которое она заворачивала умирающую собаку. Чтобы не быть врасплох застигнутой дождем, ночами она спала под козырьком станции метро. Один раз, поздно вечером, когда уже давно стемнело, я возвращался с моря, она лежала, свернувшись калачиком на картонке, на газоне перед станцией метро. Я видел секундные повторяющиеся вспышки ее сигареты. Она слегка повернула голову, подтянула ноги к животу, выбросила сигарету и натянула на голову собачье одеяло. Губы у нее были потрескавшиеся, нижних зубов не было. Я ни разу не видел, чтобы женщина ела – она только пила минеральную воду и курила. Неподалеку от нее нищий ухватился за приделанную к фонарю урну. К нему подошли двое мужчин и испугали его звуком своих шагов и своими кулаками. До сих пор он выживал благодаря объедкам, но сегодня и в этом ему отказано, отказано в объедках, негодных для свиньи. Может быть, двое мужчин просто выбрасывали мусор, а вовсе не собирались отгонять нищего? Когда я вижу нищего или нищенку, зажимающих объедки и дерьмо в руке и поедающих их, мне хочется бежать прочь, будто предчувствуя, что однажды и сам кончу так же.
В аркаде на площади Республики старик-нищий голыми руками схватил спагетти из стоящей на ресторанной стойки тарелки и быстро запихнул их в рот, прежде чем официант в черных брюках и белой куртке с золотыми пуговицами успел подбежать к бродяге и безжалостно вцепиться в его свалявшиеся сальные волосы. Он тут же дал деру и побежал на виа Национале. На виа Национале толстая старуха, которая вместе с мужем бродила по Риму с детской коляской, мыла в луже свои черные от грязи ноги. Она наклонилась так низко, что стала видна ее грязная лошадиная задница. Уличная художница сначала нарисовала на листе бумаги мишень с двумя кольцами и крестом, прежде чем начать портрет углем. На лототроне продавщицы лотерейных билетов, глядящей на толпу из стеклянной будки на площади Республики, лежала лошадиная подкова. Даже собака на площади Республики замерла на месте и смотрела на то, как сопровождаемая воем автомобильной сирены и включившая голубую мигалку на виа Национале понеслась, мгновенно парализовав движение, машина спасательной службы. Едва я завижу на перекрестке спасателей с синей мигалкой, я спешу туда, прижав к груди записную книжку с изображениями высохших обряженных тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо, но чаще всего ухожу прочь ни с чем.
Еще дымятся обугленные крылья ангела-хранителя, которого я вытащил из-под вязанки хвороста замерзших косуль. На облатке я увидел водяной знак: идущего на костылях ангела-инвалида, над которым качались дьявольская гвоздика и посмертная маска моей матери с корзинкой с крепким ребенком, которого ангел должен хранить от падения в бурный горный ручей. Крошки яичной скорлупы лежат на черных чулках лежащего в гробу мертвого тела девушки. «Модное парижское похоронное бюро! Модное парижское похоронное бюро!» – мурлыкал я себе под нос и испуганно проснулся, когда черная деревянная гробовая крышка коснулась моего виска и шлепнулась наземь.
В «Messaggero» я наткнулся на фотографию, которую вклеил в свою записную книжку с изображением высохших обряженных тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо. Мать-турчанка сидит, распростерши руки над лежащими друг подле друга мертвыми телами ее пятерых маленьких сыновей, погибших во время землетрясения. И еще я вырезал из газеты фотографию, на которой изображен молодой человек, который здесь, в Италии, облил себя бензином и поджег. Карабинеры и зеваки стояли вокруг этого пару минут еще живого факела, не способные ничем помочь.
Цветочница на Корсо Триесте перекрестилась, когда девушка купила три красные розы.
Под стеклянным колоколом был на свастике укреплен мой сложивший в молитве кости рук угольно-черный детский скелет и молился: «Мой ангел-хранитель… и введи меня десницей своей в Царствие Небесное. Аминь».
Вытащив пистолеты, два карабинера подошли ко мне и Омару и потребовали, чтобы мы с поднятыми руками выходили из нашего любовного гнездышка под аркой запертого входа большого жилого дома, где мы присосались друг к другу, словно две пиявки. Один из карабинеров обыскал меня. Омар задрал свою исписанную арабскими буквами майку, вывернул карманы, показывая карабинерам, что у него нет при себе ни оружия, ни наркотиков. Пока один карабинер обыскивал меня, второй, держа пистолет наготове, стоял в стороне, чтобы держать нас в поле зрения. Не найдя ничего запрещенного, они крикнули, все еще наставляя на нас пистолеты: «Via! via!»
Я стоял на остановке в ожидании автобуса, собираясь доехать до станции метро «Термини», а затем, уже на метро – до моря, когда заметил среди ждущих автобуса молодого человека, в кожаной сумке которого был радиоприемник. На плечах слева и справа были приделаны колонки. Беременная негритянка, очевидно, мать стоящего тут же, на автобусной остановке ребенка, тощие, как щепки, руки которого бросились мне в глаза, ногтем большого пальца сдирала красный лак с двухсантиметрового ногтя на указательном пальце правой руки. Когда лак был содран, ноготь стал напоминать орудие. Садясь в автобус, негритянка болезненно скривила лицо, прижала к своему выдающемуся вперед животу белый пакет с лекарствами и засунула прокомпостированный проездной билет между широким золотым кольцом и пальцем. Пальто и сумка для покупок сидящей напротив меня женщины были сшиты из одной и той же ткани с одинаковым рисунком. Идя за покупками, она надевает свое пальто для покупок, берет с полки сумку для покупок, надевает на лицо маску для покупок и идет в «Coin» на La Rinascente. Другая женщина села рядом с кабиной водителя и властно призывала мужа, позволившего себе пройти на пару рядов назад, занять место рядом с ней. «Dove vai? Mio clio!» – закричала беременная негритянка, когда мы все увидели через окно мужчину, лежащего неподвижно с раскинутыми руками. Когда в автобус залетела пчела, я подумал о ленивых пчелах моей родной деревни, которые осенью прилетали на подоконник дома или на оконные рамы и которым я в детстве ножницами отрезал головы по самые плечи и с удовольствием наблюдал за их агонией. Когда стоявший рядом со мной в автобусе старик коснулся ширинкой брюк моей руки и я почувствовал его стоящий член, мне захотелось подпрыгнуть и заорать во все горло. Я увидел медленно опустившийся окровавленный нож гильотины, который отрубил головку члена старика, а затем снова взмывший вверх. Я уже давно не разговаривал ни с одной живой душой, поэтому я подумал, что неплохо было бы заговорить с одинокой девушкой, читающей на морском берегу. Возможно, я всегда думал лишь о том, что она расскажет мне что-нибудь такое, что я смогу записать в свою записную книжку. После получасовых колебаний я решительным шагом направился к ней и присел рядом. Она не удивилась, потому что знала, что рано или поздно я преодолею свой бросающийся в глаза страх и заговорю с ней. Она рассказала мне, что работает нянькой у ребенка в одной французской семье в Риме, но на следующий год хочет вернуться домой, во Франкфурт. «А что вы делаете в Риме?» Собственно говоря, я должен был, вместо того чтобы сидеть на морском берегу и поддаваться гипнозу морских волн, чистить лошадиные копыта в Каринтии, выгонять на клеверные луга кобылицу, бросать в кормушку телятам и быкам сено и кукурузу, а я сижу здесь, рядом с ней, у моря и часами смотрю на морские волны. После этих моих слов она не проронила ни единого звука и отвернулась от меня. Рядом с ней сел работяга, накопивший за год поденной работы достаточно денег, чтобы некоторое время отдохнуть в Риме. Девушка разделась и, не попрощавшись, вошла в море. Я зашел за купальню и больше не мог ее видеть, я согнулся и, корча гримасы, кинул множество пригоршней песка в деревянную стену купальни, а затем, закатав штаны, пошел вдоль кромки воды. В то время как волны омывали мои лодыжки, пальцами правой ноги я написал на песке «Варвара Васильевна». Пройдя дальше, я наткнулся на тесно прижавшихся друг к другу полуобнаженных парня и девушку. Когда мальчишка заметил мое приближение, он спрятал член в плавки и провожал меня взглядом, пока я проходил мимо них. Когда я в сумерках вернулся на это же место, прилив смыл русское имя, я не нашел от него и следа. Amarcord! Варвара Васильевна строчила на своей швейной машинке, в то время как я лениво листал газету. Возможно, крестьянин читал сельскохозяйственную газету, мо