Папа сидел в запряженной шестеркой белых лошадей, обитой красным бархатом и украшенной золотым позументом кардинальской карете. За каретой папы на двадцати лошаках следовали облаченные в фиолетовое кардиналы. В церкви Санта-Мария-Маджоре перед алтарем были воздвигнуты торжественные врата, через которые митроносного папу в кресле внесли в алтарь. Сорок одетых в белое девушек по двое подходили к алтарю и целовали вытянутые ноги папы в красных башмаках.
У какой стены крестьянского дома стояли три крышки гроба – одна большая черная и две маленькие белые? В старом, идущем на снос доме, в стопке старых журналов я наткнулся на издание, где был опубликован иллюстрированный репортаж, который я, ребенком, вырезал и много лет хранил в тумбочке у кровати. На фото была изображена лежащая в черном гробу, одетая в черное старуха, с челюстью, подвязанной белым платком, и четками в сложенных словно для молитвы руках. Слева и справа от нее в маленьких белых гробиках лежали два ребенка со сложенными как для молитвы руками, в которые были вложены четки, и с точно так же подвязанными под подбородками платками. Перед тремя гробами, в ногах гроба старухи, был сооружен маленький домашний алтарь. На столе стояла большая ваза с магнолиями и ваза поменьше с двумя красными и одной белой розами. Слева и справа от распятия на подставке горели две восковые свечи. Катафалк, на котором стояли гробы, представлял собой два сдвинутых стола, накрытых одной большой белой скатертью с прикрепленными к ней булавками еловыми веточками. Иоганн Пигнет, крестьянин из Дройлаха, что в Каринтии, пришел со своей женой Марией с похорон и увидел во дворе толпу зевак. «Что здесь? Что случилось?» – закричал крестьянин, вбежал по лестнице на гумно, спрыгнул в полукруглую, наполовину заполненную свежим кукурузным силосом силосную башню. Схватив тела четырехлетнего сына Германна, восьмилетнего сына Вильгельма и их бабушки, он с помощью своего деверя Иоганна Мертия вытащил тела из башни во двор, где попытался вернуть их к жизни. Двое детей и бабушка отравились силосным газом. Стоя над трупами своих детей и матери, Иоганн Пигнет плакал: «Если бы я не пошел на эти похороны, ничего этого не произошло бы, дети были бы возле меня Я хотел заложить в башню еще два воза кукурузы, как тут J эти похороны!» Едва Иоганн Пигнет со своей женой Марией вышли со двора, чтобы отправиться на похороны своего знакомого, маленький Германн сказал своим братьям и сестрам-«Знаете что, пойдемте утаптывать кукурузу!» Едва Германн добрался до верхнего края силосной башни и спрыгнул на свежий, курящийся парком силос, как, уже через несколько секунд вдохнув силосных газов, зашатался, ударился головой о бетонную стену силосной башни и упал. Младшая сестра Елизавета, громко крича, притащила на помощь с трудом передвигавшуюся бабушку, которая сразу же послала девочку за живущим по соседству дядей. Между тем старший Вильгельм прыгнул в силосную башню, чтобы помочь брату. Когда бабушка со своей клюкой добралась по лестнице до края силосной башни, она увидела обоих мальчиков, без сознания лежащих на силосе, и тоже полезла вниз, чтобы вытащить их. Маленький Германн, которого она хотела вытащить, первым обхватил рукой шею своей лежавшей на животе бабушки. Три тела были выставлены для прощания в зале деревенской общины. В середине – бабушка, слева от нее – восьмилетний Вильгельм, справа – четырехлетний Германн. Тело старухи было покрыто черным прозрачным покрывалом, тела обоих детей – одним белым, тоже прозрачным покрывалом. За два года до того, как семья Пигнетов потеряла сыновей Германна и Вильгельма, еще один их сын, Леопольд, умер от лейкемии. Годом позже их четвертый сын Андреас был насмерть сбит автомобилем.
Счастливого возвращения вам, шахтеры, млад и стар, возвращайтесь, возгласите, все будет хорошо! Нам дал Господь благословение, и с нами горы поют: Счастливого возвращения! Счастливого возвращения! Счастливого возвращения! На серных рудниках Сицилии тысячи восьми – двенадцатилетних мальчишек с глубоко запавшими глазами и торчащими ребрами таскали на поверхность тридцати – сорокакилограммовые мешки, поднимаясь по каменным лестницам. Если же они падали на ступени под тяжестью груза, надсмотрщики с масляными лампами прижигали им подколенную впадину. О страдающая Дева Мария! Тебе легче было самой пройти весь этот путь, ступая босыми ногами по остриям ножей, нежели видеть сына своего, крест несущего. О бока благодатные благословенные, как разорваны вы бичами! О кисти и руки благословенные, как пробиты вы и измучены. О святейшее тело, как терзали и уродовали тебя за грехи мои, ради исцеления моего! С любовью и состраданием целую твои святые раненые члены. Посулами высокой оплаты землевладелец завлек крестьян для уборки урожая в места, зараженные малярией. Две недели спустя крестьяне возвращались домой с полными карманами денег, но больные малярией. Жнецы небесные творят меня, пашут и жнут. Удобряют и укрепляют меня, выдерживают меня до ночи не кто иные, как жнецы, ибо они силу имеют. Отче наш, дай злакам взойти на полях, чтобы у наших крестьян было вдоволь хлеба и денег. Женщины, стоявшие голыми ногами по колено в воде на рисовых полях, на минуту прерывали работу, чтобы оторвать приставших к ногам пиявок; надсмотрщик, застававший их за этим занятием, стегал их плетью из собачьей кожи по спине и ногам. Некоему надсмотрщику удавалось при этом разорвать пиявку на женской ноге на куски. Господи! Если не покараешь его, ты – заодно с сатаной.
В Модике бытовали народные верования в то, что только дьявол мог разбудить мнимого покойника. Во время отпевания, при священнике, причте, родственниках, когда еще не закрыли крышку гроба, мертвый человек поднялся, схватившись за края гроба, и стал с недоумением осматриваться вокруг. Церковный служка ударил его железным распятием и убил. Истекающее кровью тело вместе с распятием тут же обратно запихнули в гроб, заколотили и, без отпевания опустив в могилу, забросали землей. Помню невыразимую радость, которую ощутило тело твое Святейшее, воскреснув мгновенно и с твоей прекраснейшей душой соединившись! Помню о невыразимой красоте, которую обрело перед тем твое израненное и изуродованное тело, когда из могилы восстало, словно распустившаяся из бутона роза.
Если покойник был взрослый, люди били в барабаны костями старика, если ребенок – костями ребенка. По бокам барабаны были обтянуты черным крепом, а сверху и снизу черным было написано – PAX.[1] Три дня в доме покойника не готовили. Соседи приносили родственникам усопшего горячий шоколад и холодную рыбу. Обнаженные трупы бедняков сбрасывали в канал, выносивший их в море. В устье канала добычу караулили в засаде огромные рыбы. Нищий предлагал туристам купить черные шелковые чулки недавно умершей женщины, которую похоронили без одежды в общей могиле. Маленький мальчик картонными крыльями на плечах отгонял мух, норовивших залезть в полуоткрытый рот умершей девочки. Если при заколачивании гроба гвоздь падал на землю, его ни в коем случае не поднимали голыми руками, а только взяв платком, и после этого забивали в гроб. Кучер похоронных дрог, которые все экипажи должны были пропускать, медным распятием ударил лошадей, запряженных в фиакр, не уступивший им дорогу.
В Калатабиано, на холодном церковном полу, в окружении сотни человек, босиком, в одной лишь доходящей до бедер рубахе стоял юноша. «Снимай рубаху! – восклицал священник и совал образ под нос совершенно голого юноши. – Целуй образ и кричи – "Слава святому Филиппу!" – громче!» «Слава святому Филиппу!» – еле слышно бормотал себе под нос юноша, пока монахини, набросив ему на плечи простыню, вели в ризницу, где он должен был надеть новую одежду. Старую одежду сжигали за оградой кладбища. Двое мужчин, тряся за руки совершенно обнаженную четырнадцатилетнюю девушку, вновь и вновь указывали на статую святого Филиппа, святого покровителя душевнобольных, стоявшую на возвышении под балдахином. «Целуй святого! – кричали они. – Поцелуй же его!» А затем прижимали ко рту глухонемой душевнобольной девушки образок святого Филиппа. И вновь они орали: «Слава святому Филиппу!» Отойдя от все еще дергающей плечами девушки, мужчины подходили к сидящей под балдахином рядом со статуей святого женщине, уставившейся в одну точку перед собой и безвольно свесившей голову на грудь. Между тем священник возложил на голову девушки платок, взятый с плеч статуи святого, и, касаясь ладонью правой руки лба больной, бормотал нечто нечленораздельное. Затем поданной ему служкой кропильницей он пять раз окропил голову девушки, после чего вновь, с молитвой, возложил на ее голову платок. О Иисус всемогущий! Я помню позор твоей наготы, когда с тебя на Голгофе, при скоплении народа, сорвали одежду. О целомудренный Иисус! В наготе твоей я – главный виновник, ибо ею ты должен искупить любострастие и постыдность мыслей, слов и дел моих!
– К черту! В охапку ее и в Файстритц, в мертвецкую! – воскликнул мой односельчанин, когда ему позвонили и сообщили, что мотоцикл, на котором его жена везла купленное у крестьян молоко, был сбит грузовиком и что она смертельно ранена.
На покрытом белой скатертью раздвинутом кухонном столе лежало тело четырехлетнего неаполитанского мальчика, в сложенные руки которого был вставлен скромный букетик фиалок. Ноготки на пальцах рук уже почернели. Между двух горящих восковых свечей под балдахином стояло распятие. Перед распятием находилась ваза со свежими желтыми и белыми хризантемами. В комнате было душно от запахов начавшей разлагаться плоти, желтых и белых цветов, лежащих на ногах мальчика, и горящих восковых свечей. Скорбящая мать заснула, прижавшись головой к холодной головке ребенка, в то время как три другие, все в черном, женщины, чуть не вывихнув шеи, с удивлением посмотрели мне в лицо. Прикрепленные по углам гроба капроновые ангелы сплетенными из проволоки руками держали над мальчиком цветы. Ангелы и цветы колыхались над бледным до синевы личиком ребенка в такт движения похоронной процессии.