* * *
Какая-то на редкость устойчивая мифологема под общим названием “мальчики”.
Во все времена враги и супостаты убивали именно мальчиков, пили их кровь, распинали их. Именно мальчики, а не кто-нибудь еще, становились самыми “знаковыми” жертвами всевозможных злодеев и врагов Святой Руси.
Царевич Димитрий, зарезанный Годуновым. Андрюша Ющинский, умученный от жида Бейлиса. Юный стукач Павлик Морозов, убитый кулаками. Мальчик, распятый жидобандеровцами…
Мальчики кровавые в глазах…
* * *
Слово “русофобия”, занимающее в риторическом репертуаре некоторых невозможно бдительных, постоянно возбужденных и хронически обиженных граждан особое место, в последнее время от чрезмерно частого употребления вовсе потеряло даже призрачные семантические контуры. (Нечто подобное произошло в последние несколько месяцев и со словом “фашизм”.)
Так, например, одного моего знакомого кто-то из таких граждан квалифицировал как русофоба за то, что в рассказанной им забавной истории фигурировал, в частности, его любимый кот по имени Иван.
Мне вот тоже на днях написали в “личку” и нежно спросили, почему я так ненавижу Россию. Я зачем-то счел возможным поинтересоваться, из чего проистекло такое экзотическое умозаключение. Ответ был коротким: “Сами знаете”.
Не знаю. И он не знает. И никто не знает, вот что самое главное.
* * *
Ноздрев — собиратель земель.
“Теперь я поведу тебя посмотреть, — продолжал он, обращаясь к Чичикову, — границу, где оканчивается моя земля.
Ноздрев повел своих гостей полем, которое во многих местах состояло из кочек. Гости должны были пробираться между перелогами и взбороненными нивами. Чичиков начинал чувствовать усталость. Во многих местах ноги их выдавливали под собою воду, до такой степени место было низко. Сначала они было береглись и переступали осторожно, но потом, увидя, что это ни к чему не служит, брели прямо, не разбирая, где бо́льшая, а где меньшая грязь. Прошедши порядочное расстояние, увидели, точно, границу, состоявшую из деревянного столбика и узенького рва.
— Вот граница! — сказал Ноздрев. — Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все мое.
— Да когда же этот лес сделался твоим? — спросил зять. — Разве ты недавно купил его? Ведь он не был твой.
— Да, я купил его недавно, — отвечал Ноздрев.
— Когда же ты успел его так скоро купить?
— Как же, я еще третьего дня купил, и дорого, черт возьми, дал.
— Да ведь ты был в то время на ярмарке.
— Эх ты, Софрон! Разве нельзя быть в одно время и на ярмарке и купить землю? Ну, я был на ярмарке, а приказчик мой тут без меня и купил.
— Да, ну разве приказчик! — сказал зять, но и тут усумнился и покачал головою”.
* * *
В одной из беглых новостей я прочитал о том, как в каком-то городе был задержан молодой человек за то, что он на бетонной стене то ли написал, то ли изобразил что-то не слишком комплиментарное по отношению то ли к центральному, то ли к местному начальству.
В протоколе задержания в качестве квалификации его поступка было написано “осквернение бетонной стены”.
Никакой политики, что вы! Чистый вандализм. Осквернение. Бетонной, заметим, стены.
А на то, чтобы представить себе, как должно выглядеть осквернение, например, навозной кучи, воображения уже не хватает.
* * *
“Автореферат докторской диссертации министра культуры Владимира Мединского пропал из Российской государственной библиотеки”…
Ощущение откровенной чертовщины и мощного напора беззастенчивой литературщины опасно нарастает. Уже вспоминается и пропавшая голова Берлиоза, и лишившийся носа майор Ковалев, и бог знает что еще…
* * *
Извиняться и благодарить — всегда хорошо. Это всегда хоть на пару-тройку сантиметров приподнимает от вязкой слякотной почвы. Это проверено. Это знают, увы, далеко не все, но те, кто это знает, знают это твердо.
Дурным и стыдным это считается только в среде приблатненной шпаны.
Когда-то меня наставлял один мой старший и очень уважаемый мною товарищ: “Во всех не вполне ясных ситуациях, когда непонятно, кто виноват, извиняйся первым. И ты увидишь, как от этого тебе будет хорошо и облегчительно”. Впрочем, тут же рассказал забавный эпизод. О том, как он ехал в каком-то городском транспорте и какой-то человек наступил ему на ногу и на этой его ноге уверенно встал. “Извините, пожалуйста, — верный своим убеждениям сказал мой товарищ, — но вы стоите на моей ноге”. “Ничего, ничего”, — тоже вполне вежливо ответил тот и убрал все-таки свою ногу.
Сейчас, как можно легко заметить, кто-то от кого-то беспрерывно требует извинений. По любым, самым непонятным поводам. А у меня тут же возникает давнее детское воспоминание примерно на ту же тему.
В нашем дворе обитал один мальчик. Его звали Витька Леонов. Он был второгодник и балбес. Он был тупой и злобный. А поскольку в силу своей недоразвитости он общался исключительно с младшими, то, понятно, был и больше, и сильнее всех. Иногда он хватал за шкирку какого-нибудь малыша и говорил ему: “А ну извиняйся!” “За что извиняться?” — вопил малыш. “За все!” — категорично отвечал Витька Леонов.
* * *
Якобы готовность якобы некоторого статистического числа взрослых, казалось бы, россиян применить ядерное оружие, если “нас не поймут”, по степени ответственности и умению предположить какие-либо неудобные последствия, вполне описывается старым анекдотом.
Один другому говорит: “Серега, посмотри, вон впереди два фраера идут. Пойдем им рыла начистим”.
Второй говорит: “Слушай, а если они нам?” “А нам-то за что?”
* * *
Я, конечно, не один заметил, что многие из военно-патриотических мыслителей и дерзновенных лоялистов очень любят изображать из себя гонимых, из последних сил держащих круговую оборону, ведущих неравный бой с бессмысленной и беспощадной либеральной ордой. Им не очень, конечно, нравится роль кремлевских подпевал, они же интеллигентные люди. Им хочется ощущать себя героическим меньшинством, при том что они же в соответствии с вполне шизофренической логикой неутомимо повторяют, что они выражают думы и чаяния абсолютного большинства, то есть буквально народа. Интонации их деклараций примерно столь же надрывны и в той же мере убедительны, как и интонации тех, кто ходит по вагонам метро, рассказывая пассажирам о сгоревшем доме или об умирающем ребенке. С той, впрочем, разницей, что за спинами людей из метро не стоят депутатские корпусы, армия, флот, спецслужбы, суды и прокуратуры.
* * *
Вот я где-то в новостях прочитал, что где-то прошел “марш в честь парада”. Потом, видимо, состоится, шествие в честь марша в честь парада. Потом — народные гулянья в честь шествия в честь марша в честь парада. Ну а когда слова закончатся, состоится уже, наконец-то, парад в честь народных гуляний в честь шествия в честь марша в честь парада.
Такие и подобные построения иногда снятся человеку с высокой температурой.
* * *
Нового ничего не бывает. Это только так кажется. Новым и неожиданным может быть только контекст. Новым может быть только резкое и неожиданное жанровое смещение. Новым иногда кажется то, что возникает при резком взбалтывании устоявшейся жидкой субстанции, когда ее нижние слои меняются местами с верхними и, соответственно, наоборот.
Вот, например, когда я вижу-слышу нынешних “аналитиков-политологов-международников-депутатов-пресс-секретарей”, заполняющих своими ароматными “анализами” информационное пространство, я вспоминаю конец семидесятых, когда в телевизоре или в газете звучал нескончаемый, на одной ноте бубнеж про “неуклонное повышение развития” или про “миролюбивую ленинскую внешнюю политику”, но зато рядом с ближайшим пивным ларьком клубились целые толпы совсем иных политологов и аналитиков, ничем особенно не отличающихся от нынешних, которые теперь в телевизоре или в газете. Они были, конечно, интереснее. Хотя бы потому, что говорили не по писаному. И потому, что их словами и голосами вещало само великое Коллективное Бессознательное.
Первым из публичных персонажей этот дискурс, основанный на полном небрежении к классической логике, а также к моральным или эстетическим условностям и приличиям, на полную громкость включил, кажется, Жириновский. Он-то и был подлинным новатором.
Эти, нынешние, всего лишь эпигоны, берущие лишь своей многочисленностью, мощной технической оснащенностью и поддержкой с земли, с моря и с воздуха всеми родами войск.
Так что меня-то они ничем не удивляют. Удивлять может лишь их перемещение из одного социально-культурного этажа на другой. Но и это уже становится привычным. А то, что они говорят, я уже слышал. У пивного ларька. Еще в те далекие годы.
* * *
“Почему от искупавшегося в проруби президента не идет пар?” — задаются вопросом многие из вольных или невольных зрителей крещенского ролика.
“Почему, почему? — отвечают им скептики. — Потому!” Некоторые, особенно остроумные, еще и добавляют: “А он и тени к тому же не отбрасывает”.
Я же вспоминаю рассказ одного сильно старшего знакомого о том, как в ноябре сорок первого года во всех кинотеатрах страны показывали кинохронику со знаменитым парадом седьмого ноября. И конечно, выступление Сталина на этом параде. Сам этот знакомый был тогда слишком юным для фронта и в ожидании призыва работал киномехаником в каком-то уральском городе.
После одного из сеансов с парадом и выступлением, рассказывал он, когда публика стала расходиться по домам, от одного человека к другому перебегал сильно взволнованный человек с одним и тем же вопросом: “Вы заметили, что у всех, кто стояли на трибуне, шел пар изо рта, а у товарища Сталина пар изо рта не шел? Как вы думаете, почему?”
От этого неугомонного правдоискателя шарахались, как от чумы. “Не знаю, — закончил свой рассказ мой знакомый, — дошел или этот любопытный до дому!”
* * *
Коммунальный опыт — все-таки важный опыт. И многое объясняющий в этой непростой жизни.