Ну, допустим:
— Что же это вы, Клавдия Николаевна, со всей квартирой-то разругались? Не стыдно вам?
— А чего стыдно? Это они со мной разругались. А я ни с кем не ругалась. Я ко всем хорошо отношусь. А они чего-то взъелись. Ну и ладно — не очень-то и хотелось. Проживу как-нибудь.
— Что значит взъелись? Вы вот зачем у Валентины Андреевны кастрюлю взяли и не отдаете? Она ж не ваша…
— Моя это кастрюля. Ее моя мама покойная ее матери подарила на день рождения.
— Так значит не ваша?
— Как это не моя? Моя мама за свои деньги купила. Да и мне нужнее. У меня вот двое детей, а у нее один, и тот балбес. Моя это кастрюля!
— Ну, как же она ваша. Вон все соседи подтверждают, что не ваша.
— Так они все что хошь подтвердят. Они все у Вальки деньги одалживают.
— Так не хотите мириться с соседями?
— Как не хочу? Хочу! Я человек мирный, никого не трогаю. Мир лучше ссоры, это все знают.
— Так кастрюлю-то, может, отдадите?
— Чего это я буду отдавать свою кастрюлю, если она моя?
* * *
Вот одно из чудесных откровений какой-то депутатки:
“Сила и преимущество новой России в том, что у нас сейчас появилась общая идея. И эта идея — сама Россия”.
Я, конечно же, немедленно вспомнил старый, но хороший анекдот.
В поезде напротив друг друга сидят две не знакомые друг другу дамы.
На руке одной из них огромный, невероятной красоты бриллиант.
Вторая, как ни старается соблюсти приличия, не может время от времени не взглянуть на это чудо.
В какой-то момент обладательница сокровища, улыбнувшись, говорит:
“Я вижу, что вас заинтересовало мое кольцо”. “Да! — говорит вторая. — Вы уж извините меня за бесцеремонность, но я впервые вижу таких размеров и такой чистоты камень”.
“Да, — говорит первая, — это очень знаменитый бриллиант. Он называется «бриллиант Рабиновича». Но над ним висит страшное старинное проклятие”.
“Какое же?” — затаив дыхание спрашивает вторая.
“Сам Рабинович”.
* * *
“Петербургские казаки потребовали запретить ловить покемонов в России”, — прочитал я.
То, что я до сих пор вздрагиваю от нелепого словосочетания “петербургские казаки”, это ладно, это моя, как говорится, проблема, и я с ней справлюсь сам.
В данном случае я беспокоюсь о другом. Я беспокоюсь и тревожно думаю о том, что если этих самых покемонов совсем не ловить, то сколько же их тут разведется? Думаю, не меньше, чем казаков. В том числе и петербургских.
Ведь перекусают же всех! А заразы сколько разнесут! Об этом подумали?
* * *
Давно, в семидесятые годы, я однажды подслушал фрагмент разговора двух мужчин в военной форме.
Из контекста разговора я понял, что один из них был военный музыкант. Ну, типа, дирижер военного оркестра. Второй же все пытался понять, в чем, собственно, состоит функция дирижера. Музыканты — это понятно — инструменты, ноты, то-се… а дирижер-то там что делает?
Дирижер пытался объяснить, говоря что-то о репетициях, о партитуре, о согласованности партий, о ритме и темпе.
“Нет, я понимаю так, — говорил второй. — Ты даешь команду, они играют . А махать-то зачем?”
В тот момент они как бы олицетворяли и иллюстрировали собой специфические взаимоотношения между искусством и государством.
* * *
В инструкции для “встающих с колен” одним из первых пунктов должен значиться такой.
Прежде чем начать запускать процесс вставания, необходимо принять во внимание высоту потолка. Если потолок низок, а вставание при этом резкое, существует серьезная опасность получить сильнейшее сотрясение мозга со всеми вытекающими из этого последствиями.
Что мы, впрочем, и наблюдаем.
* * *
Когда чиновник, депутат или просто какой-нибудь высокоморальный и высокодуховный миллиардер говорит о том, что материальные ценности для “нашего человека” ничто по сравнению с ценностями духовными, я всякий раз вспоминаю это:
“Паниковский, пригнувшись, убежал в поле и вернулся, держа в руке теплый кривой огурец. Остап быстро вырвал его из рук Паниковского, говоря: «Не делайте из еды культа». После этого он съел огурец сам”.
* * *
Новость:
“На пикет в защиту болотных узников у метро Третьяковская вновь пришли провокаторы-нодовцы. На этот раз вместо фекалий и зеленки они принесли гармошку и пытались сорвать акцию с помощью частушек. Полицейские не вмешивались”.
Гармошка и частушки после веселого говнометания — это серьезный эволюционный и даже, можно сказать, цивилизационный прорыв, я считаю.
Поскольку в наше время социально-культурные процессы существенно ускорились по сравнению с прежними временами, то в недалеком будущем можно смело ожидать, что эти люди научатся читать-писать. Потом — понимать значения отдельных слов, а потом — и связных предложений.
А там — отчего же не помечтать — глядишь, и вольются в конце концов в ряды сознательных вменяемых граждан.
Так или иначе, но динамика, конечно же, в целом положительная.
Главное, не останавливаться на достигнутом. А то вот Шариков тоже с частушками выступал, а человеком так и не стал.
* * *
Беда в том, что очень многие убеждены в том, что фашизм — это не идеология, лежащая в основе социального или культурного поведения, не определенная картина мира, не сумма исторических предрассудков и суеверий, в основе которых все те же вечные “кровь и почва”. Многие искренне убеждены в том, что суть фашизма не в содержании, а в форме.
Очень многие суть победы (не войны, а именно победы) видят в том, что некие “мы” (тут взвинченные разговоры и надписи про “дедов” и “ветеранов” имеют заведомо второстепенное значение) победили не столько немецкий фашизм, сколько немецкий фашизм. “Мы” победили фашизм иностранный, европейский, западный, повесив на Рейхстаг свое знамя. А потому “мы” обрели полное историческое право на собственный, наш. Это право победителя. По этому же праву “мы” можем назначать фашистами или антифашистами кого захотим. На одних мы навесим полосатые ленточки, и они будут антифашисты. К другим мы прицепим свастики, и они будут фашистами.
Точно как в дворовых играх моего послевоенного детства, когда “воюющие” делились на “наших” и на “немцев”. “Немцами” никто особенно быть не хотел, а потому в немцы отправляли самых слабых и сопливых. Те же, кто был посильнее да побойчей, были, конечно же, “нашими”.
* * *
А как быть с оскорбителями чувства юмора? С оскорбителями чувства собственного достоинства? Чувства стиля? Чувства меры?
* * *
Помню, что в семидесятые годы в каком-то из тогдашних издательств (кажется, в издательстве “Мысль”) выходила серия иллюстрированных определителей животного мира нашей необъятной родины. Они назывались соответственно “Птицы СССР”, “Рыбы СССР”, “Млекопитающие СССР” и так далее.
Мне посчастливилось приобрести книгу с названием “Гады СССР”. Потом я ее кому-то подарил.
Вот, вспомнил…
* * *
“Ну что, слабо сарай-то поджечь? Ссышь, небось, что мамка заругает?” — говорил не раз и не два дворовый негодяй Витька Леонов умственно отсталому Жене, человеку по годам уже взрослому, а по развитию — примерно девятилетнему.
Женя, человек добросердечный и немногословный, все отмалчивался и лишь улыбался.
А однажды он все-таки взял и поджег сарай. Сарай быстро потушили. И Женю, конечно, быстро поймали, да не очень-то он и скрывал свой подвиг.
Призвали к ответу, конечно, и Витьку. Потому что многие слышали во дворе, как он постоянно подзуживал дурачка-Женю.
“А я-то при чем? — орал Витька и вырывался. — Я виноват, что ли, что он шуток не понимает!”
Так, вспомнилось что-то вдруг.
* * *
Если совсем коротко, то скажу лишь, что в моем детстве шутили примерно так:
“Дяденька, дай рупь, а то щас плюну тебе прямо в глаз и сифилисом заражу!”
* * *
По поводу дискуссий на темы других дискуссий, — состоявшихся или предполагающихся, — а также разговоров о том, надо ли или не надо в принципе вступать в дискуссии с теми или иными видными или не очень деятелями, так сказать, культуры или, допустим, общественной мысли, неизбежно возникают полузабытые картины далекого дворового детства.
Например, такая:
— Привет!
— Привет!
— Чо делаешь?
— Да ничего…
— Пошли на пустырь!
— А чего там делать?
— Как чего делать? Говном кидаться.
— Это зачем?
— Ну как зачем! Кто в кого сколько раз попадет.
— Да не, не хочу.
— Боишься, что ли?
— Да нет, не боюсь. А просто неохота.
— Боишься, боишься…
Ну, в каком-то смысле — да.
* * *
Вот что такое, например, “иностранный агент”?
“Это мировая практика”, — говорят те, кто ввел в обиход это понятие. “А вот в мировой практике тоже, — говорят они, — есть такое юридическое понятие”.
Может быть, и есть такое понятие в мировой практике. Но если и так, то в мировой практике это словосочетание звучит совершенно нейтрально. Потому что историческая практика у этой “мировой практики” совсем другая.
Возможно, что наши законотворцы механически и бездумно скалькировали эту формулу все из той же заграницы, откуда они во все времена тащили и все остальное, включая коммунизм и фашизм. А откуда бы еще? Как будто бы они могут что-нибудь придумать сами.
Но даже им невозможно не знать и не понимать, какие отчетливо зловещие коннотации проглядывают сквозь эту “мировую практику” в контексте отечественной истории двадцатого века!
Хотя кто их знает! Может быть, они все и забыли, с них станется. Забывать историю они мастера.
Но ведь понятно же, что для постсоветского обывателя “иностранный агент” не может означать ничего кроме того, что речь тут идет о шпионах!
Образ шпиона, то есть буквально иностранного агента, за многие десятилетия нескладно вылепленный ворохами одинаковых, как яйца по рубль тридцать за десяток, шпионских романов, повестей и кинофильмов советского времени, намертво впечатался во внутреннюю сторону черепной коробки советско-российского человека. Темные очки, заграничный фотоаппарат, клетчатый пиджак, “сшиты не по-русски широкие штаны”, “карта укреплений советской стороны”, нездешний акцент (“Скажи мне, бабушька, гдье здьесь военний завод? Я дольжен там немножко навредить. Я дам тебе за это банка вкусний кока-коля и жевательний резинька”).