А войн не было, что вы. И сейчас ничего нет. Вот просто совсем ничего.
* * *
“Он как управляющий нереально охуенный, отвечаю! Менеджер божьей милостью, клянусь! С документами, с договорами, с людьми — со всей этой хуйней — круче не найдете, точно!” — энергично выкрикивал в телефон прошедший мимо меня молодой человек.
А я подумал, что даже такой безнадежно стоячий жанр казенной словесности, как, казалось бы, служебная характеристика, тоже не стоит на месте. Он, пусть и прихрамывая на обе ноги, все же, бодрясь и молодясь, ковыляет в ногу со временем.
* * *
“Театральные постановки, чересчур смело интерпретирующие классические произведения, требуют не оплачивать за счет городского бюджета”, — прочитал я где-то.
Поскольку нет уже никаких душевных ресурсов касаться сущностных, так сказать, аспектов подобных новостей, я стал обращать внимание на явно факультативные, но все равно забавные.
В данном случае я обратил внимание на слово “чересчур” в словосочетании “чересчур смело”. Это все из разряда “больно умных” и “шибко грамотных”.
Но не только. “Смелость”-то сама по себе вроде как не возбраняется. Мы же все за смелость, какие вопросы. Главное, чтобы не “чересчур”. А то каждый, понимаешь, начнет тут.
Я когда-то очень давно, в середине, примерно, семидесятых, случайно подслушал разговор двух творческих единиц на лавочке около Союза писателей. Один из них (как я понял, редактор) рекомендовал другому (как я понял, автору книжки) художника-оформителя. “Ты не пожалеешь! — страстно лоббировал он. — Очень хороший парень. Способный. В меру свежий”.
Это “в меру свежее” на долгие годы стало для меня универсальной формулой советской литературно-художественной успешности.
Одним словом, “Достоевский, но в меру”. Так называлось одно из эссе Томаса Манна, написанное, впрочем, по совершенно другому поводу.
* * *
Многие, я уверен, знают эту старую историю про ребенка, услышавшего впервые песню “Хотят ли русские войны” и горько расплакавшегося после первого же куплета . А расплакался он, как оказалось, потому, что он услышал “Котятки русские больны”. И конечно же, как и полагается чувствительному ребенку, очень пожалел больных котяток.
Котятки больны, это правда. И даже очень. Они, застыв и не реагируя на внешние раздражители, неподвижно сидят на мягком коврике и, не мигая, смотрят в волшебный ящик с разноцветным окошком, в котором им с утра до вчера показывают вкусных мясистых мышей.
* * *
Что означает пропагандистское клише “попытка переписать историю”?
Ее что, кто-нибудь написал?
История без права переписки.
* * *
“Максим Степаненко — глава миссионерского отдела Томской епархии РПЦ предложил называть «блядями» матерей-одиночек и всех партнеров во внебрачных союзах. В эссе, опубликованном на авторском «миссионерско-апологетическом» сайте «К истине», Степаненко призывает «реабилитировать» слово «блядь»”. “Для христианина старое русское слово «блядь» в принципе не может быть нецензурным, мерзким и неприемлемым словом, — пишет Степаненко” (Из новостей).
А что значит “реабилитировать”? Куда оно девалось-то, это слово? Что-то я не помню, чтобы оно особенно куда-то исчезало. Оно лишь со временем меняло оттенки смысла и объекты, так сказать, своего применения.
Когда-то, в Средние века, оно действительно применялось к “матерям-одиночкам”, да и дети их назывались “выблядками”. А сегодня оно в гораздо большей степени применимо к некоторым главам некоторых миссионерских отделов.
“К истине”, говорите? Ну ладно. Значения слова “истина” от чрезмерного и не всегда ответственного употребления тоже весьма расшатались и размылись до полного неразличения. Например, можно на вполне законных основаниях послать того или иного мракобесного деятеля “к такой-то истине!”.
* * *
Считается, что существуют два вечных русских вопроса: “Кто виноват?” и “Что делать?”. Я бы добавил еще как минимум два: “Сколько это еще может продолжаться?” и “Как ты после вчерашнего?”.
* * *
Не знаю, почему вспомнил вдруг. Видимо, просто захотелось чуть-чуть разрядить всеобщую мрачность и тревожность. В общем, вспомнил, что когда-то у меня была знакомая, учившаяся в годы нашего знакомства в каком-то художественном учебном заведении.
И был у них там такой преподаватель по гражданской обороне (была тогда такая дисциплина). Он был, рассказывала она, дядька несколько дубоватый и прямолинейный, хотя вполне добродушный и невредный.
Говорил он с заметным белорусским акцентом, что придавало ему некоторой дополнительной комичности. Иногда студенты не очень зло над ним подшучивали.
Вот он, допустим, говорил: “Если рана кровоточыт, то ее надо смазать слюнямы”. Тут кто-нибудь с места задавался вопросом: “Николай Спиридонович, а можно соплямы?” “Можно, конечно, и соплямы, — спокойно отвечал он. — Но лучше все же слюнямы”.
* * *
Ключевым словом в шизофреническом политсинтаксисе служит противительный союз “но”. Он (анаграмма), этот союз, и сводит с ума многих.
Ну как же — “Война идет, но ее нет”, “Наших военных там нет, но они там гибнут”, “Украина не наш враг, но флаг Украины — это флаг вражеского государства”. И много еще такого в подобном роде. Есть, но нет. Нет, но есть.
* * *
Что-то я вдруг вне всякого, как говорят журналисты, информационного повода подумал, что “скрепы” — это в сущности пилюли от диареи.
* * *
А чего это они слово “блядь” хотят запретить, а “жопу” легализовать? Это, интересно, какое лобби сыграло тут свою роль? Страшно и спросить.
* * *
“Да, — скажет настоящий патриот, — это, может быть, и плохая погода. Но это наша погода!”
* * *
То ли реально возникла где-то эта выдающаяся опечатка, то ли кто-то вдохновенно ее придумал.
Да и не важно это в данном случае.
В общем, “годовнища”.
* * *
Будучи неисправимым лингвоцентристом, я все-таки, кажется, понял, кто там у них тут считается патриотом.
Простым методом исключения я понял, что настоящий твердый патриот — это тот, кто железно уверен в том, что такие слова, как “лузер”, “пиариться”, “агент” и, кстати, “патриот”, — это исконно русские слова.
* * *
В рамках борьбы с экстремизмом необходимо принять закон, предусматривающий уголовное преследование за пропаганду мира и возбуждение ненависти к войне.
* * *
“Если бы метафора имела обратную силу…” — успел я сформулировать начало какой-то очень важной мысли и тут же проснулся.
* * *
Мой приятель наткнулся в каком-то издании на чудесное словосочетание “разгул толерантности”. Впрочем, после “либерал-фашизма” преград не существует, это понятно. “Агрессивный напор милосердия”, “Диктатура плюрализма”, “Психоз здравомыслия” — что там еще?
* * *
“Сальвадору дали 115 лет”, — прочитал я и успел недоуменно подумать: “Какому еще Сальвадору? За что дали так много?”
Но быстро все же сообразил, что “дали” это все же не глагол, а имя собственное, случайно написанное с прописной буквы.
* * *
На Покровском бульваре мимо меня прошли две девушки. Одна другой сказала: “Ты, Кать, прикинь: я уже давно живу в этой, блядь, гнетущей атмосфере, в этом затхлом мирке мещанских предрассудков”.
И что это было? То ли они что-то репетировали, то ли что…
* * *
На дверях дома увидел объявление: “Срочная распродажа постельного белья и живописных работ художника Николая Митрофановича Усышкина”.
Хотелось бы уметь что-нибудь такое придумывать, но нет, слабо.
* * *
Ну, например, такая сцена.
Человек, допустим, возвращается домой из магазина. В руке — пакет с хлебом, молоком, коробкой, допустим, яиц, ну и кой-каким овощем.
Вот он входит в свой подъезд, залезает в почтовый ящик, откуда достает пару-тройку агитационных газет за разных коммунистических кандидатов, конверт с каким-то приглашением на какой-то художественный вернисаж в какую-то неведомую ему галерею и счет за электричество. Всю эту бумажную охапку он засовывает под мышку.
Вот он поднимается на третий, к примеру, этаж и не без труда вынимает из кармана ключи. В это время на пол высыпается бумажный ворох. Он нагибается за этим ворохом, а в это время, разумеется, на пол с характерным звоном падают ключи. Засунув стопку бумаг в рот, он нагибается за ключами.
Вы думаете, это всё? Нет, конечно, потому что в этот же момент в кармане звонит телефон. Рукой (той, в которой ключи) он долго залезает в карман брюк и извлекает оттуда неумолкающий предмет.
“Ао!” — говорит он в трубку. “Здравствуйте, — раздается в трубке. — Это такой-то?” “Га, — говорит человек. — Эко я”. “Еще раз здравствуйте. Э-э-э. Вы меня слышите?” — “Га, га, хлыху!” — “Меня зовут Марина. Я продюсер радиоканала… э-э-э… «Мечты и звуки». Слышите меня?” — “Хлыху, хлыху”. — “Мы… э-э-э… тут проводим… э-э-э… небольшой… э-э-э… опрос по поводу… э-э-э…” “Ихьихите, — все же перебивает человек, хотя из последних сил пытается симулировать вежливость. — Я хехях ге очень гагу гогойить”. И зачем-то, видимо для пущей убедительности, добавляет: “У гегя гот жагят”.
* * *
Какие-то хронически возбужденные граждане из последних сил защищают русский язык от “русофобов”, свято уверенные в том, что, во-первых, язык остро нуждается в их защите, а во-вторых, в том, что он безраздельно принадлежит именно им. Уверены они в этом на том лишь основании, что на этом языке они научились (плохо, кстати) писать кляузы и доносы.
* * *
Думаю, что в каждом языке есть свои универсальные и непреклонные приемы и формулы той самой вожделенной “последней прямоты”, не требующей всяких утомительных и унылых обоснований.
Мне вот кажется, что только на нашем языке можно безо всякого риска оказаться не понятым, сказав, например, что правых мудаков с левыми мудаками прочно объединяет то малозаметное на первый взгляд обстоятельство, что и те и другие — мудаки.
Только по-русски, господа, только по-русски! И как ведь все понятно, не правда ли!