Так что сейчас юноша прыгал от радости рядом с малым манджаником. Мачта орудия тренькнула, как огромная струна, и с натужным скрипом взмыла вверх – шшшшууу-уух!..
Бабах!.. Пролом брызнул камнями и пылью, все снова запрыгали, и тут Абида дернули за полу бурнуса:
– Эй-эй, молодой господин, эй!
Мордашка гулямчонка пошла черными разводами от пота и пыли, помады на губах почти не осталось. Абид на всякий случай выдернул одежду из пальчиков с накрашенными ногтями: мало ли, что люди подумают, говорят, в городах таких мальчиков называют бириш и берут в харимы! Тьфу, гадость! В стойбищах за такое забивали камнями! Чего только не придумают люди в городах!
– Чего тебе? – прокричал Абид сквозь вопли, скрип и грохот.
– В ворота! В ворота прорвались! – радостно заорал малец. – Наши вошли в город! Господин Ястреб возглавил атаку!
Абид искренне заметался: куда бежать? В город? Или все-таки в лагерь к госпоже Нум с известиями? Или все-таки в город? За известия из города ведь больше заплатят! Но в городе – там же страшно! Но ведь и заплатят больше!
А потом его осенило:
– Слышь, ты! Как тебя?
– Али!
А что, какое еще имя могло быть у мальчишки-невольника из Ханатты? Их так пачками называли, когда начинали распродавать караван…
– Слышь, Али! Ты, это, давай в город! Я тебе дам аж два дирхема!
Гулямчонок просиял.
– А потом дуй в лагерь! А я – сразу к госпоже!
– Дирхем сейчас! – пискнул мелкий наглец и даже протянул ручку ковшиком.
Абид плюнул и, стараясь не касаться накрашенных ногтей, спихнул в потную ладошку монету. И со всех ног, так, что бурнус развевался крыльями, побежал в главный лагерь: госпожа Нум наверняка заждалась от него известий.
– …Берегись! Берегись! Лезе-ееееет!..
Дэв и вправду лез – напролом. И размахивал здоровенной дубиной. Его отпихивали кольями – выломали в соседнем дворе из загородки птичника, – а дэв лупасил дубиной и ломал палки, как прутики.
И ревел, ревел, натужно и хрипло. Хунайн думал, что пора и оглохнуть, хоть уши отдохнут.
Чудище размахнулось, и на каида навалились отпрянувшие от удара. Рев, треск.
– Пихай его, пихай!..
Дэв перегораживал узкий проулок между слепыми толстыми заборами. Глина уже обвалилась, открывая пятна тростниковой обрешетки: чудище долбило по чему ни попадя, дувалам тоже изрядно досталось.
Сзади раздался тоненький визг – и следом вопль ужаса. Орал Рафик. Хунайн с трудом развернулся в общей свалке: дэв ревел и пер, строй перед ним смешался, и люди глупо барахтались тесной толпой, – и посмотрел назад.
С крыши на кого-то прыгнула гула. Когтя кольчужный загривок воина, она вертелась вместе с орущим человеком, подвывала и разевала красный зубастый рот. Кто-то изловчился и треснул булавой по плоской серой башке. Гула утробно хрюкнула и обмякла.
– Навались! На колья навались!..
В проулок с гулким топотом ворвались конные – джунгары, из «диких», в малахаях и перетянутых кожаными лентами ватных халатах. Завидев дэва, степняки придержали лошадок и взялись за луки.
Джунгары задорно визжали, тренькала спускаемая тетива. Дэв мгновенно стал похож на ветку сосны – отовсюду в нем торчали стрелы-иголки. В правый глаз легло сразу две. С глохнущим стоном чудище осело наземь. Степняки нетерпеливо покрикивали: вперед, мол, вперед, чего встали, вперед!
О Всевышний, когда ж это кончится… Сколько еще и куда идти?
Четвертый дэв на их пути, а гул они и считать бросили. Людей тоже достаточно попалось – в хороших длинных кольчугах, даже в двойных шли сукины дети, откуда у них столько денег, у этих карматов, семьсот дирхам кольчуга стоит, у Хунайна сроду столько не было, вон панцирь кожаный только с пластинами…
В просвете переулка появился конный знаменосец – парс, не иначе, конь в тяжелой чешуйчатой попоне-муджаффаф. Флаг на копье оказался радостно зеленым. Странно, зеленых флагов среди сигнальных Хунайн не помнил. Джунгары заорали на разные голоса, зашикали стрелы, конь под знаменосцем попятился, кивая башкой в железном налобнике. Что за?..
В переулок между стенами дувалов и стременами парса протискивались люди – о Всевышний, это ж карматы, и парс никакой не парс, вон у них зеленые тюрбаны поверх шлемов наверчены…
– За щиты! – проорал – в который раз! – Хунайн команду своему изрядно поредевшему отряду.
Перед штурмом ему дали под начало двадцать три человека. Сейчас за ним шла едва ли половина.
Зеленоголовые орали и размахивали мечами, топала коняга, она ж нас подавит, скотина, не хуже дэва…
Джунгары спешивались и разбирали уцелевшие колья.
– За щиты! Прикрыть лучников! – крикнул Хунайн.
Когда ж это кончится… Сколько и куда им идти по этим проулкам и улочкам…
Главный лагерь, полдень
Госпожа Нум бегала перед шатром в совершенно непотребном виде – кудрявые пряди выбивались из-под платка, а рукава рубашки сползали к локтям, бесстыдно открывая запястья.
– О солнцеликая! – жалостно голосили евнухи, безуспешно пытаясь накинуть ей на плечи хиджаб.
Госпожа вывертывалась и продолжала метаться, царапая щеки и явно ругаясь, но не на ашшари, а на каком-то другом языке, видимо, родном берберском.
Абид показался как раз вовремя: завидев его, госпожа ахнула и закричала уже на ашшари, евнухи быстро, как птицу сетью, накрыли ее широченным шелковым отрезом и, пока госпожа махала руками и костерила Абида, быстро увязали вокруг нее хиджаб на все положенные тесемки.
– Ну?! И где ты шлялся, о отродье гиены? – с неослабевающей яростью орала госпожа Нум.
– Воистину Всевышний был милостив ко мне, и я обладаю новостями из новостей для услады твоего слуха, о солнцеликая! – и Абид отвесил учтивейший из поклонов.
Госпожа изволила всего лишь треснуть его по затылку костяшками пальцев: хвала Всевышнему, на пальцах у нее были кольца, а не перстни.
– Ну?!
Шаадийа, как самая умная, моментально скомандовала невольницам, те вдвинули под госпожу ковер, и Нум, обессиленная, плюхнулась на него со звоном ожерелий. В одну руку ей вложили синий стеклянный стаканчик, а в другую – огромный страусовый веер.
– Я слушаю, слушаю тебя, о порождение гул и шакалов пустыни!
Абид раскрыл было рот, но, видно, Всевышний судил госпоже в тот день совсем другое.
С южной стороны лагеря раздались дикие вопли. Одно слово в них различалось очень и очень ясно:
– Карма-аааааты! Карматы в лагере! Карматы! Спасайтесь кто может!..
Лицо Нум окаменело, и она медленно поставила стаканчик на ковер. И так же медленно отложила веер.
– Какая странная у меня судьба, – пробормотала она, словно не слыша, как ширилось вокруг нее озеро паники. – В ней каждое дело случается дважды.
Абид сглотнул и припомнил, что случилось в лагере под Гадарой.
И вздрогнул: на ковер рядом с Нум со звоном колец ссыпалась кольчуга.
– Одевайся, сестра, – звякнул голос сумеречницы.
Аураннка стояла полностью готовая к бою: в панцире из прямоугольных пластинок, в здоровенных наручах и со страшным копьем в руке.
Медленно, словно еще не проснувшись, госпожа Нум потянулась тоненькими пальчиками к груде железных колец – и тут же встряхнулась, дернулась и завозилась с завязками хиджаба: не на него же кольчужную рубаху надевать, в самом-то деле.
Сумеречница раздвинула бледные губы и показала зубы в улыбке. И тут же рявкнула на Абида:
– К бою, говнюк! Где твое ор-ружие?!
Сглотнув набежавшую слюну, юноша бросился за кожаным набрюшником – хвастаясь у костров, он гордо называл его «панцирем».
Вопли становились все громче:
– Всевы-ыыышний!.. Смилуйся-ааааа!
Женский визг прорезал воздух и небо – и оборвался. Абид залепил ладонями уши и припустил быстрее.
– …Выпихивайте их! Выпихивайте их за частокол! – Аураннская княгиня, ослепительная и издалека видная в своем фиолетовом шелке, размахивала копьем и горячила кобылку.
– Берегись! В воротах!..
Что в воротах, вылезло быстро: то ли крыса, то ли ящерица – дрянь щелкала зубищами и мотала серой голой башкой.
– Умри, мразь! – заорали они на два голоса – и Абид, и госпожа.
Свистя легкими – устали, устали, – все, кто с кольями, припустили к гадине. Гадина запятилась, ощерилась страшней прежнего и – рраз! быстро, точно как ящерица, побежала навстречу!
– А, бей ее, бей! – азартно закричали они, тыча в гребенку зубищ кольями.
Палка госпожи зашла зверюге аккурат в глотку, и та захрюкотала от натуги, упячиваясь назад. Абид, уже не помня себя от злости и испуга, принялся молотить тварь по хребту – с замаха. По лицу текли то ли слезы, то ли пот, Абид выкрикивал имя Всевышнего, призывая Его на помощь, гадина изворачивалась и цапала когтями.
– Н-на! – длинное лезвие сумеречного копья мелькнуло под носом, и гадина разом рухнула и обмякла: древко торчало у нее аккурат между лопаток.
Оглянувшись, Абид увидел над звериной себя и госпожу – аураннка разворачивала конягу к частолоколу, там еще мутузились с криками и женским визгом. А с кольями чего-то никого и не было более, а почему?..
И тут госпоже Нум, видно, все же поплохело: она разом осела и завытиралась рукавами, завсхлипывала, подвывая:
– Больно мне, больно!
Потные кудряшки мотались, платок съезжал все дальше на затылок.
– Бо-оооольно-ооо!..
И лицо у нее стало такое бледное-бледное, даже под грязью было видно.
А потом Абид понял, что мешает зрению. Вот эта тонкая палочка, что мотается из стороны в сторону вместе с причитаниями и всхлипами госпожи, – это стрела. И торчит она у Нум прямо из кольчужного бока. А из-под древка прыскает струйками темная-темная кровь.
– Ой… – растерянно пробормотал Абид, оглядываясь в поисках помощи.
А они с Нум над гадиной стояли вдвоем – а вокруг все лежали, с такими же стрелами, торчащими из боков и груди. Или без стрел.