А солнце, тем временем, садилось. В тени ощутимо холодало.
Но самый главный холод источал храм на площади. Туда Намайо старался не смотреть: глаза сразу начинали смаргивать и слезиться. Оттуда… поддувало. От мерзостного полуночного сквозняка тянуло в груди и под грудиной.
Аривара не сдержался и зарычал в сторону храма. Поворачивались и рычали многие – в основном, конечно, лаонцы. Лаонцы понятия не имели о манерах и воспитании. Впрочем, Намайо подумывал уступить чувствам и сделать то же самое. А пока просто отворачивался и глубоко дышал, хотя так можно было провалиться в медитацию.
Тени на площади удлинялись. Косой росчерк башни накрыл руку и лицо Акио. Холод продрал вниз по хребту, и Намайо все-таки зарычал. Словно это было командой, его свирепый клич подхватили многие. Кто-то, правда, просто шипел и прижимал уши.
Закат стал угрожающе близок. После заката они этот храм не возьмут – ночью на открытом месте оставаться опасно. Уход из Хаджара означал повторный штурм и новый адский марш по знойным перепутанным улочкам, кишащим гулами, дэвами, ящерицами-ифритами и прочим отребьем, лишь внешне походящим на человека. В телах карматов шевелились тошнотворные гадины, и аураннец мог поклясться, что его меч ни разу не проливал столько демонской крови за один день.
За нерадостными мыслями Намайо едва не пропустил приближение Тарега-сама. Аураннцы один за другим припадали лбами к земле, приветствуя командующего. Копыта сиглави устало цокали по мелкому камню мостовой. Мариды, не тратясь на зримый облик, текли дымным шлейфом следом.
Подняв глаза, Намайо не удержался от горестного вздоха: князь уже ехал, облаченным в белое. Ну что ж, этой ночью все слова уже были сказаны… Поэтому господин Меамори отставал от Тарега-сама всего на пол лошадиного крупа, наглядно показывая, что командует сейчас он. Что ж, князю нужно было сосредоточиться перед последним боем, а не отдавать приказы…
Меамори поднял руку и крикнул:
– Мариды пойдут вперед и выломают двери! Их задача – расчистить дорогу Тарегу-сама! Ваша задача – уничтожать тех, кто попытается спастись из мертвого храма! Никого не щадить! В атаку идем по моему сигналу!
Все встряхнулись – кому-то ведь и подремать удалось – и зарычали, теперь уже радостно. Ну вот, другое дело…
Глава маридов склубился в свой всегдашний облик: чинный старик в большой полосатой чалме. Пальцы с длиннейшими золотыми ногтями пригладили длинную бороду. В другой руке марид держал меч холодного железа.
– Алииии! – заревел он, поднимая оружие.
И черный дым стремительно потек на площадь.
Нетерпеливо фыркая и шевеля ушами, сумеречники начали выдвигаться в устье улочки.
Когда темные струи потекли вверх по фасаду оскверненного храма, сверху послышались дикие человеческие крики. Встреча с враждебным маридом может обернуться большими неприятностями: в недневном облике ползучий дымок – все равно что рука. С когтями. Страшно подумать, что она может сделать, если просочится в рот. Или в нос. Или в ухо.
Крики ужаса и боли нарастали. Облизывая губы, Намайо не сводил глаз с белой фигуры на бледном коне.
Резкое треньканье сдавшегося металла и грохот обвалившихся дверей – площадь так плотно заволокло дымом и пылью от рушащегося портала, что ворот не было видно, – сказал все, что нужно.
Тарег-сама тронул сиглави и медленно скрылся в дыму.
Меамори спешился и опустился на одно колено, провожая своего князя в бой. Примеру аураннца последовали все остальные.
Внутри мертвая масджид раскрывалась бесконечными пролетами арок, разграничивающими длинные широкие залы. Вон ряды черных колонн с белыми арками – и под ними пол шахматных цветов. А вот пристроили новый зал – с пятнистыми розоватыми мраморными столбиками и пролетами из песчаника.
Коня Тарег отпустил еще у ступеней – и пожалел, что поехал через площадь верхом. Сиглави закидывал башку и пытался свечить: он не хотел умирать, совсем не хотел, а смерть ползла по этой площади, обвивалась вокруг ног, струилась над головой, и конь это чувствовал.
Митама настороженно пофыркал у локтя:
– Хм-хм-хм… а здесь и впрямь безлюдно…
– Кто ж здесь останется, – пробормотал Тарег. – В такой-то компании…
И снова принялся разглядывать ряды статуй вдоль стен. Они прибавились здесь совсем недавно – ашшариты избегали изображений живых существ. И правильно делали, по правде говоря. Для второго зрения все рисунки – даже дурацкие детские, нацарапанные на стене, – виделись живыми и дрыгающимися. А уж статуи…
Зачем карматам они понадобились – непонятно. Да еще в таком количестве. Чтобы аль-Лат не было скучно в новом золотом теле? Впрочем, какая теперь разница…
Тарег еще раз огляделся, высматривая проблеск золота, и поморщился от отвращения.
В сумерках хен натащенные карматами архитектурные излишества вели себя воистину непотребно. Какое-то многорукое тваречудо, изваянное в бронзе, но оттого не менее подвижное, скреблось под мышками, ковырялось в ухе и трепало бесстыдно выпяченное мужское достоинство. Приглядевшись, Тарег брезгливо скривился: так это был еще и слон, но какой-то… человекообразный. Другое такое же уродище – видимо, на пару из Ханатты притащили – пользовало бронзовую же девицу, вдвое себя меньше, но очень гибкую. Девица с придыханием, как собака, раз за разом насаживалась на здоровенный орган слона-сластолюбца, сводя ягодицы и поводя грудями.
– Ну и нуу… – протянул Митама. – Ну и дряяяянь…
– В Ауранне в вашем, можно подумать, лучше… – пробормотал Тарег.
Он все не мог найти глазами статую, которую ему так подробно описал Луанг Най.
– Ну уж такого-то гадства у нас нет! – обиженно буркнул тигр.
– Да, у вас девушек в храме не бесчестят, у вас их в жертвенных целях сразу топят… – рассеянно отозвался нерегиль.
– Это когда было!
– При отце нынешнего императора.
Тигр недовольно пробормотал:
– Так это когда было… Такого сейчас нет…
И вдруг охнул:
– Ох ты ж…
– Что «ох ты ж»? – не понял сначала Тарег.
– Вон она, – прошептал тигр.
И нерегиль увидел ее.
Она стояла – точнее, сидела – в окружении других таких же айютайских дам. Те почти не двигались на своих постаментах, бесстрастно глядя вдаль. Как ни странно, в Айютайа боги оказались спокойными, благожелательными существами – впрочем, в основном безразличными к судьбе этого сумеречного народа. Они спокойно дремали в лагунах, озерах и больших реках или спали в горных пещерах. Возможно, поэтому айютайцы вспоминали о них только по большим храмовым праздникам – или когда нужно было сослать какого-нибудь беспокойного родственника в монастырь. Постриг отправлял бунтаря в обитель совершеннейшего покоя и равнодушия к окружающему миру. С сильными магами так и поступали. Тарегу не раз говорили, что в Айютайа он смог бы выжить только при храме: монахам запрещалось использовать силу в мирских целях.
Нерегиль медленно двинулся в глубь зала, словно боялся спугнуть… статую?..
Аль-Лат повернула к нему золотую голову.
Полнящие храм призрачные звуки мгновенно стихли.
Богиня улыбнулась. И сказала – не мысленной речью, а гулким, звучным металлическим голосом:
– Мне гораздо более по нраву мои изначальные изваяния…
И с тихим звоном браслетов указала в сторону, где раньше переливалась ниша михраба.
Теперь там было пусто. Расколоченную в прах арку замазали белилами. На голом заштукатуренном полу виднелось что-то белесое. Присмотревшись, Тарег понял, что видит грубую каменную статуэтку из известняка: женщина с едва намеченными чертами лица. В прижатой к животу руке длинной выпуклостью угадывалось копье.
В нескольких локтях от изваяния белым прямоугольником высился камень.
– И это тоже я, – прошелестела аль-Лат.
Это был тот самый Белый камень, который карматы вывезли из Таифа. Когда последователи Богини взяли городок, они отпраздновали возвращение своей святыни. Перед Белым камнем умерло шестнадцать человек. Трое мужчин. Девять женщин. Четверо детей, из них один младенец.
Вот и здесь перед Камнем было… место. Нерегиль замедлил шаг, потому что рядом с местом у него перехватило дыхание – несмотря на полный Щит. Щит, ради которого он провел в медитации и созерцании всю последнюю неделю. Сила колебалась вокруг Тарега посверкивающей завесой, чуть мешающей зрению и скрадывающей краски. Но от места тянуло такой пронизывающей стынью, что в груди стало тесно и душно. Мрамор пола перед Камнем в хен казался… закопченным. Для обычного зрения там проявилась свежая, даже не загустевшая ярко-алая лужа.
– Почему ты их жалеешь? – удивилась аль-Лат. – Они же как водяные крысы. Совокупляются, рожают крысят, жрут друг друга и падаль.
До статуи оставалось еще несколько шагов. С трудом отклеив взгляд от места, Тарег велел себе идти вперед.
– Зачем ты пришел сюда? Тебя прислали мои сестры? Кто ты такой? И что это у тебя на шее?
Остановившись перед золотой фигурой, Тарег все-таки поднял голову и посмотрел в пустые, с едва намеченными зрачками, металлические глаза. И заставил себя разлепить смерзшиеся на нездешнем холоде губы:
– Я – Страж Престола. Мой господин, халиф Абдаллах аль-Мамун, велел мне избавить землю аль-Ахсы от твоего присутствия.
Смех аль-Лат едва не сбил нерегиля с ног – словно он стоял под бьющим колоколом ратуши. Отсмеявшись, богиня крикнула:
– Кто-кто?! Да как ты смеешь! Мое имя – Львица! А твое имя – крыса! На поводке у другой, глупой и жадной крысы!
– Имя тебе – легион, – тихо сказал Тарег.
И вскинул в руке меч.
– Изыди.
Аль-Лат застыла. И вдруг сказала:
– Ты не сможешь меня убить, маленький сумеречник. Таких, как я, нельзя убить.
Под локтем у Тарега щелкнуло – зубами – и тигр хихикнул:
– Можно-можно…
– Меч-охотник, – понимающе улыбнулась статуя.
Тарега снова накрыло гулким смехом. Потом все стихло. Шелестящий голос сказал: