А приподнявшись, увидел старика в стеганом ватном халате. Некрашеная жидкая борода дергалась под недовольно жующими губами.
– Ну?! Сколько мне еще с тобой возиться! И таскать твоего полоумного самопожертвенного убивца!
Зеленый ореол мягкого, нежного света окутывал аль-Хидра с головы до ног. От венчика встрепанных волосенок вокруг внушительной лысины до подошв грубых деревенских башмаков.
Пожилой неряшливый феллах в сиянии ангельской силы нахмурился, собирая глубокими морщинами лоб:
– Ну? Где твоя почтительность, о смертный мальчишка!
Выйдя из ошалелого оцепенения, аль-Мамун обвалился в земном поклоне:
– Мир тебе от Всевышнего, о шейх!
Над головой забормотало и захихикало:
– Воистину мир… хи-хи-хи… а ты везучий, человек по имени Абдаллах…
Аль-Мамун медлил разгибаться: мало ли, в этой безумной части мира аль-Хидр мог обернуться кем угодно в считанные мгновения. Возможно, перед ним уже сидит не старик-феллах, а громадная кобра!
– Тьфу на тебя! Какие глупые мысли…
Вынырнув из поклона, аль-Мамун увидел все того же неопрятного старика.
– Ну так что? Забираешь своего дурака? Или мне выкинуть его обратно в пустошь?
– А?.. – обалдело пробормотал Абдаллах.
Старик вздохнул и поднял выше правую руку.
Только теперь аль-Мамун увидел: на торчащем грязной ватой рукаве сидел небольшой ястреб. Лапы спутывал кожаный должик, конец ремня крепко сжимали костистые старческие пальцы.
Аль-Хидр сердито тряхнул рукой – ястреб цвиркнул и приоткрыл крылья, пытаясь удержаться на рукаве, закрутил головой в глухом колпачке.
– Так забираешь?..
– Забираю, конечно, забираю! – сдавленно вскрикнул аль-Мамун. – Не надо его выкидывать!
И осторожно принял ремни должика, быстро обмотав их вокруг запястья. Птица беспокойно затопталась – и, переступая лапами, перебралась к нему на предплечье. Аль-Мамун ахнул от боли: растопыренные когти впились в кожу руки сквозь тонкую ткань рубашки. Конечно, ведь на нем не было наруча.
Птица топталась, когтя руку, Абдаллах кусал губы, пытаясь сдержать стон. Под рукавом потекло горячим.
– Да сиди же ты смирно! – наконец, вырвалось у него.
Аль-Хидр опять хихикнул. Ястреб разинул клюв и забил крыльями.
– Да тихо! Тихо ты! – рявкнул аль-Мамун, уворачиваясь от со свистом рассекающих воздух маховых перьев. – Это же я, Абдаллах!
И попытался сдернуть колпачок.
– Нет! – жестко приказал аль-Хидр.
– Почему?.. Он же боится, потому что не видит!
– Нет, – строго повторил старый дух. – Если он будет видеть, испугается еще больше. Или ты хочешь, чтобы твой цепной убивец рехнулся окончательно?
– Но… – пробормотал аль-Мамун, оглядываясь.
Они опять стояли перед воротами Ирема. Над виднокраем пустыни занимался бледный, чуть розоватый рассвет.
– Мы с ним…
– В разных местах, – отрезал аль-Хидр.
Ястреб прекратил бить крыльями, нахохлился и затих. Осторожно, чтобы не испугать птицу, аль-Мамун попытался провести ладонью по коричневой встопорщенной спине. Ястреб как-то странно припал клювом к его запястью – укусить, что ли, хочет? С него станется…
И вдруг аль-Мамун понял, что птицу бьет крупная дрожь. Он был даже уверен, что, если захочет, услышит сумасшедшее биение не птичьего, а человеческого, тьфу, сумеречного сердца. И тяжелое, загнанное дыхание забившегося в последнее укрытие существа.
Подняв глаза на старика, Абдаллах понял, что не ошибся. Аль-Хидр смотрел на Тарика с нескрываемым торжеством и скалил острые, желтоватые зубы. Под щеткой седых усов явственно обозначались два больших верхних клыка.
– Ну ладно, – насытившись видом униженного врага, важно сказал дух. – Забирай. Забирай его к себе, человек. Хотя, по справедливости…
– Есть ли воздаяние за добро, кроме добра? – быстро сказал аль-Мамун, едва не поперхнувшись от собственной храбрости.
– Идите, – сверкнув глазами, бросил аль-Хидр.
Аль-Мамун не двинулся с места.
Старик смерил его одобрительным взглядом: мол, тебя не проведешь. И добавил:
– Идите за мной.
– У меня был заключен договор перед этими воротами, – пересохшими губами сказал аль-Мамун. – Я выполнил свою часть. Пусть Сестры выполнят свою.
– У тебя вся рука в крови, – нехорошо усмехнулся аль-Хидр. – А на рукаве сидит убийца одной из сестер. Не боишься? Может, уберешься подобру-поздорову?
– «Ему принадлежит власть над небесами и землей, и к Всевышнему возвращаются все дела. Он вводит ночь в день и вводит день в ночь, и Он знает про то, что в груди», – немеющими губами прошептал аль-Мамун. – Я не уйду, не истребовав своей части.
– А его… – кивнул аль-Хидр на съежившуюся птицу, – не жалко?
– «Он – тот, который низводит на раба Своего знамения ясные, чтобы вывести нас из мрака к свету», – из последних сил прошептал Абдаллах. – Со мной Всевышний, и что меня испугает?
– Последний раз спрашиваю, идиот, – презрительно сказал, как сплюнул, дух.
– Требую… исполнения… договора…
Аль-Хидр взмахнул рукой.
Мир вспыхнул ослепительным зеленым пламенем. Аль-Мамун, наверное, заорал, и орал, пока в легких не кончился воздух, а горло не охрипло.
В бесконечном промежутке между тьмой и светом, до того, как открыть глаза, он снова провалился в безвременье. В безвидной темноте, напоминающей о ночи, в которой он шел к воротам Ирема, его настиг голос аль-Хидра:
– Смотри-ка, не отступился. Ла-ааадно, твоя взяла, человек. Договор исполнен, Сестры ушли. И за что вам, смертным козявкам, от Него такое благоволение, понять не могу, вошки вошками, а поди ж ты, какое уважение, и к кому?.. зачем?..
Злое старческое бормотание постепенно затихало, оставаясь позади, позади, словно он, аль-Мамун, с отчаянным криком, подобно снаряду, летел куда-то вперед, в свет, в яркий ослепительный свет…
– Аааааа!…
Ух. Кричать он прекратил, только почувствовав под собой жесткий каменный пол.
Некоторое время он так и сидел – чувствуя каменную крошку под задницей и холодивший шею сквозняк.
– Абдаллах?..
– А? – раскрыл он глаза.
– О мой халиф! – тут же почтительно поправился Джунайд.
Здоровенные карие глаза суфия таращились на него совсем близко – их лица не разделяла и ширина ладони.
Вокруг стояла темнота.
– Я… ослеп?.. – вдруг решил испугаться аль-Мамун.
– Нет, нет, о мой повелитель! – быстро забормотал суфий, все так же пристально глядя на него. – Просто сейчас на дворе ночь, вот и темно.
– А… где я? – осторожно поинтересовался аль-Мамун.
Тело ужасно, ужасно затекло. Он двинул ногой, и от щиколотки побежали огненные мурашки.
– Ойййй…
– Что?..
– Ноги затекли!.. Так где я?
– Все там же, о мой халиф. В пристройке у входа в масджид.
И тут аль-Мамун ахнул и заметался – ну, почти заметался:
– А… он?
– Что?
– Тарик? Где Тарик?
Он же держал его за руку! А сейчас – точно, на полу перед его пытавшимися разогнуться ногами было совершенно пусто!
– Ах, Тарик… – облегченно вздохнул суфий. – С ним… все… хорошо. Будет.
– А… почему его здесь… нет?
– Он пришел в себя некоторое время назад. Его уже… одним словом, он уже в лагере, и с ним все будет хорошо.
– Ну да… мы же возвращались из разных мест… – пробормотал аль-Мамун.
– Из очень разных, – с нажимом произнес суфий.
Его взгляд был очень, очень холоден. Абдаллах не выдержал и опустил глаза. Он подозревал, о чем идет речь. Но Джунайду не обязательно знать о дрожащей птице на рукаве.
– Он… что-то рассказал? – Аль-Мамун решил спросить на всякий случай.
Джунайд морозно усмехнулся:
– Я думаю, что Тарик будет не в состоянии что-либо рассказывать еще очень долгое время, о мой халиф. Чтобы заговорить, ему понадобятся недели две – по меньшей мере.
Абдаллаха передернуло:
– Но… с ним…
– Все будет хорошо, – жестко ответил Джунайд. – Ничего страшного, о мой халиф. Ничего страшного. Зато… – тут суфийский шейх снова улыбнулся, да так, что у аль-Мамуна засосало под ложечкой, – … я думаю, что Тарик все понял. Да, – покивал сам себе Джунайд, продолжая все так же криво усмехаться. – Я думаю, что нерегиль все, все понял, о мой повелитель.
– Сколько времени прошло, пока мы?..
– Немного, о мой халиф. Еще не сменилась первая стража.
– А… там?
– А вот этого, – тихо сказал Джунайд, – никто не знает наверняка.
– А приблизительно? – уперся аль-Мамун.
Суфий окинул его внимательным, цепким взглядом:
– Приблизительно… приблизительно, о мой халиф, сказать можно.
– Как?
– Человеческое тело слабо, мой повелитель. Дела духа гибельны для плоти. Время, проведенное на тропе созерцания, познается по времени, которое суфий проводит в немощи и болях после возвращения в дневной мир.
– Немощи?..
– Я думаю, о мой халиф, что тебе следует запастись терпением.
– Что?
– Твои ноги не затекли.
– А…
– Они отнялись. Я думаю – по меньшей мере на месяц.
– Да что за!..
И аль-Мамун попытался вскочить.
В следующий миг вверх по позвоночнику стрельнуло такой болью, что он лишь тихо ахнул – и потерял сознание.
На этот раз Абдаллах провалился просто в черноту. Ему не встретилось видений, мертвых богов и лукавых духов. Это было поистине милосердно. Впоследствии аль-Мамун вспоминал эту тихую темную гавань как один из самых счастливых моментов своей жизни.
Ему было с чем сравнивать, в конце концов.
8Рука всемогущества
Шесть недель спустя, весна 490 года аята
Деревянные решетки ставен заколотились под ветром: широкий засов неплотно их придерживал. Порыв ветра взметнул сор и пыль во внутреннем дворике – цыплята разбежались, перебирая несуразно длинными тонкими ногами. Соломины с шорохом налетали на ставни, бессильно опадая на рассохшиеся доски террасы.
Все чужое, даже цыплята.
Только занавеси свои – их взяли из халифского шатра. Впрочем, ковры тоже перевезли из лагеря.