– Ибрахим аль-Махди – такой же интриган, как я – зайядитский святой, – строго сказал аль-Мамун. – Кто стоит за моим дядей?
Вазир барида осторожно потрогал набухшее синим подглазье и ответил:
– Амириды.
– Им-то чего не хватало?! – взорвался аль-Мамун.
– В последний год все подряды на строительство и ремонт каналов ушли родственникам Великой госпожи, – монотонно отчитался ибн Сакиб. – На севере, о мой халиф, давно поговаривают: аш-Шарийа правят из Нишапура. В прошлом году на большом приеме главный вазир жаловался, что хорасанцы захватили власть в стране. Он напился, конечно, но сказал следующее: «Ради таких прибылей я готов стать огнепоклонником».
– Вот оно что, – пробормотал халиф. – Выходит, Раик ибн Фарух ибн Амир…
– …предал при первой же возможности, – четко проговорил начальник тайной стражи. – Люди говорят, что канал Нахраван, что должен соединить Тиджр и каскад озер в холмах, имеет золотое дно. Подряд передали ибн Амиру, как только принц Ибрахим сел на престол халифов в Золотом дворце.
– Так, – отозвался аль-Мамун, нещадно пощипывая бородку.
– Но это не все известия, что я привез для эмира верующих, – тихо проговорил Абу-аль-Хайр.
– А что же, во имя Господа Миров, осталось нам неизвестным? – так же тихо поинтересовался халиф.
– Матушка эмира верующих самовольно покинула назначенное ей место ссылки, а именно замок Хисн-аль-Сакр, месяц назад, – четко отрапортовал Абу-аль-Хайр.
– И где сейчас моя мать, задери ее тысяча дэвов?! – рявкнул аль-Мамун.
– Изчезла из виду.
– Рассказывают, что халиф Умар ибн Фарис рубил обе руки нерадивым вазирам, – наставительно сообщил Абдаллах.
– Зато из Нишапура пропали жена, наложница и все малолетние дети Тахира ибн аль-Хусайна, – быстро проговорил начальник тайной стражи.
– Куда?
– Похоже, их держат в одном горном ушрусанском селе, принадлежащем родственникам госпожи Мараджил.
В шатре халифа повисла полная тишина. Ее нарушило шебуршание Имруулькайса, завозившегося в корзине. Кот высунул голову и удивился:
– Это что же? Госпожа Мараджил приказала похитить семью Тахира, чтобы прибрать к рукам его верность и войско? А с кем она, интересно, собирается воевать?
– Хороший вопрос, о джинн, хороший вопрос… – отозвался аль-Мамун.
– А главное, бесполезный.
Ледяной голос Тарика заставил всех вздрогнуть.
Нерегиль с невозмутимым видом погладил прижавшего уши кота.
Все так же задумчиво пощипывающий бородку аль-Мамун тихо, но внятно сказал:
– Ее жизнь тебе не дозволена, о Тарик.
Нерегиль криво улыбнулся и склонился в почтительном поклоне.
Горы Загрос, неделю спустя
Верблюд тупо смотрел на свои увязшие в грязи ноги. Упавший мул барахтался в коричневой жиже и жалобно фыркал. Серо-желтые горбатые горы презрительно отвернулись от терпящих бедствие – никого, ни единой души на всей широченной долине. Змеились полосы жидкой блестящей грязи, уползая к изломанным пикам на горизонте. Высоченный конус священной горы зайядитов белел в тусклой дали – гора святых, Дена, насмешливо созерцала усилия жалкого каравана. Зайядитской горе незачем жалеть спасающийся бегством харим свергнутого халифа. К тому же увязший, безнадежно увязший в грязи – широкие извивы влаги на дне долины лишь казались плоскими. На деле они обернулись глубокими колеями вязкого месива, уже поглотившими пару вьюков. Грязюка с болотным чваканьем обжимала бока верблюдов. Весенние ливни превратили Старую Хулванскую дорогу в зыбучую глинистую реку.
Блестя мокрыми шеями, евнухи наконец-то сдвинули с места верблюда. Носилки качнуло и накренило, да так, что Зубейда едва не вывалилась за плетеный борт. Тканевый верх плеснул в грязную жижу и тут же обвис капающей тяжестью.
– Мы заночуем вон в той роще, моя госпожа, – почтительно обернулся Мансур.
И ткнул толстым черным пальцем в далекую темную гривку акаций. Дожди не пошли на пользу чахлым деревцам: похоже, те облетали, не успев расцвести, ветер неумолимо гнул и трепал их.
В лицо хлестнуло холодным порывом, Зубейда вдруг поняла, что ей сказал евнух:
– Какая ночевка?! – вскрикнула она, свешиваясь из носилок. – Якзан приказал идти, не останавливаясь!
Словно отвечая, верблюд ревнул и провалился в очередную предательскую яму. Мансур затоптался рядом, хлюпая сапогами, – человека предательское месиво держало, а нагруженная скотина вязла, как в болоте…
Носилки мотало, Зубейда вцепилась в плетеный бортик так, что побелели костяшки пальцев. Перстни она давно поснимала – хоть это радовало, сейчас бы пальцы кровили из-под колец.
Наконец животное удалось поднять на ноги. Подковылявший поближе Кафур поднял залитое потом лицо:
– Холодает, госпожа. Да и дождь собирается…
С правой горной стены в долину полого струился туман. Нет, не туман. Туча, темнеющая на глазах туча…
Зябко запахнувшись в старое одеяло, Ситт-Зубейда стиснула зубы: Старая Хулванская дорога. Будь она проклята, эта Старая Хулванская дорога. И будь проклят Якзан, упрямый желтоглазый сумеречник, потребовавший идти по Старой Хулванской дороге. Мол, по ней никто не ходит и меньше риска навести погоню. Да не будет тебе милости от Всевышнего, о Якзан! По этой дороге никто не ходит, ибо она давно перестала быть дорогой! Не нужны нам карван-сараи, но дорога! Выбитая дорога! Она тоже отсутствует, да покарает тебя Всевышний, о враг веры!
Носилки в очередной раз мотнуло, поясницу неудачно повело и тряхнуло, Зубейда задохнулась от боли между плечами – да помилует меня Всевышний, как скверно, только этой хвори мне не хватало…
Истошный крик позади каравана враз заставил ее забыть о больном позвоночнике.
– Пого-ооо-ня! Погоня! Спасайтесь, о женщины! Спасайтесь, за нами гонятся!
Кряхтя, Зубейда повернулась и, раздернув тяжелые от влаги занавески, всмотрелась в пасмурный мокрый пейзаж, тянувшийся у них за спиной.
По подсохшим полосам земли гнали всадники. Быстро гнали. Легкие лошади споро несли их к цели и не проваливались. Они ведь не тащили груза вьюков. Ашшаритская лошадь славится своим малым весом и умением находить дорогу среди песков, камней и грязи. Даже на скаку. На полном скаку.
Всадники быстро приближались. Зубейда видела их знамя – пурпурное. Пурпурное знамя подлого предателя Ибрахима ибн аль-Махди. Враги.
Разбрызгивая из-под копыт грязь, подскакал только что проклятый ею Якзан:
– Спешивайтесь, – спокойно приказал сумеречник. – Спешивайтесь, берите детей и бегите к роще. Мы их задержим…
Зубейда заглянула в желтые совиные глаза. В них не было страха.
– …сколько сможем, – так же спокойно договорил Якзан. – Спешивайтесь, моя госпожа. И постарайтесь успокоить… остальных.
Лаонец был прав. Погибать среди голосящих и верещащих тупых девок не хотелось. Умирать – так с достоинством. Но с первыми же криками, предупредившими об опасности, караван превратился в орущую на разные голоса, причитающую толпу.
Толпу обреченных.
Опираясь на руку Кафура, Зубейда полезла из носилок. Занося ногу, потом другую, стиснула зубы. Вступила поясница. В голове мелькнуло: что ж, хотя бы боль закончится и не будет посещать ее более.
Пурпурное знамя все приближалось. Под неярким облачным небом посверкивали острия копий.
– Матушка! Матушка! Что с нами бу-уууде-еееет!
Оскальзываясь на мягкой глине, к ней шлепала Буран. Краска – она еще и накраситься умудрилась, дурища – потекла, и жена аль-Мамуна размазывала сурьму вокруг разом ставших огромными глаз. Мокрые, облипшие грязью полы абайи путали ей ноги, черные края платка парусили под ветром.
– Что с нами бу-ууудееет…
Буран запуталась в полах накидки и упала на четвереньки в грязь. Мимо ходко, брызгаясь из-под копыт, проскакали всадники их эскорта. Весь эскадрон. Все четырнадцать гвардейцев. Семеро бедуинов из числа вольноотпущенников Зубейды, четверо парсов, трое сумеречников.
– За нами сотня, не меньше, – тихо, словно отвечая на ее мысли, отозвался Кафур.
Зиндж грустно скосил на госпожу заплывшие, красные от недосыпа глаза. Зубейда посмотрела на большую – парадную, в ножнах под серебряной оковкой – джамбию у него на поясе. И снова посмотрела евнуху в лицо.
Тот растянул серые от холода губы в печальной улыбке:
– Будет исполнено, моя госпожа.
– Меня убьют одной из первых, – вполголоса уточнила Зубейда. – Не дай детям умереть мучительной смертью. Попроси, чтобы тебе разрешили убить их собственноручно.
– Да, хозяйка, – покивал грязной чалмой Кафур.
Глупая, подвывающая Буран все еще ворочалась в грязи. Мимо нее бежали кричащие, кудахчущие, как куры, невольницы с узлами в руках. Мерзавки бросили госпожу. Дурочки надеялись на поживу. Думали, что их пощадят. Зря. Преследователи не будут считать месяцы и годы отсутствия халифа в хариме. Они убьют всех – на всякий случай.
С трудом выдирая из жижи туфли, Зубейда грузно подошла к невестке. И подала руку:
– Встань, о женщина.
Та тупо, все так же на четвереньках, мотала головой и бормотала:
– Всевышний, помилуй нас, ооо…
Где-то она, Зубейда, все это уже видела. Грязь, мокрые черные абайи, сгущающаяся темень. И женское утробное подвывание:
– Всевышний, настали последние времена, оооо…
Ледяной конус Дены на горизонте отрешенно взирал на происходящее. Горбыли гор по сторонам долины затягивал сумрак.
– Поднимись, Буран, – жестко сказала Ситт-Зубейда.
И с силой потянула невестку за рукав:
– Поднимись. Якзан приказал ждать его в роще.
Та завытиралась, завсхлипывала и поднялась на ноги, отирая, отирая, в который раз отирая грязные ладони о хиджаб:
– В… роще?..
– Все будет хорошо, – тихо сказала Зубейда.
И повела ее к волнующимся под ветром акациям.
За ними Кафур, намертво зажав в кулаках рвущиеся запястья, вел мальчиков. Аббас и Марван протестующе вопили, пытаясь выпростаться из железной хватки зинджа, и тот досадливо морщился. Надо же, одному восемь, другому шесть, а какие сильные. Из них получились бы хорошие правители.