нов. Мы посетили пещеру и нашли завал явно искусственного происхождения. Об этой находке мы доложили Проскурину Феликсу Романовичу, представителю местной власти. Проскурин предложил нам задержаться и принять участие в разборе завала, для чего выделил необходимую рабочую силу и технику.
– Продолжайте, – следователь перестал строчить в протоколе, заметив, что я остановился.
– Дальше… Даже не знаю, – я замялся, рассказывать об этом было непросто. – Там такое случилось…. Не знаю, как сказать.
Я запнулся.
Следователь ждал.
Спецназовец недвижно высился у двери.
– Это было похоже на массовую галлюцинацию, – наконец выдавил я. – Как будто мы разом обезумели и наблюдали одинаковые бредовые видения. В дальней точке пещеры мы обнаружили две большие золотые пластины под натечной корой. Когда мы сняли пластины, открылась глухая полость. В ней были странные существа.
О Кровавой реке я упомянул кратко, чтобы меня не сочли вконец сумасшедшим. Следователь внимательно слушал, занося мои показания в протокол лаконичными казенными фразами, которые повторял вслух. Факт захвата вертолета я скрыл, так же как и применение оружия против солдат внутренних войск. Следователь не перебивал уточняющими вопросами. Когда я закончил, он придвинул к краю стола лист и ручку.
– Подойдите, прочтите и распишитесь.
Странно, подлавливать меня и колоть он, наверное, решил завтра.
Покосившись на спецназовца, переминавшегося с ноги на ногу, я несмело подошел к столу, взял протокол, вернулся на табуретку. Прочел. На двух страницах уместились все наши злоключения.
– Что писать? – Я решил играть простака и дальше.
– «С моих слов записано верно, дополнений и замечаний не имею».
Сколько раз я писал эти слова!
– Простите, как? Можно еще раз?
Следователь терпеливо повторил.
Я записал, неловко примостив протокол на колене.
– Число, подпись, – напомнил следак.
Он мельком глянул на мои каракули и кинул протокол в папку.
– Уводите, – сказал он собровцу. – И постарайтесь без эксцессов там.
Спецназовец открыл дверь.
– Руки за спину, – буркнул он.
В коридоре барака и снаружи царило оживление.
«Что-то произошло, – понял я. – Приехал кто-нибудь важный? Или поймали кого?»
Бойцы красноярского СОБРа скучились у барачной стены вокруг человека в парке с вышитой бисером красной каймой, подозрительно напоминающей об экспозиции усть-марьского краеведческого музея. Возле парки синел прокурорский китель, над которым в свете заходящего солнца поблескивала лысина. Пороившись, делегация двинулась к входу в барак.
– Шагай, – пробормотал спецназовец, к которому никто не спешил присоединиться для конвоирования особо опасного преступника. Более того, из всех собровцев в маске остался он один. Что-то изменилось. Мы с ним еще не поняли, что.
Когда ватага проходила мимо нас, я кинул взгляд на странную согбенную фигуру в парке с наброшенным капюшоном и инстинктивно шарахнулся прочь. Рука непроизвольно дернулась сотворить крестное знамение.
– Куда щемишься? – Локоть сжали железные пальцы и надавили на нерв. Я дернулся как от удара током.
Спецназовец толкнул в спину, и видение исчезло. Как завороженный, я снова и снова оборачивался, чтобы увидеть демонический оскал под капюшоном, но фигура уже скрылась в бараке. Я не мог поверить своим глазам. Андрей Николаевич Лепяго пришел в стан врага, и по лицу его гуляла блудливая усмешечка.
5
Жуткая встреча с Лепяго завершила мытарства вчерашнего дня.
Как только я оказался в импровизированной камере, так сразу лег на пол и прижал губы к переговорной щели.
– Слава! – позвал я. – Слава, ты меня слышишь?
За стеной завозились.
– Слышу тебя. Говори.
– Я Лепяго видел.
– Кого?! Кого видел?
– Лепяго. Директора музея.
– Чего? Труп сюда привезли?
– Нет! Он живой. Только странный какой-то. Улыбается очень жутко.
– Ты не перепутал?
– Нет!
– Не может быть, Ильюха, – после небольшой паузы заявил Слава. – Мы же сами видели, как его застрелили.
– Знаешь, Слава…
Я прикусил язык, собираясь с мыслями.
– Ну, чего?
– Помнишь, как Проскурина расчленили в пещере?
– Ну да. Такое не сразу забудешь.
– …А потом опять собрали, и он ходил живой, хотя мы считали его погибшим…
– Было такое, – нехотя признал Слава.
– Может быть, и Лепяго оживили? Эти харги, которых заперли в пещере… откуда мы знаем, на что они способны?
Слава так тяжело вздохнул, что из щели полетела труха.
– Да уж, кто знает…
– Как там Вадик? – спросил я после долгого молчания.
– Нормально. Слабый только. Перевязали его, антибиотиков дали, – сообщил афганец.
– Бежать сможет? – спросил я.
– Погоди ты бежать. Чую, какая-то поганка затевается. Посмотрим, что завтра будет.
По моим соображениям, бежать надо было сегодня, но без корефана с ножом одолеть часового я бы не взялся. А Слава что-то задумал. Приходилось его слушаться, тем паче что опыта выживания у него было больше.
Стемнело. Мы заснули, не поев. К счастью, мне от пережитых волнений ни есть, ни пить не хотелось. Слава за стеной ворочался, Вадик иногда стонал. Я подумал, что фамильное древо Гольдбергов разрастается исключительно в направлении спекулятивной торговли золотом и антиквариатом. Любое отклонение от родового бизнеса порождает чахлые ветви, которые спешит отрезать заботливый садовник. Смерть Вадика здесь или в тайге, неподалеку от места гибели беспутного отца, будет вполне закономерной. Нельзя отрываться от исконного дела! Небеса за это карают.
С такими мыслями я не заметил, как задремал.
Пробудился на рассвете, под скрип досок в тамбуре. Часовой расхаживал бодрой походкой, недавно заступил на пост, наверное. Я дрожал от холода. В прогнившей щелястой комнате было сыро и промозгло. Впрочем, никто не спал. За стеной ворочался Слава, снаружи тоже шла какая-то движуха. Я прислушался. Шумов было много. На бирже бряцали, топали, перекликались. Заработал двигатель «Урала», потом еще один.
Осторожно приподнявшись на руках, я встал и посмотрел в окошко. Бойцы рассаживались по машинам. Даже отсюда было видно, как топорщатся плотно набитые разгрузки.
Слава не ошибся, СОБР и в самом деле затевал с утра операцию. Не обладая боевым опытом корефана-афганца, я не мог замечать признаков подготовки к специальным мероприятиям и делать соответствующие наблюдениям выводы. В таких условиях оставалось лишь полностью полагаться на Славу и беспрекословно подчиняться ему.
Тем более что терять нам было нечего. Многолетние мучения в тюрьме на острове Огненном жизнью назвать было нельзя.
Пока я загорал в мрачном оцепенении возле своей амбразуры, собровцы расселись по машинам и колонна из трех грузовиков покинула биржу. Их рев быстро затих в густолиственном березняке. За стеной завозился Слава. «Ложится на пол», – определил я.
– Ильюха!
Я тоже лег, приблизил рот к переговорной щели.
– Слышу тебя, Слава! Говори.
– Уехали, – шепнул афганец. – Будем выбираться.
– Слава, – выдохнул я еле слышно, чтобы не запалил часовой. – Я. Тебя. Не понял.
– Ильюха, – корефан старался говорить разборчиво. – Я сейчас сниму часового. Ты будь готов. Понял?
– Понял, – не раздумывая ответил я.
По едва уловимому шороху стало ясно, что Слава отвалил.
Резко открылась дверь, в щель аж дунуло. Будка содрогнулась от удара о стенку. Я выскочил из своей клетушки и чуть не упал, налетев на сцепившиеся тела. Слава боролся с часовым, левой рукой прижав у спусковой скобы автомат, а правой как-то странно придерживая спецназовца возле шеи, словно за ручку. Я оттолкнулся от притолоки, чтобы не упасть, и резко попятился. В тесном тамбуре совершенно не осталось места. Часовой обмяк, и Слава задавил его по стене вниз. Выдернул нож, на стену брызнуло. Спецназовец захрипел, судорожно извиваясь. Слава ударил еще, повалил на пол и сел на грудь. Часовой сучил ногами все слабее. По полу растекалась блестящая, вишневого цвета лужа. Наконец он затих.
– Удачно попал! – афганец выдернул из горла собровца здоровенный «Скримиш», закрыл и убрал в карман. – Хорошо, что подбородок не прижал.
«Все, – подумал я, – конец. Теперь остров Огненный нам не грозит. Нас убьют здесь же, если поймают. Других вариантов нет».
Слава ловко приподнял труп, снял с него ремень автомата.
– Держи, – сунул мне оружие и расстегнул залитую кровью разгрузку.
Афганец освободил тело от разгрузочного жилета и надел его на себя. Застегнул. Проверил боекомплект.
– Держи, – подал мне ПМ и запасную обойму, забрал «Калашников», снял с предохранителя, слегка отвел затвор, проверил наличие патрона в казеннике. Патрон был. Слава дослал затворную раму вперед и прислушался. – Вроде никто не идет.
– На улице нет никого, – сообразил я. – Те, кто остался, сидят в бараке.
– Верно. – У Славы мелькнул оскал, и лицо сделалось на мгновение волчьим, раньше я такого не видел. – Почти все уехали, я считал. Остались какие-нибудь дневальные с дежурным и прокурорские… пидарасы.
Участь следователей стала ясна.
Слава сноровисто обшарил окровавленный камуфляж. Добыл зажигалку, пачку сигарет и немного денег.
– Давай раненого проведаем, – предложил корефан, рассовав добычу по карманам.
Я спрятал запасную обойму, проверил «Макаров». Указатель патрона в патроннике выступал, значит, пистолет был заряжен. Заступая на пост, часовой готовился стрелять с самовзвода из оружия «последнего шанса», но воспользоваться им Слава не дал.
– Ты живой там? – корефан заглянул в камеру Вадика.
Оттуда послышался слабый стон.
– Хреново, – скорчил сочувственную гримасу афгагнец. – Придется на себе тащить.
Мы зашли в клетушку, склонились над Вадиком.
– Как чувствуешь себя?
Гольдберг смотрел на нас тусклыми глазами. Лицо у него было совсем бледное.
– Поднимайся, Вадик, – сказал я.