Вот в чем была главная причина художественной тайнописи! Малахитовая пластинка — не что иное, как зашифрованное указание того места, где Пугачев спрятал золото и другие ценности. И профессор геологии по прихоти судьбы становится кладоискателем. Разумеется, не корысти ради, а влекомый любопытством познания — тем светлым чувством, которое всегда побуждало человечество на поиски и находки. К тому же Малахову как истинному ученому хотелось доказать правильность своей гипотезы, почерпнутой из рисунка на малахитовой плитке.
Прежде всего он засел за изучение документов пугачевской ставки, благо, многие из них сохранились в екатеринбургских (тогда еще свердловских) архивах. Первые впечатления, казалось бы, не давали никаких поводов, которые можно было бы истолковать в пользу гипотезы о кладе: ни крупные денежные суммы, ни драгоценности в бумагах не упоминались. Но почему бы не предположить, что «царь», вышедший из крестьян, а стало быть, человек с хозяйственной сметкой, запасливый, имел своего рода «нз» — неприкосновенный запас золотишка, серебришка и разных там камушков на черный день? Сведения об этой личной «императорской» казне, конечно же, не попадали на страницы официальной документации ставки.
Зато весьма интересная находка ожидала профессора в разделе неофициальных бумаг Пугачева. В письме, адресованном своей жене «государыне-императрице» Устинье Кузнецовой, воюющий супруг сообщал: «При сем послано от двора моего с подателем сего казаком Кузьмою Фофановым сундуков за замками и собственными моими печатьми, которые по получению вам не отмыкать и поставить к себе в залы до моего императорского величия прибытия».
Это «письмо с фронта» Пугачев отправил в Бердскую слободу под Оренбургом, в дом казака Ситникова, где находился «царский дворец», в феврале — марте 1774 года, когда мифический трон под ним уже основательно покачивался. Быть может, именно эти «сундуки за замками» по каким-то причинам не дошли до места назначения, а осели в скалистых берегах Чусовой?
Малахов пытается заинтересовать «царскими» драгоценностями, государственные организации, но безуспешно — тем до них и дела нет. Тогда ученый решает сам отправиться на поиски в верховья реки. С помощью биолокационного метода шаг за шагом прощупываются береговые скалы, которые — Малахов в этом уверен — изображены на малахитовой пластинке. Вот уже кажется, что найдено, наконец, то самое место, где на глубине под гранитной «крышей» находится скопление металлов — во всяком случае, об этом сигнализирует ивовая лоза. Теперь надо приехать сюда снова, чтобы добраться до клада сквозь каменную толщу. Но этой мечте профессора не суждено сбыться: он вскоре внезапно умирает, унося с собой все нити, которые связывали его идею с реальной действительностью. Неизвестно куда исчезла и сама малахитовая плитка, поведавшая о пугачевском кладе. Но может быть, он никогда и не существовал, а был рожден лишь смелой фантазией ученого, любившего и умевшего мечтать?..
(С. И. Венецкий. Где клады зарыты? — М.: Знание, 1989)
9. КЛАД НАПОЛЕОНА
Говоря о сокровищах, спрятанных, потерянных и забытых, можно ли не упомянуть о «кладе Наполеона»? Известно несколько версий истории возникновения этого клада — речь идет, вероятно, о разных кладах. Мы познакомим читателей с двумя из них.
В один из сентябрьских дней 1836 года по улицам города Борисова прошла воинская команда. Все было, как обычно: цокот копыт по главной улице, трубач впереди, офицеры в пропыленных мундирах, старающиеся скрыть усталость и казаться хватами, прохожие и горожане, выбежавшие из лавок и домов на деревянный тротуар, чтобы не пропустить событие, о котором сегодня будет говорить, а потом многие месяцы вспоминать весь народ.
Время от времени шествие останавливалось, несколько военных отделялись от него и въезжали в ворота домов, заранее намеченных квартирмейстером, прибывшим накануне. Воинский постой — обязательная повинность, возложенная на жителей, и только на редком доме, как знак особых заслуг и привилегий его хозяина, можно было увидеть дощечку с надписью: «Свободен от постоя».
В доме дворянина Станислава Рачковского было оставлено четверо солдат, окончивших свою долгую 25-летнюю службу и отправлявшихся теперь по домам. Что дома, как там — никто из них не знал, как и там не ведали ничего об их судьбе, не знали даже, живы ли они. Отсчет один: вернулся — не вернулся. Писем писать было не принято, да и грамоту мало кто знал. Так что на другой день, пораньше с утра, как солнышко встало, солдаты отправились каждый в свою деревню, которые все расположены в окрестностях Борисова.
Но один солдат остался в доме. В отличие от других он, казалось, не спешил на родину. Несколько дней он помогал по двору, как бы в благодарность за хлеб и кров, в потом как-то сразу вдруг ослабел и больше уже не вставал с постели.
— Эк ты, Иоахим, — говорил Рачковский больному, — в стольких сражениях был, и с Бонапартом воевал, и с турками, до Парижа дошел, неужто здесь-то, на родине, хворости поддашься? Вставай, Иоахим, болеть солдату негоже…
Иоахим только улыбался и благодарил за ласку. С каждым днем становилось ему все хуже.
— Может, ксендза позвать? — спрашивал хозяин (Иоахим, уроженец Могилевской губернии, был католик). Но тот только мотал головой.
Вечером, в Покров день, чувствуя, что силы оставляют его, Иоахим попросил хозяина прийти в нему. Сын Рачковского, Юлиан, мальчик лет десяти, увязался с отцом. Он слышал все, что говорил солдат, и долгое время был единственным, кто сохранил в памяти слова, сказанные в тот вечер умирающим.
Оказалось, Иоахим не первый раз в Борисове. Почти четверть века назад, в ноябре 1812 года, он находился здесь вместе с батальоном своего егерского полка. Это были дни, когда шло сражение между армией адмирала Чичагова и французами на подступах к Березине. Осенняя грязь покрылась коркой льда, достаточно прочной, чтобы выдержать солдатский шаг, но с хрустом ломавшейся под тяжелыми колесами армейских телег, которые тут же застревали, так что приходилось подпрягать свободных лошадей, чтобы выбраться ни сухое место.
Их было десятеро в то промозглое утро — Иоахим и еще девять солдат, когда они заприметили такую повозку, крытый фургон, за перелеском, в стороне от движения русских и неприятельских войск. Француз-возница пытался, видимо, незаметно, в объезд, подобраться к переправе, но повозка застряла, и, судя по тому, как накренилась набок, безнадежно. Он тоже заметил приближавшихся русских и успел, обрезав поводья, ускакать на одной из лошадей в сторону, откуда доносились шум переправы и выстрелы.
Иоахим одним из первых подбежал к брошенному фургону и, откинув тяжелый кожаный полог, заглянул внутрь. Сначала показалось, что фургон пустой, но через секунду он разглядел восемь небольших бочонков, стоявших в два ряда на дне повозки. По 6–8 гарнцев (гарнец — мера объема сыпучих тел, равная примерно 3,3 л) каждый, как вспоминал потом Иоахим.
— Ребята, вино!
Но когда стронули один бочонок, почувствовали — не вино, слишком тяжел. Они не сразу поняли, что это, и боялись дать веру глазам, когда, сбив тесаком крышку, увидели россыпь золотых монет, «арабчиков» — так почему-то называл их Иоахим в своем рассказе.
Раздумывать было некогда. Каждую минуту могли появиться либо французы, либо свои. И неизвестно, что в этой ситуации хуже. Здесь же, в стороне, неподалеку от берега реки, у двух дубов вырыли яму, застлали ее кожей, содранной с фургона, и высыпали содержимое всех восьми бочонков. Один из солдат бросил туда же свой нательный крест — «чтоб вернуться». А чтобы свежая земля не бросалась в глаза, не была заметна, разожгли на том месте костер и, пока он горел, говорили, как заживут, когда, отслужив, уйдут в «чистую».
Но может ли знать человек, что его ждет?
Через два дня пятеро из них — ровно половина — полегли на переправе.
Потом был поход через всю Европу, война с турками… Иоахим оказался последним, кто остался в живых.
— Завтра, добрый барии, я пойду с вами и покажу это место.
Рачковский понял, о каком месте говорит солдат. Он помнил эти два дуба, срубленные уже лет пятнадцать назад. Сейчас на их месте торчали два больших черных пня, которые тоже могли бы служить ориентиром. Но наутро ударил мороз, началась метель, вывести больного в такую погоду никто не решился.
— Ничего, Иоахим, вот через недельку спадут морозы…
Солдат только улыбнулся печально.
— Нет, добрый барии. Не суждено мне, вижу, этим богатством пользоваться. Все мои товарищи погибли, один я остался, но чую, что и мой конец уже близок. Если вас Бог благословит взять деньги, то сделайте так, чтобы на вечные времена служились три раза в год общие панихиды за русских и французов, убитых в этой войне, ибо они христиане и притом хорошие люди, я это испытал на себе, когда был во Франции. Остальными деньгами за то, что вы такие добрые, живите сами и помогайте бедным.
Похоронив солдата, Рачковский так и не решился завладеть кладом, справедливо опасаясь, что власти отберут его.
Прошло несколько лет. Сын Рачковского, Юлиан Станиславович, слышавший все разговоры Иоахима с отцом, «по не зависящим от него обстоятельствам должен был переселиться на житие в Вятскую губернию». (В таких выражениях принято было обозначать в ге времена политическую ссылку.) Вернуться в родные места Рачковскому-младшему разрешено было, когда ему исполнилось уже 70 лет. Тайну о золоте, зарытом у двух дубов, ОН хранил все эти годы.
Не беремся судить, как могла бы завершиться эта история со спрятанным сокровищем где-то еще, а в нашем случае она кончилась так. Рачков-ский отправил в Петербург докладную записку о кладе на имя министра земледелия и государственных имуществ. Ни министр, ни министерство не ответили ему. Ответ пришел наконец от императорской Археологической комиссии, которая извещала, что сообщение его «принято к сведению». На последующие обращения с предложением своих услуг, с просьбой начать раскопки комиссия просто не отвечала.