БЕССЛАВНАЯ ПОСОЛЬСКАЯ КАРЬЕРА
Встреча с Лондоном
4 января 1938 года американские газеты опубликовали сообщение о предстоявшем назначении, а на следующий день оно было подтверждено Белым домом и Госдепартаментом. Джозеф собирался отправиться в Лондон вместе со всем семейством, за исключением двух старших сыновей, ведших уже самостоятельную жизнь. Неожиданное событие — болезнь Розы, которой пришлось перенести операцию по удалению аппендикса, чуть задержало отплытие. Президент, однако, торопил. И Кеннеди решил пуститься в путь в одиночку, с тем чтобы семья присоединилась к нему по выздоровлении супруги.
Накануне отплытия в конце февраля посол получил последние напутствия президента. В чем они состояли, так и осталось неизвестным. Когда на следующий день Джозеф Кеннеди появился на нью-йоркской пристани, где шла посадка на океанский лайнер «Манхэттен», окружившие его журналисты задавали главный вопрос: «В чем состояли указания президента?» Кеннеди в ответ заявил, что он не получал никаких инструкций, и добавил: «Я всего лишь дитя, которое бросают в пасть…» — «Британскому льву!» — хором прокричали репортеры, которым не надо было быть особенно догадливыми, чтобы это произнести{177}.
Джозеф Кеннеди стал американским послом в Великобритании, когда над Европой непосредственно нависла угроза новой войны. Пользуясь тем, что правительства западных держав, прежде всего Франции и Великобритании, проводили политику «умиротворения», сохранения мира любой ценой, гитлеровская Германия готовилась к широкомасштабной войне за обеспечение себе полного господства на континенте и за его пределами. Фактически без сопротивления Германия отказалась от выполнения условий Версальского мирного договора 1919 года, развернула перевооружение, стала создавать военно-воздушный флот, а в марте 1938 года, непосредственно после прибытия Кеннеди в Лондон, захватила Австрию. Первая, но далеко не последняя европейская страна прекратила свое существование под ударом германской военной машины.
Правительство Великобритании во главе с лидером Консервативной партии Невиллем Чемберленом наиболее энергично отстаивало политику «умиротворения», которая воспринималась Гитлером и его фельдмаршалами как признак слабости и нерешительности, как проявление стремления направить германскую агрессию на восток, в сторону СССР, власти которого в это время призывали к созданию системы коллективной безопасности против агрессии, в то же время тайно прощупывая возможности нормализации отношений с Германией.
Против политики «умиротворения» выступали влиятельные политические круги, прежде всего в самой Консервативной партии. Во главе их стоял известный и колоритный деятель, опытный стратег Уинстон Черчилль. Он требовал, чтобы правительство вело переговоры с Германией с позиции силы, не шло на уступки, справедливо полагая, что воинственные лозунги Гитлера по поводу готовности воевать с крупнейшими европейскими странами пока блеф, что Германия еще недостаточно вооружена. Многое зависело от того, какую позицию займут Соединенные Штаты Америки. В том случае, если бы Англия располагала гарантированной американской поддержкой, она действительно могла бы вести переговоры более жестко.
Между тем правительство Рузвельта, которое с тревогой наблюдало за ростом европейской напряженности, не было готово предоставить европейским демократиям какие-либо гарантии. Условия для этого, полагал он, не созрели, по крайней мере до предстоявших в 1938 году промежуточных выборов. Правительство США испытывало мощное влияние изоляционистов из разных социальных слоев — от рабочих и фермеров до представителей крупного бизнеса. Рузвельт откровенно писал послу в Германии Уильяму Додду: «Я чувствую себя совершенно неспособным оказать какие-либо услуги делу укрепления мира ни сейчас, ни в будущем»{178}.
По всей видимости, наставления, которые дал Рузвельт Кеннеди перед его отплытием, состояли именно в том, чтобы он оказывал условную поддержку политике «умиротворения», в то же время осуждая агрессию и провозглашая сочувствие ее жертвам. При всей недостаточности такого подхода, который предопределялся господством в США изоляционистских настроений, он всё же отличался от готовности Чемберлена идти на новые и новые уступки Гитлеру. Как выявилось очень скоро, посол Кеннеди оказался значительно ближе по своим политическим предпочтениям к британскому премьер-министру, нежели к президенту своей страны.
Посольство США в Великобритании располагалось в старинном здании на площади Гросвенор. Обширный комплекс состоял из тридцати шести помещений со старинной мебелью в стиле Людовика XVI. Помимо дипломатического персонала, в здании работали около тридцати помощников и слуг. В штате состояли три шофера. Еще несколько десятков «резервных» работников привлекались при проведении официальных мероприятий — банкетов, приемов и т. п. Всем этим обширным штатом руководила Роза Кеннеди, которая проявила немалые организаторские качества{179}.
На следующий день после прибытия Джозеф Кеннеди принял журналистов и беседовал с ними подчеркнуто небрежно, положив ноги на журнальный столик, что считалось в кругах британских джентльменов верхом бестактности{180}. Это была своего рода демонстрация силы заокеанской страны, ее готовности действовать так, как это было угодно ей самой. Кеннеди заявил журналистам: «Ведь я не могу за одно мгновение превратиться в государственного деятеля, не так ли?» Британская пресса сочла, что Кеннеди ведет себя как подлинный американец, и не чувствовала себя оскорбленной. Что касается американских газет, то они даже преувеличивали личные расчеты нового посла. «Чикаго трибюн» писала, например, что он «надеется использовать пребывание при дворе английского короля как трамплин, чтобы оказаться в Белом доме»{181}.
Гарольд Ласки, пренебрежительно назвав Джозефа Кеннеди «удачливым спекулянтом на бирже», отозвался о его назначении на дипломатическую должность в типично британской манере сдержанного издевательства: «Франклин Рузвельт избрал бедного ирландского молодого человека, который собрал огромное богатство и женился на дочери политического босса — также ирландца, послом в Великобританию. Каких-нибудь 70 лет назад это ведь был высочайший пост»{182}.
Если Кеннеди в начале своего пребывания в британской столице вел себя вольно, то неделей позже протокол был полностью соблюден. Новый посол, облачившись во фрак, надев белый галстук-бабочку, в королевской карете отправился в Букингемский дворец, чтобы вручить верительные грамоты Георгу VI. Возвратившись в посольство, он допустил новый ляп (если считать предыдущим манеру поведения на первой пресс-конференции). Он стал рассказывать журналистам о своем разговоре с королем. Когда репортеры уходили, их остановил сотрудник посольства, заявивший, что он надеется на их добросовестность: они не поместят в газетах ни одного слова касательно беседы во дворце. Кеннеди не предупредили, что никто, побывавший у короля, не должен, согласно традиции, разглашать слова монарха до тех пор, пока соответствующая информация не будет опубликована в так называемом королевском циркуляре{183}.
В середине марта в Лондон прибыло и семейство посла за исключением Джозефа-младшего и Джона, которые учились в США. Это явилось еще одной каплей, добавленной в чашу популярности американского представителя. «Посол США с девятью детьми» — так назвала свой материал о Кеннеди популярная газета, корреспондент которой то ли выдумал, то ли подслушал и подсмотрел, что у шестилетнего Тедди лицо вытянулось от удивления, когда он услышал, что его отца называют «ваше превосходительство»{184}.
В течение нескольких недель дети были устроены. Роберт, Джоэн и Тедди были зачислены в лондонские школы для детей из благородных семейств, Юнис и Патриция стали учиться в религиозной школе Святого Сердца в городке Рокхэмптоне. Кэтлин, которой исполнилось 18 лет, как раз перед этим окончила школу в США и пока прервала свое учение. Она стала помощницей матери в светских и хозяйственных делах.
Предвоенные дипломатические бури. Умиротворитель Гитлера
Но времена были таковы, что большого внимания светским приемам и развлечениям не уделяли. Джозеф Кеннеди воспринимал свое пребывание в Лондоне не просто как выполнение государственной миссии, а как исполнение ее в соответствии со своим образом мышления и собственной оценкой действительности. В этом была его серьезная ошибка. Одно дело — руководство автономными государственными ведомствами, каковыми являлись возглавлявшиеся Джозефом комиссии по ценным бумагам и морскому флоту. Там он мог себе позволить известную свободу действий, разумеется, в пределах, обозначенных положениями об этих органах, утвержденными конгрессом и президентом.
Теперь же он должен был соблюдать дипломатическую дисциплину, действовать в соответствии с указаниями президента и госсекретаря. Он должен был подавить свои амбиции и быть послушным. Парадокс состоял в том, что, продвинувшись вверх по служебной лестнице, он теперь оказывался более скованным в действиях, чем раньше, когда занимал посты ответственного чиновника во внутренних ведомствах. Считаться с этим Джозеф не желал.
В результате он стал нарушать неписаные, но сами собой разумевшиеся заповеди. Внешне соблюдая видимость защиты государственных интересов своей страны и выполнения указаний руководства, на самом деле он стал проводить обособленный курс. Проявилось это уже в первом публичном выступлении Кеннеди — на традиционном ужине, который давал аристократический Клуб пилигримов каждому новому американскому послу. Это было импозантное собрание, на котором 18 марта 1938 года присутствовали около четырехсот политиков, дипломатов и бизнесменов. Вместо рутинных слов о единстве англоязычных народов Кеннеди произнес политическую речь. Он заявил, что своим долгом считает дать жителям Великобритании точное представление о том, что волнует американцев. Последние боятся потерять работу и быть вовлеченными в войну. Они поддержат любые усилия по сохранению мира. Правительство Соединенных Штатов Америки, следуя чувствам и стремлениям своего народа, не будет вступать ни в какие союзы с другими государствами, которые могли бы привести к автоматическому ходу событий в будущем. При этом, разумеется, имелись в виду такие союзы, которые обязывали бы правительство США оказать соответствующей стране или странам военную помощь. Некоторые считают, продолжал он, что США «никогда не останутся нейтральными в том случае, если, к несчастью, вспыхнет всеобщая война». Это, по мнению посла, являлось опасным непониманием ситуации. «Моя страна считает, что она должна стоять на своих собственных ногах»{185}.
Смысл этой жесткой речи был очевиден и непосредственным слушателям, и всему остальному миру. Состоял он в том, что британские политики должны продолжать курс «умиротворения», не идти на конфликт с Германией, который может привести к войне. В случае ее развязывания США вряд ли окажут активную помощь своему собрату по общему языку.
Рьяные изоляционистские круги США бурно приветствовали речь Кеннеди. Их неофициальный лидер сенатор от штата Айдахо Уильям Бора заявил, что посол в Великобритании — наиболее понимающий свое дело специалист по внешней политике{186}.
Так почти сразу после того, как Кеннеди приступил к своим обязанностям дипломата, начались его сначала небольшие, а затем всё более разраставшиеся разногласия с собственным руководством, прежде всего с президентом Рузвельтом.
Для Рузвельта политика невмешательства в европейские дела являлась вынужденным курсом, продиктованным господством в стране изоляционистских настроений. Для Кеннеди это была сознательная линия, побуждавшая его находиться в одном лагере не с президентом, а с крайними изоляционистами своей страны и в Великобритании полностью поддерживать усилия Чемберлена по «умиротворению» агрессора, что фактически означало потворство гитлеровской политике грабежа и захвата.
Сам Кеннеди явно испытывал чувство симпатии к нацистскому режиму. По его мнению, Гитлеру удалось покончить с хаосом и наступлением коммунизма. В то же время во Франции и Испании, как он считал, события развивались в негативном направлении. Формирование в этих странах народного фронта с участием коммунистов, антифашистские и антинацистские лозунги, звучавшие из уст официальных лиц этих стран, представлялись ему опасными, так как могли привести к власти компартии, выполнявшие указания Москвы.
Западноевропейские коммунистические партии действительно являлись агентурой московского руководства. Однако их влияние в правительствах народного фронта и Кеннеди, и другие сторонники «умиротворения» агрессоров переоценивали, не учитывая, что во Франции они не имели министерских постов, а в Испании руководили в правительстве второстепенными ведомствами. В обеих странах решающие позиции занимали центристские и правосоциалистические партии, которые нельзя было упрекнуть в потворстве коммунизму.
Между тем опасения и предубеждения Кеннеди привели к тому, что в то время, как весь западный либеральный мир сочувствовал правительству народного фронта в Испании во время гражданской войны, разгоревшейся из мятежа, который возглавили правые генералы (вскоре во главе антиправительственных сил стал Франсиско Франко, которому был присвоен титул генералиссимуса), американский посол в Лондоне открыто выражал свои симпатии мятежникам. И это происходило в то время, когда Рузвельт, правда безуспешно, пытался добиться такой трактовки действовавшего в США закона о нейтралитете, которая позволила бы его стране продавать оружие республиканскому правительству. А когда Франко, разгромив республиканцев, пришел к власти, Кеннеди выразил удовлетворение по этому поводу{187}.
Именно в этих условиях в первой половине 1938 года разразился так называемый Судетский кризис. Суть его в том, что проживавшие в Судетской области Чехословакии немцы, сгруппировавшиеся вокруг Судето-немецкой партии Конрада Генлейна, по указанию и на средства Берлина стали требовать «особых прав». Не удовлетворившись уступками, Генлейн потребовал автономии области, а затем включения ее в состав Германии. Боевики Генлейна начали кровавые провокации, поддерживаемые Германией.
В ответ власти Чехословакии ввели в область войска, которые заняли пограничные укрепления. Одновременно к чехословацкой границе были вьщвинуты германские вооруженные силы. На основании договоров 1935 года между СССР и Францией и между СССР и Чехословакией обе страны обязывались оказать помощь Чехословакии в том случае, если она подвергнется агрессии. Но советская помощь была обусловлена помощью Франции, а правительство последней колебалось, стремясь не довести дело до конфликта, то есть, по существу дела, пошло по линии «умиротворения» агрессора.
Премьер-министр Великобритании Чемберлен дважды летал в Германию на встречи с Гитлером, во время которых он фактически капитулировал перед нацистским лидером. Пытаясь оправдать свое поведение, Чемберлен писал, что он вполне удовлетворен обещанием Гитлера, что после присоединения Судетской области к Германии фюрер больше не будет выдвигать никаких территориальных требований к другим странам{188}.
29—30 сентября 1938 года в Мюнхене состоялась встреча премьер-министров Великобритании и Франции Чемберлена и Эдуара Даладье с Гитлером и фашистским диктатором Италии Бенито Муссолини. Представители Чехословакии допущены не были. Фактически без обсуждения было заключено соглашение о включении Судетской области в состав Германии, а вслед за этим между Великобританией и Германией была подписана декларация о взаимном ненападении; через некоторое время была обнародована сходная декларация Германии и Франции. Мюнхенский сговор с агрессором, как стали называть это соглашение, открыл путь к дальнейшим агрессивным действиям Германии.
На всем протяжении Судетского кризиса американский посол поддерживал британского премьер-министра. Он настолько сблизился с Чемберленом, что они стали называть друг друга по именам — Невилл и Джо. Наблюдавшие это острые на язык люди поговаривали, что Кеннеди стал большим британцем, чем сами англичане{189}.
Свой курс решительной поддержки политики «умиротворения» Гитлера Джозеф оправдывал не столько политическими соображениями, сколько эмоциями, непосредственно проистекавшими из заокеанского изоляционизма и сугубо личных соображений. «У меня четыре мальчика, — говорил он, — и я не желаю, чтобы они были убиты на войне, которую ведут иностранцы»{190}.
Разумеется, вполне оправданный отцовский эгоизм имел место. Но Кеннеди не мог не видеть, что «умиротворение» только разжигало аппетиты агрессора, что жертвами политики уступок и попустительства могут оказаться миллионы сыновей граждан европейских стран и скорее всего сыновья, братья и мужья американцев. Так что его позиция была не просто близорукой. По существу она была преступной.
Так или иначе, но военно-политические установки представителя могучей заокеанской державы являлись важным аргументом, на который опирался Чемберлен, да и не только он, во время Судетского кризиса. При этом Кеннеди явно выходил за рамки своих официальных полномочий. Во время августовской встречи он заявил, например, премьер-министру Великобритании, что президент Рузвельт решил «идти вместе с ним» и какой бы курс ни был избран британским правительством, он встретит одобрение Белого дома{191}. Это было опасное заявление, содержание которого Джозеф даже не решился сообщить в Вашингтон. А это являлось грубейшим нарушением норм дипломатической службы.
Между тем в Вашингтоне усиливались критические настроения по поводу позиции Кеннеди. Сам Рузвельт, трезво оценивавший внутреннее соотношение сил и понимавший, что до поры до времени ему не удастся преодолеть господствовавший изоляционизм, вначале относился к Кеннеди терпимо, хотя и не скрывал раздражения его эскападами. Министр финансов Моргентау записал в своем дневнике сразу после подписания Мюнхенского соглашения: «Настроение президента в последние дни перед Мюнхеном было нестабильным. Кто мог подумать, что англичане… смогут привлечь в свой лагерь рыжеволосого ирландца?.. Что же касается Чемберлена, президент назвал его “сонным” и добавил с некоторым ожесточением, что он был “заинтересован в мире любой ценой, лишь бы он смог удалиться оттуда (из Мюнхена. — Л. Д., Г. Ч.) с ним и сохранить свое лицо”»{192}.
Но еще до Мюнхенского сговора Рузвельт послал Кеннеди письмо, выражавшее недовольство его интервью, данное изоляционистской хёрстовской газете «Америкэн». Это письмо явно звучало выговором: «Как вы знаете, мы все очень обеспокоены появлением “эксклюзивного” сообщения о советах, которые Вы дали и которые были опубликованы в бостонской [газете] “Америкэн” и затем переданы в другие газеты Хёрста. Я знаю, что [государственный] секретарь телеграфировал Вам по этому поводу, и я вчера просмотрел, что Вы послали [гос] секретарю. Речь идет не о том, чтобы “поддерживать разумно хорошие отношения с агентствами”, потому что, конечно, Вы это делаете, но это приводит к тому, что американская газета или новостное агентство используется здесь для “особого интервью” или “особого сообщения, содержащего советы”»{193}.
По требованию президента теперь все политические выступления Кеннеди предварительно направлялись на своеобразную цензуру в Госдепартамент. Это свидетельствовало о том, что недоверие по отношению к послу росло. Теперь он был значительно предусмотрительнее. Но всё же в речь, которую Джозеф собирался произнести в шотландском городе Абердине, вкралась крамольная фраза: «Клянусь жизнью, что я не могу понять, почему кто-то должен идти воевать, чтобы спасти чехов». По требованию Вашингтона эти слова из выступления были исключены. И хотя они не были произнесены, Рузвельт буквально бушевал по поводу поведения своего представителя в Лондоне. «Этот молодой человек заслуживает того, чтобы ему хорошо дали по рукам», — заявил он Моргентау{194}.
Рузвельт, однако, был очень осторожен, тем более что в сущности по главному вопросу — о необходимости непосредственно не вмешиваться, по крайней мере на данном этапе, в европейские дела — Кеннеди не переступал отведенную ему черту. Он, однако, подходил к этому рубежу и даже выходил за его пределы в приватных разговорах, содержание которых не могло попасть в прессу. Накануне подписания Мюнхенского соглашения министр иностранных дел Великобритании Эдуард Галлифакс задал Кеннеди вопрос, как отнесутся американцы к своему закону о нейтралитете, если Великобритания будет вовлечена в войну.
У Кеннеди был хороший шанс в соответствии с курсом своего президента призвать британцев к твердости, указать, что отношение к ним американцев будет полностью зависеть от того, насколько серьезно они будут защищать демократию. Но Кеннеди этот шанс не использовал. Он заявил о полной поддержке политики Чемберлена. Слова эти, к недовольству Джозефа, проникли в прессу{195}.
С явным недоброжелательством в самых широких британских кругах, да и в Соединенных Штатах, было встречено общение Кеннеди с летчиком Чарлзом Линдбергом, который прибыл в Лондон по приглашению посла как раз в разгар Судетского кризиса, 21 сентября 1938 года.
Линдберг приобрел всемирную известность беспосадочным трансатлантическим перелетом еще в 1927 году и рядом других воздушных рекордов. В 1936 и 1937 годах он ездил в Германию и похвально отзывался о нацистском режиме. В 1938 году он принял новое приглашение одного из нацистских лидеров Германа Геринга (также профессионального летчика) посетить Германию и ознакомиться с достижениями вверенных тому военно-воздушных сил. Мировая знаменитость была принята со всеми почестями. Геринг вручил Линдбергу орден Германского орла — специальную награду для иностранцев. Люфтваффе произвели на Линдберга неотразимое впечатление, и он стал проповедовать непобедимость германской авиации и вообще Германии, предостерегая Европу от войны. Одновременно Линдберг начал выступать с антисемитскими заявлениями в духе пропаганды нацистского рейха, утверждая, что евреи во всех своих бедах должны винить только себя и никого более.
При таких обстоятельствах Линдберг появился в Лондоне. Он поделился с послом своей страны восторженными впечатлениями о военно-воздушных силах Германии. По просьбе Кеннеди был написан подробный доклад в том же духе, который переправили в Госдепартамент. В сопроводительном письме посол выразил согласие с мнением, что германская авиация превосходит все военно-воздушные флоты европейских стран, взятые вместе, и что люфтваффе могут стереть с лица земли любую столицу старого континента{196}. Всё это писалось не в духе предостережения, а являлось выражением нескрываемого восторга.
Хотя фактическая сторона документов была недалека от истины, они воспринимались весьма скептически в высших американских кругах, где содержание доклада Линдберга и сопроводительного письма к нему рассматривали как попытку запугать Соединенные Штаты. Общение Кеннеди с Линдбергом и появившийся в результате их беседы доклад усилили напряжение между президентом и Госдепом, с одной стороны, и послом в Великобритании — с другой.
В ряде полуофициальных разговоров и реже во время публичных выступлений посол проводил сравнения между демократическими и тоталитарными режимами. Правда, он констатировал, что демократические системы предпочтительнее, но произносил он такие фразы в сдержанно-колеблющейся форме, «полуискренне», как констатировал автор одной из биографических книг. Конечно, Германия не может считаться раем земным, говорил Кеннеди, но действительно ли Третий рейх так уж плох, как его характеризуют ярые «интервенционисты»?{197}
Позиция Кеннеди представлялась Рузвельту и его штабу явно односторонней.
Полное одобрение Мюнхенского сговора свидетельствовало, что американский посол, по существу дела, выразил согласие с насильственной перекройкой европейских границ, начатой со стороны нацистской Германии.
Более того, круг общения посла, его неофициальные заявления свидетельствовали, что он исходил из целесообразности сохранения дружественных отношений с нацистами, несмотря на преступления, которые уже совершили гитлеровцы, и отлично понимая, что ими будут совершены новые, еще более отвратительные и страшные злодеяния.
Взгляды Джозефа Кеннеди, его позиция по кардинальным вопросам европейской политики четко проявились в общении с послом нацистской Германии в Лондоне Гербертом фон Дирксеном. Дипломатические бумаги Дирксена были захвачены союзниками на заключительном этапе военных действий в Европе в начале 1945 года и опубликованы Госдепартаментом США в 1949 году. Эти документы в числе прочего раскрывали неприглядный облик американского посла в Лондоне.
13 июня 1938 года Дирксен доносил, что у него состоялась беседа с американским коллегой. Оказалось, что Кеннеди сочувствует тому курсу, который проводило нацистское руководство. «Хотя он не знает Германии, он выяснил из самых разнообразных источников, что нынешнее правительство осуществило великолепные дела для Германии и что немцы удовлетворены и рады хорошим жизненным условиям». Нельзя не отметить, что вторая часть этого суждения в целом соответствовала действительности, но, во-первых, судить об этом Кеннеди мог тогда почти исключительно по данным нацистской пропаганды и обязан был ставить под сомнение ее материалы[18], а во-вторых, само по себе это признание означало со стороны американского представителя расшаркивание перед нацистским руководством.
С особым удовлетворением Дирксен сообщал в Берлин о позиции посла заокеанской республики по еврейскому вопросу в связи с разнузданным антисемитским курсом, проводившимся Гитлером. Немецкий посол отмечал «мягкие замечания», которые были им выслушаны по этому поводу. Он сообщал: «В этой связи не столь важен факт, что мы хотим избавиться от евреев; более вредным для нас является тот громкий шум, которым мы сопровождаем [осуществление] этой задачи. Сам он (Кеннеди. — Л. Д., Г. Ч.) полностью понимает нашу еврейскую политику, сам он из Бостона, и там в один гольф-клуб (имелся в виду тот клуб, в котором Кеннеди участвовал. — Л. Д., Г. Ч.) и в другие клубы в последние 50 лет евреев не допускают… В США такое отношение [к евреям] является довольно распространенным, но люди избегают поднимать большую шумиху по этому поводу»{198}. Иначе говоря, Кеннеди советовал, чтобы нацисты, проводя антисемитский курс, не трубили о нем на весь мир…
Вскоре состоялась новая встреча послов, причем, по словам Дирксена, далеко не вторая (он говорил о беседах во множественном числе). На этот раз никаких «замечаний» по поводу господствовавшего в Германии антисемитизма сделано не было: «Кеннеди упомянул, что в Соединенных Штатах существуют очень сильные антисемитские тенденции и что большая часть населения понимает немецкое отношение к евреям… Из всего его облика вытекает, что он нашел бы взаимопонимание с фюрером»{199}.
Когда через десять с лишним лет эти скандальные откровения были опубликованы, шокированный Джозеф Кеннеди пытался отрицать подобные беседы. Он утверждал, что Дирксен фантазировал, сообщая в германский МИД то, что там хотели бы прочитать{200}. Но это была явная ложь. Во-первых, Дирксен, дипломат старой школы, был заинтересован в том, чтобы дать своему начальству адекватное представление о беседах с американским послом, о том, каковы его позиции. Во-вторых, вряд ли кто-то иной кроме Кеннеди мог снабдить его такой деталью, как антисемитские настроения в гольф-клубах Бостона. Можно быть уверенными в том, что Дирксен верно отразил позицию американского официального представителя.
В то время как в Европе дело всё быстрее приближалось к военной развязке, Джозеф Кеннеди, отлично понимая, что при любом повороте событий он не получит ни малейшего одобрения своих действий, решил выждать и взял длительный отпуск. В декабре 1938 года он отправился в США, заявив напоследок журналистам: «Я просто собираюсь отдохнуть и немного подумать об Америке»{201}.
На самом деле у него были куда более важные намерения.
На первом плане стояла задача сгладить разногласия, которые возникли с Белым домом, убедить Рузвельта, что Европа стремительно движется к войне, в которой США, по его мнению, не должны поддерживать ни ту ни другую сторону. Но Джозеф размышлял и над более отдаленными и, можно сказать, грандиозными целями. Прошла уже половина второго президентского срока Рузвельта, и приближались новые выборы. Никогда еще в истории США президент не выдвигал свою кандидатуру на третий срок. Американцы почти не сомневались, что и на этот раз Рузвельт отойдет в сторону, дав возможность Демократической партии выдвинуть другую кандидатуру. Почему не попробовать стать номинантом на высший государственный пост? Такие мысли не раз приходили в голову Джозефу. Он не принимал еще решения, будучи, как истинный делец, очень осторожным, но подспудно не исключал такой возможности.
Сразу после прибытия в Вашингтон посол отправился в Белый дом. Во время встречи с президентом он уверял, что европейская война может начаться уже ближайшей весной. США не только не готовы к войне, не уставал он повторять, любая помощь Великобритании и Франции в конце концов приведет к вовлечению в вооруженный конфликт за чуждые интересы и будет чревата для Америки катастрофическими последствиями. Кеннеди призывал Рузвельта объявить, что принимаемые им меры по укреплению военного могущества США направлены исключительно на обеспечение безопасности в Западном полушарии. По своему обыкновению президент кивал головой, но переводил разговор на другие темы. Кеннеди понял, что трещина между ним и Рузвельтом, во всяком случае, не уменьшилась{202}.
Из столицы Джозеф отправился в свое имение во Флориде. Он общался с богатыми и влиятельными соседями по Палм-Бич, вел долгие телефонные разговоры не только с Розой и детьми, которые остались в Европе и отдыхали в Швейцарии, но и со знакомыми по бизнесу, с политиками и журналистами. Он прямо не ставил вопрос, каковы его шансы стать кандидатом демократов на высший пост, но по настроению собеседников убеждался, что это возможно только при условии, если Рузвельт не нарушит почти двухсотлетней традиции и не выдвинется на третий срок.
Слухи, что Кеннеди прощупывает почву, проникли в прессу. Дело дошло до того, что корреспондент лондонской газеты позвонил Розе на швейцарский курорт Сент-Мориц, чтобы выяснить, правда ли, что посол собирается в отставку и скоро заберет свою семью в Америку. По-видимому, проинструктированная мужем перед отъездом, Роза ответила: «Мы надеемся оставаться в Англии еще долгое время, может быть годы. Мы любим Англию и любим англичан»{203}. При всей своей неопределенности, связанной с хитрым переводом разговора в другую плоскость, это заявление можно было воспринять как уверенность миссис Кеннеди в том, что ее супруг не собирается покидать своего поста. В прессе рассматривали это заявление как средство сокрытия истинных намерений американского посла в Великобритании{204}.
Надо сказать, что действительно жизнь обширного семейства в Лондоне была полна удовольствий. Роза и дети вращались в самых высоких кругах, везде на них обращали внимание. Особенно выделялась вторая дочь, восемнадцатилетняя Кэтлин, обладавшая не только приятной внешностью, но и живым умом и общительностью. За ней постоянно увивались великосветские поклонники. Младшие дочери продолжали учиться в церковной школе, но режим там был сравнительно свободный, и они в случае необходимости появлялись в свете. Роберт учился в светской школе и также всё больше привыкал к британскому высшему обществу.
Что же касается шестилетнего Эдварда (Тедди), то его только отправили в начальный школьный класс, предупредив, что он не просто американец, но сын посла и должен вести себя подобающим образом. Однажды Тедди обратился к матери с вопросом, можно ли ему стукнуть такого-то одноклассника. Видя ее недоумение, он сказал: «Ведь ты говорила мне, что я не должен драться, потому что папа — посол». Слегка поразмыслив, Роза дала сыну разрешение нанести ответный удар, полагая, что международный инцидент в результате этого вряд ли возникнет{205}.
Надо отдать должное супругам Кеннеди — при всем своем богатстве и высоком положении в «столице мира», каковой продолжали считать Лондон, родители культивировали у младших детей сравнительно демократический стиль мышления и поведения. Им разрешали ездить на городском автобусе и в метрополитене, вступать в разговоры с незнакомыми, рассказывать о своей стране, но ни в коем случае не упоминать, кем работает в Лондоне их отец, и вообще стараться избегать темы о родителях.
Посольские перипетии накануне и в начале Второй мировой войны
В начале февраля 1939 года, не приняв окончательного решения относительно дальнейшей собственной карьеры, американский посол в Лондоне вновь отправился через океан для исполнения своих обязанностей. На борту корабля «Куин Мэри» он подолгу беседовал с возвращавшимся на родину лордом Лотианом, который совершил ознакомительный визит перед назначением его послом Великобритании в США. Находившийся на этом же пароходе известный леволиберальный журналист Луис Фишер не преминул познакомиться с обоими дипломатами и вынес самое нелицеприятное впечатление о них обоих. О Лотиане он писал, что, по мнению последнего, Чемберлена не любят только «радикалы, евреи и лекторы». А Кеннеди полностью в этом поддерживал англичанина{206}.
До начала Второй мировой войны оставалось полгода. На протяжении этих месяцев Джозеф Кеннеди, который отлично понимал, что предвидится страшная бойня, писал на родину донесения, содержавшие неоправданные надежды на возможность предотвратить войну путем новых уступок агрессору. И это происходило в условиях, когда даже самый последовательный умиротворитель Чемберлен вынужден был провозгласить политику гарантий независимости ряда европейских стран, в частности Польши, и даже согласился, совместно с французским правительством, вступить в переговоры с СССР о создании системы коллективной безопасности перед лицом германской агрессии. Произошло это после того, как в середине марта Гитлер отдал приказ об оккупации Чехии и создании марионеточного государства Словакия, власти которого послушно бы исполняли распоряжения фюрера.
В этих условиях Кеннеди не только продолжал прежнюю линию, но и допускал высказывания, явно компрометировавшие внешнеполитический курс правительства, которое он представлял. В одной из лондонских газет появилось сообщение: «Запутавшись в своих профранкистских чувствах, мистер Кеннеди, страстный католик, который ошибочно думает, что так он служит интересам своей церкви, идет настолько далеко, что размышляет, будто демократическая политика Соединенных Штатов является еврейской продукцией». Рузвельтовский министр Гарольд Икес записал в дневнике, что, если Кеннеди действительно делает заявления такого рода, он должен быть немедленно отозван. Икес показал газету Рузвельту. Тот внимательно прочитал сообщение, но ничего не сказал{207}.
Можно полагать, что, несмотря на всё большие политические расхождения между президентом и его представителем в британской столице, Рузвельт, человек очень осторожный и не торопившийся принимать решения, полагал, что Кеннеди является неплохим прикрытием приготовления США к возможному участию в войне, которое президент не исключал. В случае необходимости посла можно было бы использовать и в качестве козла отпущения, а в крайнем случае даже изгнать из дипломатического корпуса как не оправдавшего доверия высшей власти.
Действительно, в то время как американский посол высказывал самые пессимистические суждения относительно британских военных перспектив, в Великобритании явно нарастал расходившийся с такими настроениями боевой дух, выразителем которого становился руководитель внутренней оппозиции в Консервативной партии Уинстон Черчилль. Рузвельт же предпринимал новые шаги по подготовке общественного мнения к тому, что Великобритания, по всей вероятности, станет союзником Соединенных Штатов, что ей необходимо будет оказать военную помощь.
В конце июля 1939 года, объявив, что он утомился от забот, действительно устав от необходимости балансировать между собственной позицией умиротворителя, сочувствовавшего нацизму, и проведением не очень четкой политики президента и Госдепартамента, Кеннеди с семьей отправился на французский средиземноморский курорт недалеко от Канн.
Как раз в момент его возвращения в Лондон поступило известие, что 23 августа в Москве подписан договор о ненападении между СССР и Германией. О том, что взаимные прощупывания происходят, американский посол знал по слухам. Теперь, однако, становилось ясно, что Сталин, любезно принимавший гитлеровского министра иностранных дел Иоахима Риббентропа, вступает в договорные отношения с главным европейским агрессором. Разумеется, ничего не было известно о подписанном дополнительном секретном протоколе, определявшем «сферы интересов» СССР и Германии в Восточной Европе, то есть о планах совместных агрессивных действий на ближайшую перспективу. Ясно было, однако, что подобные действия не исключены.
Известие привело Кеннеди в самое мрачное настроение. Он считал, что у Британии из-под носа вырвали шанс на восстановление дружеских отношений с Германией и что необходимо приложить все силы, чтобы этот шанс восстановить. Американский радиокомментатор немецкого происхождения Ганс фон Калтенборн, которому удалось пробиться к послу в это время, застал его в состоянии плохо скрываемой злости. Возможности примирения с Германией теперь слабы, как никогда раньше, жаловался он. В конце беседы посол, однако, добавил: «Всё, что удерживает Британию в состоянии мира, — в интересах Соединенных Штатов»{208}.
Новый Мюнхен был уже, однако, невозможен. Обязательства, взятые на себя Великобританией, гарантии европейским странам были недвусмысленными. Когда 1 сентября нацистская Германия напала на Польшу, правительство Чемберлена, так же как и правительство Франции, еще в течение двух суток бесплодно пыталось уговорить Гитлера остановить агрессию.
Но 3 сентября утром Чемберлен пригласил к себе американского посла, чтобы ознакомить его с речью, которую собирался вслед за этим произнести, — текстом, содержавшим объявление войны Германии{209}. Кеннеди немедленно информировал о встрече Вашингтон. Но необходимости в этом не было. Через считаные часы весь мир узнал о вступлении Великобритании и Франции в войну против Германии, то есть о том, что нападение Германии на Польшу двумя днями ранее явилось началом Второй мировой войны.
Считая, что с Англией скоро будет покончено, Джозеф Кеннеди принял меры, чтобы отправить Розу и детей на родину. Перед этим он отвез семью за город, причем ее местопребывание держалось в секрете до самого момента отплытия в США. Посол официально обратился к примерно девяти тысячам американцев, находившихся в это время в Британии, призывая их немедленно отправиться домой.
Одна за другой приходили нерадостные вести. Польская армия была разгромлена в считаные дни. 17 сентября на территорию Польши с востока вступила Красная армия под предлогом «защиты жизни и имущества населения Западной Украины и Западной Белоруссии». Фактически вторжение было произведено для того, чтобы в соответствии с намеченной 23 августа линией размежевания оккупировать часть территории страны, которая уже была разгромлена. Так СССР вступил во Вторую мировую войну — 17 сентября 1939 года.
Посол продолжал смотреть на перспективы страны своего пребывания крайне скептически, считая, что затяжной войны Британия не выдержит, что необходимо как можно скорее, пока не поздно, вступать в мирные переговоры с Германией. Иначе говоря, он стоял на той же позиции, что и нацистские лидеры, полагавшие, что изолированная на островах Британия не представляет для них существенной опасности, но вывести ее из войны было бы целесообразным.
Кеннеди призывал Рузвельта выступить посредником в переговорах между Великобританией и Германией, но получил сухой отказ, не содержавший какого-либо объяснения{210}.
Предположение Кеннеди, что сразу после разгрома Польши Германия начнет активные боевые действия на западе, не оправдались. Более полугода происходила так называемая «странная война» (часто в англоязычной литературе ее называют еще более резко — «фиктивная война»). Объяснялось такое положение просто: немцы были не готовы вести войну крупными силами и накапливали мощные вооружения.
В этих условиях Кеннеди вновь и вновь, несмотря на то, что ему дали понять неуместность таких действий, продолжал стучать в наглухо закрытую дверь, призывая Рузвельта к посредничеству и надеясь, что основную примирительную функцию боссы поручат именно ему.
Вместо этого Рузвельт стал посылать в Европу своих представителей в обход Кеннеди, просто игнорируя само его существование.
В начале 1940 года за океан отправился заместитель госсекретаря Самнер Уоллес.
Несмотря на официальный пост, Уоллес был послан как личный представитель Рузвельта и должен был выражать взгляды президента, не прибавляя ничего от себя. Ему было предписано объяснить лидерам воюющих государств, что правительство США осуждает германскую агрессию и находится на стороне стран, подвергшихся нападению, хотя на данном этапе не намерено вступать в войну. Посланцу поручалось выяснить мнение правительств четырех держав — Великобритании, Франции, Германии и Италии — о «возможностях заключения справедливого и прочного мира»{211}.
Хотя, как оказалось, мнение Уоллеса немногим отличалось от позиции Кеннеди: последний был крайне уязвлен самим фактом того, что его обошли, и особенно поведением посланца, который игнорировал официального представителя своей страны в Лондоне, встречался с британскими деятелями не только без его участия, но даже не предупреждая его о визитах и не информируя о содержании бесед. Кеннеди звали только на протокольные мероприятия, на которых присутствовавшие улыбались и произносили общие фразы{212}.
Несколько позже последовала еще одна «инспекторская проверка», но проходила она в новых условиях, и мы расскажем о ней чуть ниже.
Между тем весной 1940 года «странная война» закончилась. 9 апреля 1940 года Германия совершила нападение на Данию и Норвегию. Дания капитулировала сразу, норвежцы оказали сопротивление. К берегам этой страны двинулся британский флот с экспедиционным корпусом на борту. Однако после противостояния, продолжавшегося около месяца, 9 мая Норвегия также запросила перемирия. На следующий день, 10 мая, германские войска, нарушив нейтралитет Бельгии, Голландии и Люксембурга, вторглись в эти страны. Обойдя французскую укрепленную линию Мажино, немцы ворвались на территорию Франции и стали быстро продвигаться к Парижу. Посланные во Францию британские вооруженные силы вынуждены были отступать. Они были осаждены в районе Дюнкерка и с огромным трудом, потеряв основную часть вооружения, эвакуированы на родину. Германские войска вступили в Париж 14 июня, а 22 июня Франция подписала позорное перемирие. Большая часть страны была оккупирована. Для управления остальной частью было образовано марионеточное правительство маршала Ф. Петена, послушно выполнявшее распоряжения Гитлера.
Через два с половиной месяца после оккупации Франции начались беспощадные налеты германской авиации на Лондон и другие британские города. Ставилась цель подготовить операцию по высадке на Британские острова германских сухопутных сил, и был подготовлен соответствующий план «Морской лев». Казалось, сбываются самые мрачные прогнозы Кеннеди.
Однако всё обстояло иначе. Дух британцев не был сломлен. Уязвленная национальная гордость, стойкость и выдержка населения оказались выше любых предположений. Воздушные налеты лишь ожесточили сердца англичан, шотландцев, ирландцев, валлонов, которые готовы были сражаться с врагом и выиграть битву.
Как раз тогда, когда немцы начали наступление на Западном фронте, в Великобритании произошла смена правительства. 10 мая 1940 года во главе кабинета встал лорд Адмиралтейства (военно-морской министр) Уинстон Черчилль, который в предыдущие годы резко критиковал политику «умиротворения» Чемберлена. Выступая в палате общин с ответным словом после единодушного одобрения его кандидатуры на пост премьера, Черчилль не скрывал тяжелейшего положения, в котором находилась его страна, и в то же время был полон решимости вести борьбу против нацистской агрессии{213}. С еще более решительным заявлением Черчилль выступил после эвакуации британского экспедиционного корпуса из района Дюнкерка: «Мы пойдем до конца. Мы будем защищать наш остров, чего бы это ни стоило, мы будем бороться на берегу, мы будем бороться на суше, мы будем бороться на полях и на улицах, мы будем бороться в горах, мы никогда не сдадимся»{214}.
Еще до того как Черчилль возглавил правительство, Рузвельт начал секретную переписку с ним, видя в Черчилле достойного партнера, хотя тот и был ниже его рангом.
Первое письмо было написано 11 сентября 1939 года. Автор рассматривал адресата как своего единомышленника по многим вопросам, связанным с войной, умного и умудренного опытом политика, от которого он может получать достоверную информацию по военным и прочим важным государственным вопросам. Он установил с Черчиллем связь, справедливо полагая, что в недалеком будущем тот выйдет на самые высокие политические позиции. Всего за годы войны американский президент и британский премьер обменялись 1949 письмами и телеграммами{215}.
Тот факт, что британцы, почувствовав на себе ужасы войны, сохранили мужество, как и то, что правительство возглавил Черчилль, резко ухудшило статус американского посла в Лондоне. Он становился всё менее уважаемой личностью, превращался в персону нон грата.
Кеннеди встретил назначение Черчилля премьером с чувством внутреннего негодования. Если раньше он сочувствовал британскому правительству, ибо был солидарен с политикой Чемберлена, то теперь в переписке и общении с близкими ему людьми, а подчас и в официальных бумагах выражал холодное отчуждение от судеб страны, в которой был аккредитован. Он приписывал знакомым англичанам мнение, что «Британией теперь правит не премьер-министр, а генералиссимус»{216}, сравнивая, таким образом, Черчилля с военными диктаторами.
Что ж, он находился недалеко от истины, но внутренний смысл такой оценки был явно негативным, в то время как в условиях жестокой войны необходимы были именно строжайшие диктаторские методы руководства страной — при условии, что такую железную волю проявляет опытный и зрелый политик, каковым был Черчилль, и что он не злоупотребляет своей властью.
В отдельных случаях подлинные настроения Кеннеди вырывались наружу, грубо противореча не только политическому курсу его президента, но и элементарным правилам дипломатического этикета. В начале ноября 1940 года он провел беседу с тремя бостонскими журналистами. Текст появился в газете «Бостон глоб» 10 ноября и был распространен агентством Ассошиэйтед Пресс по всему миру. «С демократией в Англии покончено», — читали потрясенные люди в разных странах. Кеннеди полагал, что бессмысленно было бы прекращать торговлю с европейскими странами в том случае, если бы Гитлер выиграл войну{217}.
В прессе это заявление вызвало волну негодования. Кеннеди был вынужден опубликовать заявление, в котором пояснял, что некоторые мысли он высказывал в частном порядке, не для печати, но один из репортеров нарушил предварительную договоренность. Что же касается сути самой позиции, то она под сомнение не ставилась{218}.
Это вызвало, в свою очередь, весьма негативные отклики в прессе. Газета «Нью-Йорк геральд трибюн» писала, что американское официальное лицо ставит под сомнение демократию и поощряет противников демократии. «Существует огромная разница между реализмом, признающим неприятные факты и борющимся за то, чтобы их превозмочь, и эмоциональным отчаянием, которое не вступает в борьбу, даже не стремится подвергнуть [существующие силы] проверке. Отчаяние может забить нож в спину демократии столь же фатально, как и прямое предательство»{219}.
Даже в кругах родных заявление посла Кеннеди было воспринято с недовольством. 5 декабря Джон осмелился дать отцу совет выбираться из сложного положения, в котором тот оказался. Джон считал, что отец должен выступить со статьей, подчеркивавшей мужество и самопожертвование британцев, и даже набросал основные пункты проекта возможной статьи, включая такой пассаж: «Я видел англичан, прижавшихся к стене, но не жалующихся. Я видел мрачную решительность, с которой простой человек встречал новости о [военных] катастрофах в мае и июне. Я видел солдат, возвращавшихся из ада, каковым был Дюнкерк, с высоко поднятыми головами… Я видел мальчиков — друзей моих детей, погибающих в воздухе. Я чувствовал твердый дух лондонцев во время 244 рейдов». Сын призывал отца твердо сказать, что он ненавидит любую диктатуру{220}.
Не только в высших кругах, но и в среде обычных наблюдателей люди всё более убеждались, что высказывания американского посла в Лондоне не сходятся с курсом его высшего руководителя. Это особенно проявилось в отношении к закону, получившему неофициальное название «Кэш энд кэрри», а затем и к заменившему его новому закону, ставшему всемирно известным под названием акта о ленд-лизе.
После сравнительно недолгих прений 4 ноября 1939 года конгресс утвердил инспирированный Рузвельтом закон, который отвергал эмбарго на поставку вооружений воюющим странам и предоставлял им право покупать оружие и военное снаряжение. Купленное нельзя было вывозить на американских кораблях. Вводился принцип «кэш энд кэрри» («плати и тащи»).
Великобритания и Франция (напомним, что это было более чем за полгода до французской капитуляции) немедленно направили своих представителей за океан. Один за другим заключались многомиллионные контракты, которые очень скоро истощили британскую казну. За 16 месяцев с начала войны англичане заплатили за уже полученное или заказанное оружие и другие военные материалы почти 4,5 миллиарда долларов, тогда как в британской казне оставалось не более двух миллиардов{221}. Принеся поначалу немалую пользу, закон «кэш энд кэрри» начинал терять смысл.
Президент и его администрация, а также большая часть американской политической элиты осознавали это. Выступая в университете штата Виргиния (город Шарлотсвилл) 10 июня 1940 года, Рузвельт заявил, что Америка будет помогать Франции и Англии и наращивать собственную оборонительную мощь, чтобы «быть готовой к любым случайностям и защитным действиям»{222}. Началась быстрая милитаризация Соединенных Штатов Америки. За несколько недель в армию было набрано дополнительно около 100 тысяч человек, и призыв продолжался. На действительную воинскую службу переходила национальная гвардия — своеобразный резерв вооруженных сил, используемый в качестве вспомогательных войск. Но главное — была принята программа создания огромного военного флота — 7 линкоров, 18 авианосцев, 27 крейсеров, 115 эсминцев, 43 подводные лодки.
Между тем Джозеф Кеннеди прилагал большие усилия, чтобы предотвратить или хотя бы ослабить движение своей страны навстречу Великобритании в ее военных интересах. Это не укрылось даже от глаз германских представителей в Вашингтоне. Немецкий поверенный в делах Ганс Томсен сообщал министру иностранных дел Риббентропу, что Кеннеди «срочно предупредил президента, чтобы он не предпринимал непоправимых шагов. С Англией покончено (полностью), и США должны будут оплачивать ее счета»{223}.
В этих условиях Рузвельту было очень важно, чтобы его опытное и беспристрастное доверенное лицо побывало в Англии, встретилось с представителями различных общественных кругов и смогло реально оценить положение дел в стране и ее способность продолжать сопротивление. Иначе говоря, необходима была вторая инспекторская проверка деятельности Кеннеди (первой, напомним, была поездка С. Уоллеса). Выбор пал на полковника Уильяма Донована, который с конца 1930-х годов являлся послом для особых поручений, выполнявшим миссии, носившие разведывательный характер{224}.
Уильям Донован (1883—1959) — нью-йоркский юрист, человек мирной профессии, прославился в годы Первой мировой войны личной храбростью в военных действиях во Франции, не покинул театра военных действий, несмотря на три ранения. В 1920—1930-е годы он работал прокурором и адвокатом, участвовал в политической жизни страны. Внимание Рузвельта Донован привлек своей неуемной любознательностью, желанием побывать в отдаленных уголках планеты, аналитическим складом ума.
В середине июля 1940 года президент отправил его с деликатной миссией в Великобританию — ему было поручено прежде всего проверить правдивость сведений Кеннеди, что боеспособность англичан низка и их страна, видимо, скоро сдастся на милость победителя.
Как личный представитель президента Донован был принят в Лондоне с особым радушием. Он встретился с королем, с премьером Черчиллем, посетил центры подготовки военнослужащих, предприятия военной промышленности, береговые оборонительные сооружения. Он беседовал не только с офицерами и солдатами, с руководителями промышленности, но и с рядовыми англичанами, порой просто на улице, стремясь определить и перспективные военные возможности Великобритании, и дух населения.
При этом Донован подчеркнуто избегал общаться с официально аккредитованным представителем своей страны. Более того, Кеннеди даже не предупредили о визите ревизора. Посол выражал протест, правда, не Белому дому (он отлично понимал, кто именно послал Донована), а непосредственному начальству — госсекретарю Корделлу Халлу. В письмах Халлу говорилось, что эта миссия излишняя, что Донован — человек, не знакомый с Великобританией, — неизбежно сделает поверхностные выводы, что игнорирование им посольства не соответствует ни нормам, ни традициям. Однако на эти протесты ответы не поступали, в Вашингтоне их просто клали под сукно{225}. Президент выражал Доновану, будущему основателю и многолетнему руководителю службы американской внешней разведки — Управления стратегических служб[19] — полное доверие. Возвратившись, Донован доложил, что англичане при помощи американцев способны сдержать натиск германских сил, а также о своем знакомстве с руководителями британской разведки, которые предложили американцам сотрудничество.
Все эти сведения в корне противоречили тому, о чем докладывал Кеннеди. Посол в Великобритании получил в глазах президента и его окружения теперь уже безоговорочно неудовлетворительную оценку.
Его авторитет еще более понизился, когда в посольстве произошла скандальная история — оказалось, что один из его сотрудников — чиновник невысокого ранга по имени Тайлер Кент не просто читал секретнейшие документы, включая даже переписку Рузвельта с Черчиллем, но передавал их содержание и даже копии другим лицам, которые сотрудничали с гитлеровской Германией.
20 мая 1940 года Кент был арестован лондонской полицией, причем по просьбе британских властей Кеннеди был вынужден дать согласие на арест, обыск квартиры этого человека, на лишение Кента дипломатического иммунитета{226}. При обыске у дипломата была обнаружена пронацистская и антисемитская литература. То ли в целях самозащиты, то ли искренне Кеннеди занял в деле Кента жесткую позицию. Не располагая к тому прямыми доказательствами, он заявил, что его бывший сотрудник является изменником, тайным германским агентом. Джозеф отказался от возможности отправить Кента на родину для предания американскому суду и дал согласие на процесс в Великобритании.
На следствии и суде этот человек пытался выгородить себя, заявляя, что он был просто изоляционистом и что все его действия были направлены на то, чтобы не допустить вовлечения в войну Соединенных Штатов Америки. Иначе говоря, он пытался играть на популярных в Штатах настроениях и на позиции посла США в Лондоне — недавнего прямого начальника. Такой поворот Джозефу был особенно неприятен. Американская пресса самых разных направлений набросилась на Кеннеди. Одни обвиняли его в том, что он лишил защиты американского гражданина, другие, а таковых было подавляющее большинство, злорадно и не без основания подчеркивали, что сам посол недалеко ушел от человека, которого теперь называл предателем.
На судебном процессе, состоявшемся в Лондоне в октябре 1940 года, было доказано, что Кент совершил тягчайшее преступление. Он изготовил дубликат ключей от комнаты кодов посольства, свободно туда заходил, выносил документы, копировал их, иногда на месте, а чаще в других помещениях. Затем он передавал копии русской эмигрантке Анне Волковой, которая состояла членом активно действовавшей до самого начала войны прогерманской группы, а с сентября 1939 года несколько затаилась, но не прекратила своей активности.
Суд признал Кента «иностранным агентом» и приговорил его к семи годам заключения (Волкова, также арестованная, получила десять лет).
Джозеф Кеннеди находился в Лондоне в тяжелейшие для британцев месяцы, которые получили название «битвы за Англию» (она продолжалась с сентября 1940-го по май 1941 года), когда ежедневно германские бомбардировщики совершали налеты на столицу и другие центры страны.
Он исправно подсчитывал, сколько пришлось пережить воздушных налетов. Их оказалось 244.{227} Надо отдать должное послу — он проявил мужество, не отсиживаясь в бомбоубежище, а продолжая, подобно британским государственным деятелям и чиновникам, выполнять свои служебные обязанности. Однажды в результате взрывной волны его автомобиль был опрокинут, но Джозеф отделался незначительными царапинами. Правда, после этого он на ночь стал уезжать в загородный дом, но по утрам исправно возвращался в Лондон.
Посол был вынужден признать, что его предыдущие оценки морального воздействия массированных бомбовых ударов не были точными. Следуя паническим сообщениям прессы, он ранее несколько раз высказывался в том смысле, что налеты германской авиации на Варшаву, Роттердам и Париж привели к полной деморализации населения этих городов. Действительно, в этих крупных центрах возникала паника. Но Кеннеди тогда рассматривал ее изолированно, вне связи с общей ситуацией в странах и политикой их правительств. Ведь панику вызывали не столько сами налеты, сколько неспособность властей обеспечить защиту городов, нанести удар по силам нападавших, придать гражданам мужества и стойкости.
Теперь же ситуация оказалась иной. Кеннеди был буквально поражен настроем семи миллионов лондонцев, которые без излишней торопливости шли в бомбоубежища во время сигналов тревоги, проявляли неимоверную силу духа, теряя близких, дома и имущество, оставаясь верными своей решимости выдержать все удары и в конце концов выиграть войну.
Признавая мужество англичан в своих донесениях и письмах, посол в то же время не являлся оптимистом. Он сообщал в Госдепартамент, что фактические разрушения промышленных предприятий в результате бомбардировок были значительно серьезнее, нежели в сообщениях официальных британских органов. 27 сентября 1940 года он писал: «Производство определенно падает… и, учитывая разрушение транспорта, промышленная продукция будет продолжать сокращаться»{228}. Такого рода данные, достоверные сами по себе, преподносились с явным оттенком злобного удовлетворения.
Выражая недовольство своим послом в Великобритании, Рузвельт всё же продолжал медлить с его отставкой. Он опасался, что увольнение Кеннеди может вызвать недовольство ирландского и католического сообществ, чьи позиции в Демократической партии были весьма сильными.
Положение президента облегчил сам посол. Он, наконец, убедился в полной ошибочности своих оценок степени мужества и выдержки англичан, своего пренебрежительного отношения к Черчиллю и его правительству и, что было главным, усвоил, что президент Рузвельт полон решимости преодолеть изоляционистские настроения и установить с Великобританией военно-политический союз, направленный против нацистской Германии.
Сохраняя высочайшую самооценку, Джозеф не желал показать, что его политический курс потерпел фиаско. Он стал распускать слух, что собирается уйти в отставку до президентских выборов в ноябре 1940 года, так как ему «есть что рассказать американскому народу». В газете «Нью-Йорк таймс» появилось сообщение, что он «собирается возвратиться домой вовремя, чтобы принять участие в голосовании в ноябре»{229}. Правда, реальных шагов он пока не предпринимал, лишь поставил вопрос перед Госдепартаментом о предоставлении ему нового отпуска для поездки на родину. Он ждал результатов выборов, чтобы определить свое будущее. Наконец, он сообщил журналистам, что собирается в Вашингтон 23 октября. В прессе сразу же появились предположения, что Кеннеди в Лондон больше не вернется. «Сомнительно, что он возвратится на должность посла», — писала информированная «Нью-Йорк таймс». Не желая сталкиваться с излишним шумом накануне выборов, Рузвельт, в свою очередь, сообщил, что Кеннеди приезжает отдохнуть, но не для того, чтобы подать в отставку{230}.
Стремясь оставить о себе лучшее воспоминание, чем то мнение, которое сложилось у большинства британцев, Джозеф в своем заявлении накануне отъезда сообщил, что он изменил свое мнение о выносливости граждан Великобритании. «Я не думал, что Лондон сможет это выдержать. Я не думал, что это может выдержать любой город. Я почтительно склоняю голову»{231}.
Посол возвратился в США самолетом с пересадкой в Лиссабоне. Он прилетел в Нью-Йорк 27 октября и почти сразу отправился в Вашингтон к президенту. Встреча была не из приятных. Еще до того как Рузвельт вышел к гостю, его сотрудники попросили посла выступить по радио с поддержкой кандидатуры Рузвельта на новый президентский срок, на что Кеннеди ответил отказом, заявив, что у него к этому не лежит душа.
Когда же он встретился с президентом, то буквально огорошил его заявлениями, что его окружают недостойные люди, которые свили себе гнездо в Белом доме, что работники Госдепа мало информированы, что специальные посланники, которые побывали в Лондоне (он предусмотрительно обошел вопрос, что они были личными эмиссарами президента), его, Кеннеди, игнорировали.
Хитрый Рузвельт вроде бы соглашался с послом, кивал головой, а порой поддакивал, подтверждал, что в Госдепе есть просто завистливые люди и после выборов он устроит «хорошую чистку». Сенатор Дж. Бирнс, присутствовавший на приеме, вспоминал, что в ходе беседы настроение Кеннеди резко изменилось, он позабыл о своих жалобах и даже проявлял сочувствие к чиновникам Госдепартамента.
Всё это было необходимо Рузвельту, чтобы предложить Кеннеди выступить по радио в поддержку его избрания{232}. Такое выступление, считал Рузвельт, было важно, чтобы привлечь на его сторону часть изоляционистов — единомышленников Кеннеди. Теперь умиротворенный Джозеф сразу согласился, и секретарь Рузвельта М. Лихенд позвонила в предвыборный штаб, чтобы там договорились о выступлении.
Посол ожидал, что после приема ему будет предложен значительный правительственный пост. Вакантной оставалась должность председателя только что созданной комиссии по вопросам обороны, и он надеялся получить эту ответственную в условиях мировой войны работу.
Кеннеди выступил по радиоканалу «Си-би-эс» 29 октября. Его речи было придано настолько большое значение, что ее полный текст опубликовали многие центральные газеты{233}. Заверив, что Америка стремится остаться вне войны, добивается всеобщего мира, он доказывал, что главным путем достижения этого является быстрое вооружение страны. Он не исключал вступления США в конфликт, но откладывал его на неопределенное будущее. «В действительности, — говорил он, — объявление войны было бы вредно для Англии, поток помощи резко сократился бы ввиду необходимости обеспечить приоритет строительству американской военной мощи. Мужественная борьба Англии дает нам время для подготовки».
Именно в этом состоят намерения президента Рузвельта, продолжал Кеннеди, и заверил слушателей, что между Соединенными Штатами и Великобританией нет каких-либо тайных соглашений. Посол отрицал, что между ним и президентом существуют разногласия по вопросам внешней политики.
Будучи опытным оратором, хорошо научившимся воздействовать не столько на рассудок, сколько на эмоции слушателей, Джозеф завершил свое выступление чуть ли не на семейной ноте: «Моя жена и я отдают судьбе девять заложников. Наши дети и ваши дети важнее всего на свете. Какую Америку они и их дети унаследуют — именно в этом состоит наша важнейшая забота. Имея именно это в виду, я полагаю, что Франклин Рузвельт должен быть переизбран президентом Соединенных Штатов».
Сразу после выступления поступила телеграмма из Белого дома: «Слушал замечательную речь. Поздравляю»{234}. Речь высоко оценили и другие близкие к Рузвельту политики.
На выборах 5 ноября Франклин Рузвельт был избран на президентский пост в третий раз. Кеннеди послал соответствующее поздравление, но ожидал не столько новой благодарности, сколько нового назначения. Чтобы напомнить о себе, он попросил принять его в Белом доме. На этот раз встреча была краткой. Джозеф заявил, что он готов в любой момент подать в отставку с дипломатического поста, имея в виду предстоявшее назначение на высокое место в столице. Рузвельт, однако, ответил уклончиво — он предложил послу воздержаться от ухода… до тех пор, пока не будет найдена замена. Это не означало четко сформулированного намерения Рузвельта вывести Кеннеди из политической игры, но явно не исключало такую возможность.
Действительно, 1 декабря Кеннеди был вызван в Белый дом. Состоялась, как он сообщил, «дружеская встреча». И в этот же вечер американский посол в Великобритании объявил, что он уходит в отставку с 6 декабря. В заявлении, опубликованном в печати, говорилось: «Сегодня президент был настолько добр, что выразил сожаление по поводу моего решения, но сказал, что он еще не готов назначить моего преемника, и пожелал, чтобы я возвратился к исполнению своих обязанностей посла до тех пор, пока он будет готов. Но я не намерен возвращаться в Лондон в этом качестве. Мой план состоит в том, чтобы после краткого отдыха посвятить свои усилия тому, что мне кажется величайшей задачей в мире — сбережению американской формы демократии. Для этого необходимо помогать президенту хранить Соединенные Штаты вне войны»{235}. Это было двусмысленное заявление, свидетельствовавшее и о сухом характере беседы в Белом доме, и о том, что нового назначения Кеннеди в обозримом будущем не получит, а также о намерении Кеннеди твердо придерживаться изоляционистского курса, ставя в зависимость от него сохранение в США демократического строя.
Чтобы всё окончательно стало на свое место, секретарь Рузвельта Стив Ёрли в ответ на вопрос кого-то из журналистов, не предвидится ли назначение Кеннеди на другой государственный пост, ответил однозначно: «Я не вижу чего-либо такого рода в настоящее время»{236}.
Так завершилась недолгая дипломатическая деятельность Джозефа Кеннеди в один из самых критических моментов современной истории. Он оказался недальновидным дипломатом и не вполне лояльным представителем Рузвельта, сторонником которого являлся на протяжении предыдущего десятилетия. Неверно оценив расклад сил на Европейском континенте, поверив в несокрушимость Третьего рейха и симпатизируя его чудовищной тоталитарной системе, выступив за соглашение с Гитлером даже в условиях его полного господства на континенте, Джозеф Кеннеди постепенно разошелся со своим президентом по принципиальным вопросам перспектив мировой войны, а это было доминантой во всей политике США того времени. Был, таким образом, предопределен крах посольской и в целом государственной карьеры Джозефа Кеннеди, а это стало предвестием его политической гибели.
Старшие сыновья в Гарварде и Европе
В годы пребывания Кеннеди-старшего на посольском посту его сыновья — Джозеф-младший и Джон — формально оставались на родине, а фактически не только учились в США, но и путешествовали по Европе.
Первый из них завершал университетское образование, а второй в это время продолжал обучение в Гарвардском университете. Став почти взрослыми, братья сблизились. Постепенно уходил в прошлое дух взаимного соперничества. Жили они на разных квартирах, у каждого были свои друзья. Но раз в день братья встречались, обычно для совместного обеда или ужина, обменивались новостями, в том числе о делах родителей в Лондоне — каждый получал подробные отцовские письма-наставления. И всё же Джон стремился догнать старшего брата хотя бы в физическом развитии. Усиленно занимаясь спортом, он, от природы не очень крепкий парень, стал пренебрегать академическими занятиями. Правда, он продолжал много читать, по-прежнему главным образом исторические труды и особенно биографии великих людей. Но оценки, которые Джон получал по университетским предметам, были невысокими и уж во всяком случае уступали учебным достижениям Джо.
Своей специализацией Джон избрал государственное право и политологию, затем следовали курсы истории литературы и всеобщей истории. Но даже в отношении этих ведущих предметов особой прилежностью он на первых порах не отличался и писал своему другу Лему Биллингсу, правда, с оттенком явной мальчишеской бравады: «Сегодня экзамен, так что я должен открыть эту чертову книгу и посмотреть, что там сказано»{237}. Соответствующими были и оценки за первые два года: на первом году он по всем предметам получил «С», то есть тройки, на втором — «В» (хорошо) по экономике и те же тройки по английскому, французскому языкам и по истории{238}.
Гарвардские профессора даже никак не могли запомнить лицо этого ничем не отличавшегося студента. Впрочем, влиятельный профессор Карл Фридрих (он позже стал известен во всем мире благодаря созданию совместно со Збигневом Бжезинским первой аналитической систематизированной монографии о тоталитаризме{239}) с трудом, но всё же вспоминал «сияющее юное лицо»{240}. Ближе Фридрих познакомится со студентом Кеннеди, когда тот будет готовить свое выпускное сочинение.
Хотя Джон в качестве главного направления академических занятий избрал правовые дисциплины и политологию, его профессиональные интересы в первые годы обучения в Гарварде еще явно не сложились.
То были годы, когда повсеместно, и в университетах прежде всего, шли горячие дискуссии о «Новом курсе» президента Рузвельта. Одни горячо поддерживали этот курс, считая, что он предотвратит новый экономический кризис, позволит всем американцам вести достойную жизнь; другие жестко критиковали Рузвельта, утверждая, что его политика ведет то ли к коммунизму, то ли к фашизму (оба термина употреблялись не как социологические категории, а как крайне грубые ругательства). Джон обычно не принимал участия в жарких дискуссиях. Его сокурсник Чарлз Спэлдинг вспоминал, что он интересовался Рузвельтом и его «Новым курсом», но как бы отстраненно. «Я не вспоминаю, что со стороны Кеннеди было какое-либо восхищение президентом Рузвельтом»{241}.
Ббльших успехов, чем в академических занятиях, Джон добивался в спорте и общественной деятельности. Он играл в университетской футбольной команде, участвовал в гонках под парусами, в соревнованиях по плаванию, сотрудничал в университетской газете «Гарвард кримсон» (crimson — темно-красный цвет — был и остается символом этого университета). Однажды во время футбольного матча Джон упал и сильно повредил позвоночник. С тех пор ко всем другим хроническим болезням добавились тяжкие боли в спине, которые не прекращались на протяжении всей его жизни. Джон перенес несколько хирургических операций, которые не дали существенного результата. И лишь со временем врачи нашли способы, как эффективно облегчать его состояние.
Болезни сына беспокоили отца, однако он воспринимал их не вполне серьезно. Будучи человеком относительно здоровым (язва желудка, которой он страдал в молодости, была успешно вылечена), Джозеф даже подозревал, что Джон преувеличивает дискомфорт, который причиняют ему болезни. Сохранились два письма Джозефа лечащему врачу Джона Саре Джордан (сентябрь 1938 года), в которых высказывалось опасение, что его сын становится ипохондриком. Во втором из них говорилось: «Я постоянно думаю о том, что делать, чтобы не дать ему стать ипохондриком. Я хочу, чтобы он думал о себе, что он нормальный парень, имеющий только небольшое расстройство, которое ничем не отличается от того, которое было у отца в его возрасте»{242}.
Однако мнение отца было ошибочным. Джон мужественно преодолевал недомогания и тяжелые болезни, стремился вести нормальную студенческую жизнь. Возможно, именно для того, чтобы опровергнуть подозрения отца, которые тот ему прямо не высказывал, но о которых сын догадывался, он с особым усердием участвовал в спортивных соревнованиях, выкладывался на них, что было вредно для его здоровья и особенно для больной спины.
Участвуя в элитных студенческих клубах, Джон Кеннеди вел себя в Гарварде так, как был приучен с детства. Он был прост в общении с сокурсниками, но тесные отношения поддерживал только с теми, кто был близок к нему по имущественному и социальному статусу. Он улыбался и крепко пожимал руки студентам из числа бедняков, обучавшимся на казенный кошт, так как они проявили высокие способности, но никогда не делился с ними планами, не откровенничал даже по поводу женского пола.
Более того, Джон особенно не скрывал, что у него был черный слуга Джордж Тейлор, которого отец приставил к нему для заботы об одежде, стирки и глажке, для уборки квартиры, где он проживал. Сокурсник Чарлз Хотон вспоминал, что если Джон что-нибудь случайно бросал на пол, то никогда эту вещь не поднимал, так как существовал слуга, который делал всё необходимое, когда юный хозяин уходил из дома{243}.
Не испытывая недостатка в средствах, не будучи обремененным излишней академической работой, Джон Кеннеди в университете продолжал обогащать свой опыт общения с молодыми дамами. При этом в качестве объектов ухаживаний, а затем и связей он избирал «безопасных» девушек — то есть тех, которые не претендовали на замужество или на ком он просто не мог жениться, так как они не были католичками. Любопытно, что Джон предпочитал подруг своей сестры Кэтлин — о них сестрица знала и передавала брату необходимые сведения, чтобы обезопасить его от неожиданных дамских претензий, причем продолжала поставлять полезную информацию, даже находясь в Лондоне.
Впрочем, однажды у юноши появилась пассия, которая рассматривалась почти всерьез. Звали девушку Фрэнсис Кэннон. Была она дочерью богатого промышленника, считалась умной и привлекательной. Но семья была протестантской, вскоре стало ясно, что о переходе в католичество не может быть и речи, и встречи прекратились.
В студенческие годы Джон совершил три поездки за границу — своего рода двухмесячную экскурсию летом 1937 года, краткую поездку на каникулы в 1938 году (оба этих визита состоялись до того, как отец стал послом) и длительный тур в 1939 году, продолжавшийся около семи месяцев.
Его попутчиком в первой поездке был Лем Биллингс.
Молодые люди побывали во Франции, Италии и Испании, в нескольких малых странах. Джон проявил великодушие по отношению к другу. Лем был стеснен в средствах, и потому на ночлег приятели останавливались в самых дешевых местах. Однажды заплатили всего доллар за комнату на двоих, в другой раз обошлись 50 центами. Был даже совсем невероятный случай, когда смогли переночевать в молодежном общежитии всего за десять центов на каждого{244}.
Политических целей поездка не преследовала. Джон и Лем посещали музеи, дворцы, замки, соборы, взбирались на горы, побывали на полях сражений Первой мировой войны.
Но полностью уклониться от столкновений с политикой было невозможно.
Особое впечатление на Джона произвела Испания, где шла гражданская война. В письме отцу он был осторожен в оценках, но всё же сочувствовал республиканскому правительству и выражал удивление, что 95 процентов американцев не знают о том, «что здесь происходит». Отмечая, что в случае победы генерала Франко Испания получит более твердое государственное управление, Джон в то же время подчеркивал, что программа и действия республиканского правительства во многом напоминают мероприятия «Нового курса» в США{245}.
Мы видели уже, что его отец стоял на противоположной позиции. Постепенно, почти незаметно, между Джозефом-старшим и его вторым сыном стали возникать разногласия, которые, однако, не приводили к личностным конфликтам. Каждый воспринимал взгляды другого как данность, с которой необходимо считаться, не вступая в бесполезные споры.
Возвратившись в Гарвард, Джон заинтересовался государственно-политическим управлением, выбрав эту тематику в качестве своей узкой, профессиональной специализации. Темой его первой студенческой научной работы стала карьера члена палаты представителей Бернарда Снелла — политика средней руки, к тому же отъявленного противника «Нового курса». Как пишет биограф его отца, Джон «исследовал карьеру Снелла с отвлеченной любознательностью биолога, изучающего при помощи скальпеля необычный вид. Политикой он интересовался только с точки зрения своего холодного аналитического ума»{246}. Эмоциональное вовлечение в политику наступит значительно позже.
В отношении старшего сына родители дали согласие на то, чтобы он по завершении первой ступени высшего образования перед поступлением в Школу права Гарвардского университета взял годичный академический отпуск для поездки по европейским странам. Предполагалось, что это будет длительный вояж, значительно более продолжительный, чем тот, который предпринял Джон. Джозеф-старший полагал, что, увидев старый мир своими глазами, Джо сможет лучше подготовиться к политической карьере, о которой он уже всерьез задумывался. Отец договорился, чтобы сына назначили на второразрядный пост дипломатического курьера в американском посольстве в Париже, с тем чтобы он мог посещать европейские столицы. Между прочим, в самом этом факте проявилась ментальность всех членов семьи — если можно сэкономить какую-то сумму, никогда не пренебрегай этим. Джо вполне мог бы поездить по странам на средства отца, что было не так уж дорого. Но он, с одобрения родителя, предпочел делать это за государственный счет. Так он побывал в Чехословакии как раз после подписания Мюнхенского соглашения, а позже в Варшаве, Стокгольме, Копенгагене и даже в Берлине, где своими глазами наблюдал за жизнью в нацистской Германии.
Третий рейх не произвел на Джо-младшего глубокого впечатления. Во всяком случае, никаких восторгов по поводу нацистской власти он, в отличие от отца, в регулярных письмах родным не высказывал. Впрочем, подробные письма и из Мадрида, где также побывал Кеннеди-сын как раз во время осады города мятежниками, внешне носили описательный характер. Однако между строк читалось, что сдержанные симпатии наблюдателя, как и младшего брата, побывавшего в Испании годом ранее, были на стороне республиканцев{247}.
По возвращении на родину Джозеф-младший стал учиться, как это и предполагалось, в Школе права Гарвардского университета, где намеревался завершить вторую ступень высшего образования. Одновременно он занимался и политической деятельностью.
25-летний студент был включен в делегацию штата Массачусетс на съезд Демократической партии, намеченный к проведению в Чикаго. Демократические боссы Бостона полагали, что внук бывшего мэра Фицджералда и сын нынешнего посла в Великобритании будет достойным представителем молодой генерации демократов на национальном съезде, которому предстояло определить кандидата в президенты.
Так как Рузвельт буквально до последнего момента скрывал, что собирается выдвинуть свою кандидатуру в третий раз, перед съездом шли острые дебаты по поводу того, кого следует поддержать. Джозеф склонился к кандидатуре Джеймса Фарли.
Прошедший в политике путь от руководства низовой парторганизацией демократов до председательства в ассамблее штата Нью-Йорк, а затем в 1932 году став членом политического штаба Рузвельта, Фарли был мастером на все руки. Он умел развязывать сложные политические узлы, которые, казалось, можно было только разорвать, был неплохо знаком с бизнесом, отличался личной скромностью — не пил, не курил, посещал каждую воскресную церковную службу. С 1933 года Фарли был генеральным почтмейстером США, то есть министром почты и телеграфа. Однако в сентябре 1940 года он покинул правительство, намереваясь побороться за пост президента.
За Фарли высказалось руководство массачусетской делегации. Впрочем, императивного мандата (то есть обязанности голосовать за определенное лицо) делегаты не имели. Джозеф-младший поддержал Фарли, будучи убежденным, что Рузвельт не выдвинет свою кандидатуру, и вообще полагая, что одно лицо в президентском кресле 12 лет подряд неприемлемо для американской демократии.
Он был в принципе прав.
Действительно, восьмилетний период пребывания у власти достаточен даже для самого талантливого администратора в демократическом обществе. Он испытывает нервное перенапряжение, невольно устает от власти, начинает повторяться, надоедает избирателям; растут его эгоизм и нетерпимость. А отсюда недалеко и до стремления к авторитарному правлению. Но в 1940 году сложилась особая ситуация. Можно полагать, что при всех существовавших у Рузвельта и усиливавшихся теперь недостатках лучшего руководителя для США в это чрезвычайное время не было.
В начале лета Рузвельт выступил с сенсационным заявлением: если народ этого захочет, он не сможет уклониться от выполнения своего долга. Господь, по его словам, сделает свой выбор, и воля Его проявится на партийном съезде. Это было весьма откровенное притязание на переизбрание, которое оставляло однопартийцам весьма слабые шансы на выдвижение других кандидатур.
Съезд демократов проходил 15—18 июля. Ситуация сразу же прояснилась. После открытия съезда на огромном городском стадионе начальник городской канализационной сети Томас Герри, спрятавшийся в полуподвальном этаже, подключил микрофон к громкоговорителям и закричал: «Мы хотим Рузвельта!» Этот возглас, который потом злые языки стали называть «голосом из канализации», был подхвачен массой делегатов и гостей, исступленно оравших: «Все хотят Рузвельта!» Не желая идти вразрез с господствовавшим мнением, руководство делегации Массачусетса изменило позицию, отказалось от поддержки Фарли и высказалось в пользу Рузвельта.
Точно так же поступили все делегаты, кроме нескольких человек, причем самым упорным оказался Джо Кеннеди. Вновь и вновь к нему обращались старшие политики, уговаривая прекратить упрямое поведение, перестать поддерживать кандидата, обреченного на поражение. Но все усилия были тщетны. «Я дал слово голосовать за Фарли и не отступлю», — повторял Джо. Тогда на переговоры отправился журналист Артур Крок, друг отца. Крок объяснял, что Фарли поймет его изменившуюся позицию и освободит от данного слова, если Джо к нему обратится. «Я не буду его спрашивать», — вновь отвечал упрямец{248}. На этом он стоял до конца. В результате Рузвельт получил 946,5 голоса (некоторые делегаты имели только полголоса), Фарли — 72,5, остальные кандидаты в совокупности — 70,5. Среди голосовавших за Фарли был Джозеф Кеннеди-младший. На съезде демократов он проявил свой независимый и упрямый характер. В принципиальных политических делах у него обнаруживалась всё большая самостоятельность.
Джозеф проявлял силу характера и жесткость буквально во всем. В изданном через несколько лет сборнике его памяти самым юным автором оказался двенадцатилетний младший брат Эдвард. Он рассказал, как вместе с Джозефом как-то пытался завоевать приз на парусных гонках. Эдвард допустил ошибку, задумался на долю минуты и не успел выполнить команду брата. Тогда тот схватил ребенка за шиворот и окунул в ледяную воду с головой. «У Джо был только один недостаток, — завершал этот фрагмент наивный Эдвард. — Он легко, как видно, приходил в ярость во время спортивных состязаний»{249}.
После выборов 1940 года, в тот период, когда США постепенно вовлекались во Вторую мировую войну, не становясь пока еще воюющей державой, Джозеф-младший, продолжая учиться в Школе права Гарвардского университета, на некоторое время сблизился с изоляционистами. Неверно было бы полагать, что это произошло под прямым влиянием отца — к этому времени Джо стал не только физически зрелым молодым человеком, он научился, как мы увидели, самостоятельно мыслить, проявлял твердость в своем политическом выборе. Так что речь скорее может идти о временном совпадении взглядов сына и отца. В университете Джо участвовал в нескольких организациях, которые выступали за невмешательство США в европейские дела. Он выступал на собраниях, аргументируя свой тезис, что США выгоднее торговать с континентальной Европой, даже если она оккупирована нацистами (сам факт оккупации молодой юрист не одобрял, но как бы мирился с ним), чем помогать Великобритании{250}.
Несмотря на некоторые политические расхождения со старшим сыном, Джозеф-старший решил, что опыт европейских поездок был для отпрыска полезен и что второй сын Джон должен этому примеру последовать.
В августе 1938 года состоялась вторая поездка Джона Кеннеди в Европу. Вояж был чисто развлекательным. Особых впечатлений Джек не получил. Зато третье и последнее довоенное путешествие в Старом Свете было продолжительным и содержательным. Чтобы провести время в Европе с пользой, без спешки, и увидеть как можно больше, были предприняты две «инициативы». Во-первых, Джон взял отпуск на один семестр в университете, высвободив первую половину 1939 года. Во-вторых, он получил по просьбе отца и с разрешения Госдепартамента неоплачиваемую должность секретаря американского посольства в Лондоне, что позволяло ездить с дипломатическим паспортом. Хотя это была самая низшая и временная позиция — что-то вроде мальчика-слуги в офисе, — Джон оценил представившуюся возможность как «великолепное вступление» в общественную жизнь{251}.
Отец предварял его поездки телеграммами в американские посольства разных стран с просьбой быть внимательными к его сыну. Это пребывание в Европе продолжалось семь с половиной месяцев вплоть до 20 сентября 1939 года, то есть юноша на европейской части континента застал и самый канун, и начало Второй мировой войны.
Джон совершил длительное путешествие с Запада на Восток, посетил многие европейские страны, а также Палестину и другие районы Ближнего Востока. Из каждой страны, где он побывал, Джон посылал отцу подробные письма-отчеты об увиденном, о своих впечатлениях касательно текущей ситуации, которые давали почву для дальнейших рассуждений о положении в этой стране, о том, как следует оценивать ее место в разворачивающемся мировом конфликте. Характер писем свидетельствовал о резко возросшем интересе к социально-политической проблематике, к международным отношениям и дипломатическим делам, к сравнительному анализу общественных ситуаций. Джон явно взрослел в интеллектуальном смысле, его оценки становились всё более взвешенными и зрелыми.
Содержание писем Лему Биллингсу также свидетельствовало о его изменившихся интересах. В них шла речь и о новых успехах на любовном фронте, но главное внимание уделялось политическим наблюдениям. Европейская ситуация «становится запутанной самым чертовым образом», — говорилось в письме другу, отправленном в конце марта. Автор продолжал: «Например, пытаясь вовлечь Россию в число гарантов мира, они (Франция и Великобритания. — Л. Д., Г. Ч.) должны дать ей возможность двинуть свои войска на помощь, если Германия нападет на Польшу или Румынию. Однако Польша и Румыния имеют оборонительный союз против России, которую они боятся почти так же сильно, как и Германию, так как Россия претендует на их территории, и они чувствуют, что, если русские армии войдут в их пределы, они не смогут их оттуда выдворить»{252}. Это был точный анализ реального положения (в частности, территориальных претензий СССР к Польше на Западную Украину и Западную Белоруссию и к Румынии на Бессарабию) и одновременно прогноз того, что произойдет через несколько месяцев, разумеется, с естественными ситуационными уточнениями.
Несколько недель Джон провел в посольстве США в Париже, набираясь опыта у видавшего виды дипломата Уильяма Буллита. Секретарь посольства Карнел Оффи вспоминал, что Джон часами сидел в его кабинете, изучая документы, связанные с текущей европейской ситуацией{253}.
Положение в Германии, в которой он побывал вслед за этим, привело Джона в ужас. В Берлине он вместе со своим приятелем по Гарвардскому университету Торбертом Макдональдом, который приехал в составе спортивной команды, а после велосипедных соревнований охотно согласился сопровождать товарища в поездке по Третьему рейху, увидел оргию штурмовиков, которые на одной из городских площадей сжигали книги.
По просьбе Джона шофер автомобиля, в котором он ехал вместе с Торбертом, приостановился. На машине были британские номерные знаки. Заметив их, штурмовики стали швырять горящие тома, а затем и камни в машину Шофер предпочел убраться подобру-поздорову. Ни сам Джон, ни его спутник не пострадали. Но этот эпизод Кеннеди потом не раз вспоминал. Он произвел на него глубокое впечатление, явно усилив враждебность к самой сущности тоталитарных систем.
Во время своей поездки Джон посетил и СССР. Он побывал в Ленинграде, Москве, Киеве и в Крыму. Советский строй произвел на него отталкивающее впечатление. Молодому человеку сразу стала понятна та казарменно-бюрократическая система, которая была построена Сталиным. И тем не менее в сильной государственной власти он увидел определенные преимущества, которые можно было, по его мнению, использовать, не жертвуя демократическими принципами. Впечатления Джона оказались интересными для американского посла в Москве Чарлза Болена, который в своих мемуарах отметил живой ум и сообразительность молодого Кеннеди{254}.
Во время пребывания в Москве состоялась любопытная встреча с секретарем посольства нацистской Германии Гансом фон Хервартом. Джон интересовался мнением германского дипломата об СССР. Карьерный дипломат Херварт, служивший Гитлеру, не разделяя нацистской идеологии, вспоминал, что «умные вопросы» молодого человека произвели на него глубокое впечатление. Немец затем убеждал Болена уговорить Кеннеди поступить на дипломатическую службу{255}.
Побывав в Испании, Джон в явном противоречии с впечатлениями от первой поездки в эту страну выразил полное сочувствие тому режиму, который незадолго перед этим установил генерал Франко, разгромивший республиканцев. В клубке испанских противоречий он и не желал разбираться и просто не в состоянии был бы это сделать. Его впечатлило, что в стране был установлен мир, пусть репрессивный, но не прибегающий к существенному кровопролитию. Не употребляя соответствующих терминов, Джон всё же учился различать тоталитарные системы и авторитарную власть.
Правда, переехав после этого во Францию и встретившись в лагерях беженцев на юге этой страны с активными республиканцами — борцами против мятежников, он не был теперь столь категоричен, выражал им сочувствие. Вместе с тем он довольно прозорливо, хотя в основном интуитивно, не опираясь на конкретные факты, полагал, что Испании угрожал коммунизм сталинского типа, что испанские коммунисты не являлись патриотической силой, а следовали указаниям Москвы.
За СССР последовали балканские страны и Палестина. Молодой человек присматривался к обстановке, знакомился с образом жизни, национальными особенностями, межэтническими противоречиями, территориальными претензиями двух «пороховых погребов» — Балканского полуострова и британской подмандатной Палестины. Но главное, он наблюдал зарубежный мир как раз в то время, когда фактически дело шло к развязыванию нацистской Германией новой мировой войны.
Джону удалось почувствовать запах надвигавшейся бойни. В письмах отцу и другим членам семьи, а также Лему Биллингсу молодой человек постоянно подчеркивал крайне нервозную обстановку, царившую в тех столицах, в которых он побывал.
На первый взгляд было неожиданным, что особенно внимательно и подробно он описывал впечатления от Палестины, казалось бы, отдаленной периферии мировых событий. Однако он пытался разобраться в характере арабско-еврейских конфликтов, что свидетельствовало об умении выделять животрепещущие моменты ситуации, которая не могла найти своего разрешения в прямых действиях{256}. В письме отцу Джон прямо не становился ни на сторону евреев, ни на сторону арабов и уже в этом отличался от тех британских официальных лиц, которые обвиняли во всех трудностях Палестины еврейских иммигрантов, разжигавших, по их мнению, конфликт с арабским большинством. Более того, в письме содержалось признание, что, используя примитивные методы обработки земли, арабы не смогут выдержать конкуренции с более культурными и организованными евреями. Любопытно, что в этом письме мы находим свидетельство начала созревания антиколониалистских настроений молодого Кеннеди. Он явно осуждал сохранение Великобританией мандата на Палестину, хотя и выражал сомнение, что Британия когда-нибудь добровольно откажется от этой территории.
Впрочем, он подчеркивал необходимость прагматических решений. Бесполезно, полагал он, дискутировать на тему, какая сторона занимает более справедливую позицию. «Важно найти такое решение, которое будет работать»{257}. При спорности такого подхода, нежелании путешественника становиться на чью-либо сторону, он невольно отдавал определенное предпочтение евреям, как народу близкому к европейской традиции.
В отчете отцу о палестинских впечатлениях Джон пытался разобраться в британской политике в этом регионе после Первой мировой войны, в причинах и масштабах еврейской иммиграции в 1930-е годы, современных конфликтах между евреями и арабами, в политических течениях внутри каждой из этих этнических групп.
В последние десять дней августа Джон непосредственно наблюдал за драмой развязывания мировой войны. Он с жадностью впитывал впечатления, мотаясь между Прагой (оккупированной нацистами в марте 1939 года), Берлином и Мюнхеном. Его поведение напоминало работу военного журналиста, стремившегося побывать на самых жарких участках сражения, которое должно было вот-вот разгореться.
Особое впечатление на него в эти дни производила мощная нацистская пропаганда. «Антипольскую кампанию просто невозможно описать. Все номера газет (имелись в виду немецкие газеты. — Л. Д., Г. Ч.) содержат всё более мрачные рассказы о польских зверствах против немцев». О развивавшихся аналитических задатках молодого человека, способности предвидеть события свидетельствовало мнение, что война начнется с провокации: «Поляков выставят агрессорами, и долгом каждого немца объявят необходимость остановить их»{258}.
Джон возвратился в Лондон в тот самый день, 1 сентября, когда Германия совершила нападение на Польшу, использовав в качестве предлога именно провокацию — фиктивное нападение поляков на радиостанцию в городе Гляйвиц (Гливице), что означало начало Второй мировой войны.
В этот же день германская подводная лодка недалеко от шотландского берега потопила британский пассажирский корабль «Атения», направлявшийся в Канаду. В числе около полутора тысяч пассажиров находились свыше трехсот американцев. Погибли 128 человек (включая 28 граждан США). Британский крейсер подобрал выживших в открытом море и доставил их в Глазго. 6 сентября посол Кеннеди направил своего сына в качестве сотрудника посольства в этот шотландский город. Это было первое ответственное государственное поручение для 22-летнего юноши, которому пришлось выслушивать отчаянные жалобы своих сограждан на то, что американские власти не обеспечивают их безопасное морское путешествие, что они безразличны к их судьбам. Бывшие пассажиры погибшего корабля требовали, чтобы их отправили домой либо на военном судне, либо на пассажирском пароходе, но в сопровождении военного эскорта. Вначале растерявшийся Джон быстро взял себя в руки. Поговорив с отцом по телефону, он передал пассажирам обещание, что им будет оказана материальная помощь, что их погрузят на ближайший корабль. Однако военного сопровождения посол не обещал, что вызвало бурное недовольство. Всё же «школьнику-дипломату», как назвали британские газеты посланца посольства, удалось успокоить страсти. Джон буквально летал из гостиниц в госпитали, где были размещены пассажиры, и обратно, успокаивал их, находил затерявшихся членов семей, поддерживал контакт с посольством, требуя ускорения формальных процедур (выдачи новых паспортов, проездных документов и т. п.){259}.
Урегулировав первоочередные дела, связанные с отправкой соотечественников на родину, сделав всё, что было в его силах, и проявив при этом находчивость и энергию, Джон возвратился в Лондон. 21 сентября он вылетел на самолете в Нью-Йорк — это был его первый трансатлантический перелет, которых после войны будет немало.
Первая книга Джона
Возвратившись в Гарвардский университет, Джон сосредоточил свои усилия на том, чтобы завершить первую ступень высшего образования. Напомним, второй ступенью являлось обучение в какой-либо специализированной школе университета (правовой, административной, инженерной, школе бизнеса и т. д., что как-то соответствовало аспирантуре европейских стран). Джон вплотную и серьезно занялся подготовкой выпускной исследовательской работы.
Правовые и политологические курсы, которые он изучал в последний год своего пребывания в Гарварде, требовали критического анализа монографий, научных статей, правовых документов. Университетские профессора свидетельствовали, как вырос Джон Кеннеди в интеллектуальном отношении. Исчезли пренебрежение к занятиям, легкомыслие, свойственное ему ранее. Месяцы пребывания в Европе в критический 1939 год способствовали формированию зрелого специалиста.
В суждениях некоторых учителей оценка Джона даже стала более высокой, чем его старшего брата. Профессор истории Уильям Карлтон, учивший обоих братьев, вспоминал: «Для меня стало ясно, что Джон обладает значительно более глубоким историческим и политическим мышлением, чем его отец или его старший брат». «В самом деле, способность Джона видеть современные события в исторической перспективе и производить проекцию текущих исторических событий на будущее была необыкновенной»{260}.
Под впечатлением от назревавшей европейской катастрофы он посвятил свою выпускную работу причинам и предпосылкам соглашения западных держав с Гитлером в Мюнхене о передаче Судетской области в руки Германии. Война уже бушевала, и студент-выпускник имел возможность оценивать ее предпосылки с точки зрения того, как они созревали и привели к чудовищному результату.
Работа была посвящена узловому событию недавнего прошлого, которое теперь, с началом Второй мировой войны, рассматривалось как вершина «умиротворения» нацистской Германии, причем этому термину был придан крайне негативный смысл. Под ним подразумевались унижение западных держав, отсутствие у них решительности, фактическая капитуляция перед Гитлером.
Приступая к работе, Джон решил не поддаваться политическим настроениям, а попытаться подвергнуть Мюнхенское соглашение объективному анализу не просто на фоне событий в Европе, но и в тесной причинно-следственной связи с ними.
По объему этот труд (он приблизительно соответствовал дипломной работе, выполняемой на исторических факультетах российских университетов) значительно превышал средние нормы (150 машинописных страниц вместо обычных семидесяти). Биограф Джона Кеннеди Д. Берне оценил работу не слишком высоко. Он писал: «Диплом Кеннеди был характерной студенческой работой: пафосный и педантичный стиль, множество статистических материалов и сносок, попадались орфографические ошибки и плохо построенные предложения»{261}. Думается, Берне был излишне придирчив. В тексте, написанном самостоятельно, автор стремился доказать основные положения им самим выдвинутых тезисов. А уж статистические таблицы и сноски были явно не недостатком, а преимуществом работы, но это Берне оказался неспособным оценить, поскольку писал биографию как хлесткий журналистский труд. Что же касается грамматических ошибок, то тут биограф был прав — об этом недостатке рукописей Джона Кеннеди мы уже писали.
Джон попытался рассмотреть Мюнхенское соглашение отстранение, с точки зрения аналитика, а не заинтересованного лица. В этом он существенно разошелся с отцовской позицией, имея в виду, что Джозеф был одним из творцов мюнхенской политики. Правда, Джон стремился не обвинять участников сговора с Гитлером, тем более собственного отца (его фамилия вообще не упоминалась), не выносить приговора. Он рассматривал происшедшее роковое событие как результат всей политики, которую проводила Великобритания на протяжении предыдущих лет (аналогичной была роль Франции, но ее автор почти не касался).
В конце концов, он дал работе название, в котором содержалась сущность авторской концепции: «Умиротворение в Мюнхене: Неизбежный результат медленности отказа британской демократии от политики разоружения».
Джон напряженно работал, просматривал десятки газет и журналов, изучал британские официальные публикации и статистику. По его просьбе сотрудники посольства в Лондоне послали ему массу материалов — газетные вырезки и только что вышедшие книги, меморандумы, отчеты, памфлеты и т. п.{262} В результате автор пришел к выводу, что произошедшее в Мюнхене событие было результатом многочисленных факторов: неоправданного пацифизма, веры в хрупкую и ненадежную Лигу Наций, эгоистических настроений большого бизнеса и рабочего движения, мелкой политической партизанщины.
Сосредоточив внимание на объективных факторах, молодой исследователь почти пренебрег субъективной стороной дела — позицией консервативного правительства и его главы Чемберлена. Он не снимал с них вины за Мюнхенский сговор, а просто почти не касался этого вопроса. Кеннеди-младший ограничился малозначительной фразой, что, мол, премьер-министр «не был в состоянии бороться, даже если бы он хотел этого… Я полагаю, что английское общественное мнение не было в достаточной степени организовано, чтобы поддержать его в войне»{263}. Здесь чувствуется нотка сомнения, недоговоренности. Чего стоит сослагательное наклонение: «…если бы он хотел». Но в детали поведения британского премьера Джон не вдавался, оставляя их за текстом.
По существу из всей работы вытекало, что правительство Чемберлена вынуждено было проводить политику «умиротворения» под влиянием сложившихся обстоятельств. В этой связи неосторожно звучали слова об «общей слабости демократии», которые можно было воспринять в качестве сомнения в преимуществах такого общественного устройства. Пожалуй, в этом проявилось в известной степени сыновнее чувство, нежелание, критикуя Чемберлена, косвенно обидеть собственного отца — его единомышленника.
Впрочем, значительно более убедительно звучали сравнения демократического и тоталитарного социальных устройств с точки зрения мобилизации наций на случай войны. Кеннеди показывал, что в тоталитарном государстве (правильнее было бы сказать — в тоталитарной системе) можно добиться высшей степени мобилизации ресурсов. Тем не менее выражалась уверенность, что в конечном итоге демократия окажется сильнее, чем тоталитаризм[20].
В начале весны 1940 года удовлетворенный Джон писал отцу: «Наконец, закончил свою работу. Название: “Умиротворение в Мюнхене — неизбежный результат неспособности британской демократии отказаться от политики разоружения”. Пришлось поработать больше, чем я когда-нибудь делал за всю мою жизнь»{264}. Отец в полной мере оценил деликатность сына. Когда Джон послал ему экземпляр рукописи, он внимательно ее прочитал и в мае 1940 года откликнулся двумя письмами. В первом он, одобряя работу по существу, советовал еще раз внимательно проверить текст, так как в нем обнаруживались фактические ошибки. Во втором, чувствуя, что Джон в глубине души осуждает Чемберлена, Кеннеди-старший, стремясь проявить себя трезвомыслящим политиком и аналитиком, подверг легкой критике работу за то, что в ней не отмечались недостатки политики Чемберлена и его предшественника Стенли Болдуина. Политик должен не только реагировать на желания народа, поучал он. «Он должен также заботиться о национальном благосостоянии и пытаться просветить народ».
Удовлетворенный Джон не просто согласился с мнением отца. Он почти дословно включил его суждения в окончательный текст работы{265}. Более того, в конце рукописи прозвучала мысль, которая через много лет станет центральным моментом инаугурационной речи Кеннеди-президента: людям следует думать о том, чтб они могут дать своему правительству, а не о том, что они хотят получить от него. Точно так же, выраженная в одном лишь тезисе мысль о том, что США должны вооружаться, чтобы их «демократия была работоспособной», явилась фактически главной «практической рекомендацией» работы, существенно отличавшей позицию Кеннеди-сына от хорошо известной аксиомы Кеннеди-отца по поводу «умиротворения».
Выпускная работа Джона Кеннеди была высоко оценена профессорами. Известный ученый Карл Фридрих писал в своем отзыве, что «диссертация» Джона Кеннеди заслуживает высшей оценки, и продолжал: «[Рассматриваются] фундаментальные предпосылки, которые никогда ранее не анализировались. [Работа] слишком длинная, слишком много слов, повторений… Но диссертация вызывает действительный интерес и является результатом значительной и продолжительной работы»{266}. Для весьма требовательного профессора это была высшая возможная оценка. Профессорская коллегия решила, что Джон Фицджералд Кеннеди достоин диплома cum laude (с отличием).
Довольный отец не только поздравил Джона, но и прислал солидный чек. Более того, Джозеф позаботился, чтобы книга как можно скорее была издана, полагая, что она будет способствовать академическому и, возможно, политическому продвижению сына и в то же время посодействует оправданию политики «умиротворения» на протяжении предвоенного года (именно так он трактовал положение работы о военной неподготовленности Великобритании).
Джозеф попросил своего хорошего знакомого известного журналиста Артура Крока отредактировать материал и придумать для книги подходящее название. Крок так и поступил. Позже он утверждал, что проделал значительно большую работу, чем просто редактирование. Он писал в воспоминаниях: «Когда я получил ее (рукопись. — Л. Д, Г. ¥.), это была совершенно неорганизованная сумятица. Были предложения без подлежащих и сказуемых. Это была очень нудная работа, в основном цитаты из журналов и газет, как-то связанные между собой. Я привел ее в порядок и написал в конце заключение»{267}. Думается, что журналист существенно преувеличил свою роль в подготовке книги, ибо в том виде, о каком он писал, работа просто не была бы зачтена в университете в качестве выпускного сочинения. Да и сопоставление книги с текстом дипломной работы свидетельствует, что Крок в основном провел литературно-стилистическую редакцию.
В результате первая книга 23-летнего Джона Кеннеди «Почему спала Англия» была быстро, уже в июле 1940 года, выпущена издательством Уилфреда Функа в Нью-Йорке, да еще с предисловием Генри Люса, издателя журнала «Тайм».
Обратим внимание на два момента, связанные с заголовком. Во-первых, в нем не было вопросительного знака, то есть он утверждал: в тексте будут полностью объяснены причины этой сонливости; во-вторых, это была перефразировка, причем удачная, вышедшей перед этим книги У. Черчилля «Пока спала Англия»{268}, в которой были собраны речи воинственного консервативного лидера, выступавшего за энергичный отпор германским агрессивным действиям. Заимствование Джоном Кеннеди идеи заголовка Черчилля было весьма показательным, да и сама выпускная работа была концептуально близка к сборнику британского деятеля.
Тираж работы Джона был значительным — 80 тысяч экземпляров. При всей противоречивости дававшихся тогда оценок Мюнхенского соглашения книга, как это ни удивительно, получила прекрасную прессу. Весьма требовательное литературное приложение к лондонской газете «Тайме» даже высказало мнение, что «книга молодого человека содержит много мудрых суждений для старшего поколения». В США работа была использована кругами, близкими к Рузвельту, в качестве аргумента в пользу скорейшего перевооружения страны, с тем чтобы она не оказалась в положении, подобном британскому{269}. Автор получил гонорар — 40 тысяч долларов — первые крупные деньги, которые он заработал своим трудом (если не считать физической работы на ферме). Гордый отец преподнес книгу супруге короля Великобритании, У. Черчиллю и даже уже известному нам лейбористскому деятелю Г. Ласки. А Джон купил на заработанные деньги автомобиль «бьюик» — пристойную по тем временам легковую машину
В Англии книга была оценена значительно строже, чем в США, и это понятно, ибо в ней подвергалась критике британская предвоенная политика, причем не в личностном плане, что было бы вполне терпимо, а с общесоциологических позиций. Особенно недоволен был Г. Ласки, и скорее всего неуважительными ремарками по поводу британской демократии и рабочего движения этой страны. На просьбу отца автора выступить с рецензией маститый профессор ответил: «Хотя книга написана юношей, у которого есть голова, она очень незрела, по сути дела не имеет плана, а автор в большинстве случаев скользит по поверхности»{270}.
В те недели, когда обсуждалась его работа, а затем после сдачи, в ожидании выпускных торжеств, Джон активно включился в общественную деятельность, теперь почти полностью связанную с позицией США в отношении ко Второй мировой войне. В университетской газете он опубликовал статью, в которой критиковал изоляционистские настроения, в частности распространенные в самом университете. При этом он опирался на выводы собственной работы. В статье говорилось: «Если задать вопрос, почему Британия была так плохо подготовлена к этой войне или почему американская оборона оказалась в таком шоковом положении, главным ответом будет отношение к вооружению. Отказ от вооружения не спас Британию от войны и может стоить ей дорого. Позволим ли мы себе в Америке отказаться от такого урока?»{271}
В середине июня в Гарвардском университете состоялись выпускные торжества. На празднование приехала Роза в сопровождении сына Роберта и дочерей. Отец прислал телеграмму из Лондона: «Я всегда знал о тебе две вещи: во-первых, ты умный; во-вторых, ты просто хороший парень»{272}.
Тем временем надо было решать проблемы дальнейшей карьеры. Если в июне 1940 года, сразу по окончании университета, Джон думал последовать примеру старшего брата и поступить в Правовую школу, но в другом научном центре, то теперь он решил не идти по стопам брата. Он стремился полностью выйти из-под крыла старшего и для этого отгородиться от него даже территориально. Некоторое время он собирался продолжать обучение не в Гарварде, а в Йельском университете — скорее всего для закрепления самостоятельности — и от отца, и от Джозефа-младшего, которых слишком хорошо, по мнению Джона, знали в Бостоне и его окрестностях. Колебания, однако, продолжались. Джон никак не мог найти наиболее привлекательную для себя сферу интересов. Возможно, сложные перипетии кануна и начала Второй мировой войны на какое-то время стали вызывать у него неприязнь к политике в принципе. Не исключено, что ему просто надоело копаться в политических и правовых трактатах, связанных с Мюнхенским соглашением. Объявив, что он посвятит себя хозяйственной деятельности, Джон поступил в Школу бизнеса Станфордского университета в Калифорнии, записавшись на несколько курсов, связанных с хозяйственным администрированием. Школа бизнеса находилась в прекрасном зеленом городе Пало-Алто на побережье Тихого океана. Теперь между обоими братьями лежали четыре часовых пояса.
Поначалу Джон был в восторге от нового университета. В ноябре 1940 года он писал Лему Биллингсу: «Я очень полюбил Станфорд. Все очень приветливы, девчонки довольно привлекательны, и вообще жизнь хороша». Сообщая, что он зарегистрировался для призыва в армию, Джон продолжал: «Они вряд ли возьмут меня в армию — и всё же, если я не поступлю, это будет плохо. Надеюсь, что я способен был бы там что-то сделать»{273}.
Впрочем, задержался он в Станфордском университете ненадолго. Очень скоро наступило разочарование. Лекции казались нудными, а их содержание — или банальным, или плохо аргументированным. Напряженные самостоятельные занятия над огромными томами статистических таблиц или докладов корпораций также почти сразу утратили привлекательность. Проведя в Школе бизнеса в Пало-Алто всего один семестр, Джон прервал учебно-научную работу, получил отпуск и отправился в путешествие по Латинской Америке, которое продолжалось около трех месяцев{274}. Джон побывал в Аргентине, Уругвае и Чили. Он намеревался продолжить поездку, посетить новые страны и набраться впечатлений, подобных тем, какие накопил, путешествуя по Европе. Но подготовка США к войне была в разгаре, и подходило время явки на призывную комиссию.