– Ладно, – она начала оборачиваться, потом остановилась и снова обратилась к его ожидающему лицу: – Можно потом взять пятиминутный перерыв?
Робби нахмурился, поправил рубашку и взглянул на часы, затем вздохнул.
– Пять минут. Но у черного входа. Не надо, чтобы каждый раз, как кто-то входит, все дышали сигаретным дымом.
Луиза кивнула и ушла. Когда она оказалась у столика Тая, здоровяк поднял глаза – с набитым чизбургером ртом и каплей сыра на нижней губе.
Мертвые глаза, подумала она.
– Быстро обернулась, сисястая, – пробормотал он и потянулся за бутылкой.
Тяжело дыша от предвкушения, она схватила его за запястье левой рукой и отбросила в сторону.
Мужчины замерли.
Тай выпучил глаза.
– Ты какого хрена?..
– Эй! – позвал Робби, и она услышала стук идеально отполированных туфель по кафелю.
– Прости, – сказала она, зная, что никто не поймет, к кому она обращается, и с размаху опустила бутылку с соусом на голову Тая.
Позже она задастся вопросом, возможно ли, что его призвали ее мысли, выхватили образ из эфира – смесь воспоминаний и тоски, чтобы помучить ее еще больше.
Но он был настоящим.
После трех часов в кафе с чашкой обжигающего кофе и жалости к себе, пока не настало время, когда она обычно заканчивает в «Кузове», она отправилась в долгий путь домой.
Луиза не чувствовала удовлетворения от того, как досталось Таю Роджерсу, хотя и не жалела о сделанном. Сукин сын давно напрашивался, и только бог знает, за скольких избитых женщин в его жизни она сейчас буквально нанесла удар. И все же чувствовала она лишь пустоту. Тай стал случайной жертвой, пиньятой для злости, разочарований и ненависти к себе, что копились в ней несколько последних месяцев.
Когда она повернула за угол на Восточную Плезант-авеню, на затылке от холода встали дыбом волосы. Она закуталась в воротник меховой парки и задрожала. Трескучий мороз, тротуары – как полированное стекло, ветер царапает поломанными ногтями щеки.
Какого черта ее понесло в Детройт?
Конечно, глупый вопрос, лучше его себе не задавать, ведь ответ всегда с готовностью омрачит ее мысли.
Ее понесло из-за Уэйна, которого она любила, и боялась, что любит до сих пор, несмотря на то, что давно осознала: каждое его второе слово – ложь, а обещания – стеклянные воробьи, которым рано или поздно суждено разбиться о холодную и твердую поверхность реальности. А хуже всего – черный узел в сердце, который она, как ни старалась, не могла ослабить. Что ради этой жизни, этой муки она, не задумавшись, покинула мужчину с ребенком, которые по-настоящему ее любили, бросила их ради дороги из желтого кирпича, которая вывела на пустырь. Она захлопнула дверь и уехала, не оглядываясь на печального побитого жизнью человека и его простодушного мальчика, которым никогда не понять силу влечения грез, голода амбиций, которые гнали ее вперед. В машину Уэйна и прочь из их жизней, к звукозаписывающей студии в Детройте, где, как она верила, кузен Уэйна Ред ждет не дождется, чтобы сделать из нее звезду.
Семьсот миль спустя она осознала свою ошибку.
Там ждал холод – такого развития событий она ждала, но оно все равно стало шоком для организма. Даже несмотря на это она не пала духом и была готова на любые жертвы ради карьеры. И если придется петь с надрывом в ледяной комнате в городе, похороненном под тремя метрами снега, – да будет так.
Но никакой студии не было, и, кто знает, может, не было никогда.
По словам Реда, он был вынужден продать студию за месяц до этого, когда банк пригрозил отнять дом за неоплату ипотеки. Судя по его виду – бегающие глазки, блестящий красный кожаный костюм, афрокосы, такая золотая улыбка, что она удивилась, почему он не продал зубы вместо студии, чтобы спасти дом, – им вешали лапшу на уши. Позже Уэйн сказал ей, что, возможно, у Реда проблемы с веществами, что он наркоман и патологический лжец. Еще спустя три месяца беспросветных страданий Луиза наконец потеряла терпение и сообщила ему, что последнее у них с Редом – семейное.
А Уэйн оглушил ее – в прямом и переносном смысле, – когда ответил кулаками, сломав нос и выбив два зуба в процессе. Тогда он ударил ее впервые, но не в последний раз.
И все же она от него не ушла. Не могла. Несмотря на непредсказуемые вспышки насилия, у него была и другая сторона, которая обнимала ее в постели по ночам и напевала на ухо песни, которая говорила, что все будет хорошо, что Луизе не надо сомневаться, что он ее любит. Нежная сторона, которая обещала, что однажды все наладится, что он не хочет делать ей больно. Просто иногда тебе стоит промолчать, вот и все…
Ей показалось, что сегодняшний день ясно продемонстрировал, какой она сама может быть вспыльчивой. В конце концов, чем то, что она сделала с Таем за его необдуманные слова, лучше поведения Уэйна?
Он был ее опорой. Вот в чем дело. Ее опорой в урагане, якорем, который не дает злому ветру унести ее, уничтожить в вихре одиночества, изоляции и страха; страха бесконечно худшего, чем страх перед ним, когда он впадает в бешенство.
Больше у нее ничего не было.
Только Уэйн – и мечты, которые упрямо отказывались оставить ее в покое.
Мечты, надежды и воспоминания о лучшей жизни.
Прищурившись из-за кусачего холода, она представила Джека с сыном у дверей обветшавшей фермы и красную пыль, поднятую колесами машины Уэйна, что кружилась у их ног, а потом скрылась из виду, оставив лишь темные размазанные пятна в облаке, над которым скат проседающей крыши вырезал из ясного синего неба красный треугольник.
Она сморгнула слезы и влезла в жидкий сугроб, чтобы пересечь улицу. Квартира была уже близко, и она ощутила глухой укол тревоги. Уэйну не понравятся новости о ее увольнении, и хотя Луиза не сомневалась, что вскоре найдет что-нибудь, он обязательно раздует это до проблемы мирового масштаба, словно порицать Луизу – для него не меньше чем религиозный ритуал. Но она знала, что его тирада вновь будет попыткой избежать реальности. Она лишилась работы; он не работал ни дня в жизни и, наверное, думал, что если устроить ей из-за увольнения разнос погромче, она забудет обратить внимание на его собственный малозаметный вклад в их существование. Он слишком много курил, слишком много пил и часто исчезал на ночных прогулках, и она давно перестала верить, что они безобидные.
Тяжело вздохнув, она напомнила себе, что Тай хотя бы не выдвинул обвинения – сперва она удивилась такому повороту событий, но потом поняла, что если ее арестуют, разлетятся слухи и о том, что предшествовало их стычке, а он, понятно, был не в восторге от мысли, что это дойдет до его жены. Единственный положительный момент в очередном омерзительном дне.
Снаружи у дома кто-то стоял.
Миг она думала, что это Уэйн, но вблизи поняла, что человек слишком худой и низкий. Похожи были только куртки. Он стоял, глядя на окна на втором этаже, то топал ногами о тротуар, то дул в сложенные ладони без перчаток. Она почувствовала жалость, что он оказался на улице неподготовленным к морозу, но не подумала остановиться и предложить помощь – в их части города только этого и ждут. Здесь на улицах было слишком опасно, и если он не бездомный, выпрашивающий подачку, велики шансы, что он поджидает какого-нибудь бедолагу, чтобы ограбить.
Луиза расстегнула молнию на сумочке. Внутри лежал баллончик «Мейс», который подарила ей в первый день в «Кузове» Марша, когда Луиза сказала, что ходит домой пешком, а не ездит. «Девочка моя, – ответила Марша, неодобрительно качая головой, – здесь без пистолета пешком не ходят». По ночам дела обстояли еще хуже, вот почему Луиза просила дневную смену, но зимой, когда свет меркнет раньше, разницы не было.
Когда она приблизилась к зданию, сойдя с тротуара, чтобы не подходить к человеку, он прекратил переминаться и обернулся. Нижнюю половину лица скрывал потертый черный шарф, почти на самые глаза была натянута шерстяная кепка.
Она только поняла, что он молод – открытую часть лица еще не смяла морщинами выжималка, через которую рано или поздно молодым людям передаются темные тайны жизни.
Луиза опустила голову и заспешила мимо.
Он что-то пробормотал.
– Простите, – сказала она, чувствуя, как звенят нервы, и ускорила шаг. Это был не вопрос, а извинение, что она не может задержаться и выслушать. Она не разобрала слов, но они напоминали что-то вроде «Галиматья». Изо всех сил стараясь не задумываться над таинственным посланием, она пробежала по ступенькам здания и быстро выхватила ключ из бардака сумки, дрожащими от дневных потрясений руками сунула его в замок и повернула. Когда он снова заговорил, его голос стал отчетливее, и в этот раз из-за его слов она замерла, а дыбом встали все волосы на теле.
Ты спишь.
Наконец она обернулась.
Мужчина – подросток – опустил шарф и открыл неуверенную, но полную надежды улыбку, и с ней на Луизу нахлынуло цунами эмоций, выбив воздух из легких.
– О боже.
Прошлое приблизилось к ней осторожными шажками, в запахах пыли, листьев и забытого тепла, но это было лишь воспоминание – как боялась она, и мальчик перед ней.
Это явно воспоминание. Или призрак.
Когда он подошел к ней, его широко раскрытые глаза были полны жизни.
– Мам… это я.
15
Когда ее привезли домой, Финч был рядом, хотя и старался не попадаться на глаза.
Дом Ламбертов был скромным, но милым. Белый особняк с коричневыми декоративными створками и мансардными окнами, что стоял вдали от соседей и потому не казался частью типовой застройки, которой был, – один из тридцати девяти домов одного дизайна. Он был относительно новым, еще не признал поражения перед опаляющим летом и морозной зимой Огайо. Крыша казалась нетронутой, окна – отполированными, линии – прямыми, углы – острыми. За газоном ухаживали. Но Финч знал, что если правду говорят, будто дома впитывают эмоции своих хозяев, скоро жилище Ламбертов начнет ветшать. Окна станут темными даже при свете дня, сайдинг зарябит от грязи, кости под кожей дома одряхлеют, появятся трещины. Слишком много боли и страданий, чтобы дом сохранил горделивую осанку.