кровь, и ему стало стыдно, как будто он смыл ее частичку. Хотя сейчас шел снег и можно было просто сунуть руки в сугроб, Пит только сжал пальцы. Эту кровь он сохранит столько, сколько получится, потому что, хотя Луиза никогда его не обманывала, теперь в глубине души он знал, что она обманула, всего один раз, но чтобы защитить от боли.
Это не моя кровь.
Поворачивая за угол на парковку, он бросил назад последний взгляд и увидел, как она слегка покачивается.
В голове он услышал, как она поет ему колыбельную.
Несмотря на слова, сказанные мальчику, Луиза так и не нашла своего пути. Лишь уперлась в тупик дороги, по которой слепо ковыляла всю жизнь. И то не своей. Ей было грустно вспоминать о множестве упущенных шансов и потраченных возможностей. Она могла чего-то добиться – всегда верила в свое предназначение – и изо всех сил старалась показать миру, из чего сделана. Но в итоге поняла, что мир не будет говорить о ней с придыханием, как об Аретте Франклин, Элле Фитцджеральд или Джойс Брант, потому что они не были воровками и убийцами. О ее пении никто не вспомнит – только о насилии, смертях и жалких попытках помочь мальчику достичь своей цели, которая в итоге может привести его к концу, потому что он сам попросил. Он хотел этого – и она согласилась, отчасти из чувства вины, отчасти потому, что желала, чтобы он прошел свой путь до конца, куда бы этот путь ни завел.
Луиза стала напевать – нежную печальную мелодию, которую помнила с тех пор, как ей в детстве пела мать. Ее имя казалось сейчас таким важным, но его скрыл туман в голове. В глазах темнело, она подняла голову и спросила себя, это снег стал тяжелее или ее жизнь подходит к концу. Но хотя бы холод уступил теплу, уже хорошо. Это позволяло сохранять спокойствие и концентрацию в отведенное ей время.
Она услышала взвизг тормозов и подвывание сирен – полицейские остановились рядом. С улиц и переулков доносились новые вопли – тысяча эхо, как воющие ночью псы. Распахивались дверцы. Открывались кобуры, выхватывались пистолеты. Она не обращала внимания ни на эти звуки, ни на голоса, что-то кричавшие ей, забивавшие уши приказами. Она умирала, какой теперь смысл?
– Мэм, прошу вас подняться, и медленно.
Луиза улыбнулась и раскрыла пальто.
Секундное молчание, затем кто-то сказал:
– Врача. Быстро.
Она покачала головой. Слишком поздно.
От пореза на животе, куда ростовщик вонзил канцелярский нож, поднимался пар. Из-за внезапного шока ее мускулы тогда напряглись, включая тот, что отвечал за указательный палец, и она оставила Рэга с пулей в плече. От боли даже самые простые дела стали монументально тяжелыми, и она боялась, что если будет хватать деньги и перевязывать рану, потеряет время, чтобы вернуться к Питу и отправить его в дорогу. Она должна была умереть быстро – кровь из раны не прекращала идти, – но отказывалась. Однажды она уже бросила мальчика. Больше это не повторится. Сперва она его проводит.
Это правильно.
Она рассмеялась, но смех оборвался и согнул ее пополам от боли. Ничего в ее жизни не было правильно, а кульминацией стала чистейшая неправильность последних часов. Она убила двух человек и лишилась того, кто мог ее освободить. А сына – с чужой кровью, но родным сердцем – отослала прочь, сражаться за все, что осталось.
– У нее пистолет в кармане, – выкрикнул полицейский.
Ее хватали руки, не давая соскользнуть на промерзшую землю, когда ноги не смогли найти опору на скользком бетоне. И все же она не могла сдержать задыхающегося смеха, выходившего паром, обволакивая суровые лица мужчин, растворяя их, превращая в нереальные.
– Полегче. Она тяжело ранена.
Может, думала она, это и есть моя дорога. Может, это мне и предназначено? Разве не смешно?
Она не знала и уже слишком устала, чтобы думать.
– Можете встать, мэм?
Устала держаться на плаву.
Остались только цвета.
Серый.
Просто устала держаться.
Белый.
– Она теряет сознание.
Красный.
Потом – ничего.
Часть третья
30
Элквуд, Аламбама
2 октября 2004 года
– Шериф Маккиндри?
Маккиндри подскочил и схватился за грудь, хотя вряд ли сегодня его ждало что-то страшнее изжоги от бурито и поджарки из фасоли, которые он слопал не больше часа назад. И все же встряска напомнила ему, что после трех банок пива в сочетании с мягким лепетом воды в ручье он задремал, потерял бдительность. Черт, даже если наживку на конце лески ухватит сом, он не заметит, и даже прохладный ветерок не мог нарушить его блаженства. Для него в рыбалке главным был процесс, а не результат. Мир и покой, безмятежность и, конечно, пиво – вот настоящий улов. Здесь его редко беспокоили, но сейчас стоило ему задремать и развалиться на раскладном стуле, как раздался хруст шагов по засохшей почве берега, а потом голос.
Он почесал в затылке и удивился, как в таком полудохлом Мухосранске, вроде Элквуда, всегда находились срочные дела, причем когда он в настроении только напиться.
Раздраженный, шериф сел на стуле ровно, почувствовал, как тот под ним шатается, и уперся ногами в траву, чтобы вернуть равновесие. Не хватало шлепнуться на задницу перед человеком со срочным делом. Он повернулся через плечо и прищурился на гостя.
Быстро встал.
– Ась?
Чужаки означали проблемы. За его время в Элквуде иначе не бывало. Даже если сами они не являлись их источником, быстро их находили. А потом у Маккиндри начинались головные боли от стресса и подскакивало давление, из-за чего он мучился одышкой и потел как свинья, хотя док Веллман объяснял эти симптомы избыточным весом. Как бы то ни было, он страдал от каждого громкого звука, а кишечник жил своей жизнью всякий раз, как приходилось терпеть интерес и бесконечные расспросы суровых полицейских, следователей и чиновников, в глазах которых он был шутом гороховым, который только и делает, что целыми днями жует табак да пристает к сестре. Ну да, наверное, он не такой образованный, как федералы, которые разбрасывались названиями типа «Куантико», – Маккиндри казалось, что это звучит как ПТУ для автослесарей, – но и не дурак. Он в свое время тоже учился, а теперь придерживался убеждения, что самые ценные и полезные знания получил в мире, а не сидя в уютном кресле и слушая рассусоливания профессоров о цифрах да теориях. Хотя он никогда не говорил этого строгим мужчинам с квадратными выбритыми подбородками, зализанными волосами и в похоронных костюмах. Они считали его болваном – его это устраивало. Лучше так, чем они заподозрят, что он знает больше, чем говорит.
Смеривший его взглядом мужчина на берегу не был похож на чинушу, и шерифу хотелось верить, что это к добру. Но выражение лица пришельца говорило, что это может быть скоропалительный вывод.
– Клюет? – спросил черный. Он был высок, очень высок, не меньше двух метров, по прикидке шерифа, и хорошо сложен. Голова выбрита, на глазах – темные очки, в которых отражалось озадаченное лицо Маккиндри. Синие джинсы, черный ремень с серебряной пряжкой и белая рубашка, раскрытая у воротника. Он улыбался, но легче Маккиндри от этого не стало.
– Клюет, да не то, что хочется, – ровно ответил Маккиндри. – Чем-то могу помочь? – ожидая ответа, он мысленно просчитывал расстояние до оружия, которое привык вынимать перед тем, как сесть, чтобы кобура под его весом не натирала бедро.
– Надеюсь.
– Как вы меня сыскали?
– Женщина в вашем офисе сказала, – улыбнулся он. – Очень любезная. И миленькая.
Маккиндри запомнил сделать выговор Стелле, как только вернется, если, конечно, пришелец не явился его убить или ограбить – в этом случае он уже не вернется, по крайней мере, живым. То, что Стелла была его женой, значения не имело. Наоборот, это лишний повод подумать, кого к нему посылать.
– Ну и чего надобно? – спросил он, не скрывая нетерпения.
– Ответы.
– Какие?
– О семье, которая жила здесь и переехала пару месяцев назад.
Маккиндри вспомнил, где оставил пистолет, и теперь, когда стало ясно, что нужно черному, его захотелось вернуть. Он видел, как тот лежит на земле, рядом с мини-холодильником, в трех метрах от него: ствол – на краю шляпы, рукоятка – в траве.
– Это какая-такая семья? – спросил он.
– Думаю, мы оба знаем какая, – ответил мужчина. – А чего ты не знаешь, так это что будет с твоей белой задницей, если дернешься за пушкой.
Маккиндри не сразу отвел глаза от пистолета. Он не торопился, чтобы сформулировать адекватный ответ на услышанное оскорбление. Засунув большие пальцы за оружейный ремень, он натянуто улыбнулся.
– Мы знакомы, сынок?
– Сомневаюсь. Меня зовут Бо, так что теперь мы официально представлены.
Маккиндри подумал, что имя у него как у педика.
– Что ж, Бо, – сказал он, – назови хоть одну причину, чтобы я не упрятал твою черную задницу в кутузку за оскорбление офицера не при исполнении?
Человек без промедления кивнул.
– Я и две назову.
Маккиндри почувствовал, как напрягся, когда гость потянулся за спину и достал пистолет, на котором театрально взвел курок.
– Это раз, – сказал Бо, затем кивнул за плечо Маккиндри, откуда, как тот слишком поздно понял, доносились быстро приближающиеся шаги. Он выругался.
– А это два, – сказал черный, и Маккиндри обернулся. Он успел разобрать только бледное лицо, прежде чем получил удар между глаз и провалился в темноту.
Очнулся он со стоном и мгновенно осознал два факта.
Во-первых, нос у него сломан и дергается, как хрен подростка на выпускном. Он почувствовал кровь на губах. Верхние половины щек по-прежнему плохо слушались, когда он попытался оценить ущерб, скорчив лицо.
Во-вторых, он уже не на ручье. Первой подсказкой стало отсутствие звука. Запах и темнота это подтвердили. Похожий запах стоит на бойнях – дерьмо и гниющие туши. Он автоматически поморщил нос, но его прервала вспышка боли, и он сплюнул кровь и слюну, которые громко шлепнулись на каменный пол между ног. Он поморгал, пока зрение не вернулось к норме, и спустя миг комната, где он сидел со стянутыми за спиной руками и привязанными к ножкам стула ногами, проявилась отчетливо.