В отличие от маниакально-депрессивного синдрома, гебефрении или простой кататонической шизофрении параноидальный синдром, кажется, имеет в своей основе рациональное зерно. В рассуждениях параноика присутствует формальная логика. Однако в глубине души он страдает от страшного психического расстройства, какое только возможно для человека. Параноик не способен к сопереживанию, не может поставить себя на место другого. Из этого следует, что для человека с подобным диагнозом не существует других людей, за исключением неких объектов, влияющих на его самочувствие. Десятилетиями было модно говорить, что параноики неспособны любить, но это оказалось неправдой. Они в полной мере способны переживать, чувствуя как настроение других людей, так и свои собственные эмоции. Впрочем, в этом и крылась небольшая загвоздка.
Параноик воспринимает происходящее как проявление ненависти.
– Согласно моей теории, – сказала Мэри, – здешнее общество поделено на классы по типам их психических заболеваний. Нечто похожее было в Древней Индии. Если так рассуждать, то гебефреники неприкасаемы. А маньяки, возможно, воины, не знающие страха. У них тут высокое положение.
– Как у самураев в Японии, – подсказал Мейджбум.
– Да, – кивнула Мэри. – Тогда параноики, или точнее будет назвать их параноидальными шизофрениками, представляют местный класс государственных деятелей. Они отвечают за разработку политической идеологии и социальных программ. А вот простые шизофреники… – Мэри задумалась. – Они тут как поэты, а некоторые еще и религиозные провидцы. Как гебы. Однако гебы, скорее, склонны к аскетизму и ведут себя подобающим образом, а шизофреники способны породить догматиков. Пациенты с полиморфной шизофренией могут представлять людей творческих, генерирующих новые идеи.
Мэри попыталась вспомнить, какие еще существуют виды психических расстройств.
– Возможно, некоторые страдают сверхвалентными идеями, психическими расстройствами – запущенной формой обсессивно-компульсивного невроза, так называемого диэнцефального расстройства. Они могут работать клерками, быть должностными лицами, ритуалистическими функционерами, не продвигающими никаких идей. Их консерватизм уравновесил бы радикальные качества полиморфных шизофреников и придал бы обществу стабильность.
– Можно подумать, что у них тут все неплохо устроено, – резюмировал Дэниел. – Чем же они отличаются от нашего общества на Терре?
Мэри задумалась. Это был хороший вопрос.
– У вас нет ответа? – спросил Мэйджбум.
– У меня есть ответ, – поразмыслив, предположила она. – Лидерство в этом обществе, естественно, досталось бы параноикам, они выдающиеся личности с точки зрения инициативы, интеллекта и просто врожденных способностей. Конечно, у них были бы проблемы с удержанием маньяков от организации государственного переворота. Между двумя классами всегда чувствовалось бы напряжение. Но у параноиков, устанавливающих, видите ли, идеологию, доминирующей эмоциональной темой служила бы ненависть. На самом деле, ненависть развивалась бы в двух направлениях: руководство ненавидело бы всех за пределами своего анклава, а также считало бы само собой разумеющимся, что все ненавидят его в ответ. Следовательно, вся их так называемая внешняя политика заключалась бы в создании механизмов, с помощью которых можно было бы бороться с этой предполагаемой ненавистью, направленной против них. И это вовлекло бы все общество в иллюзорную борьбу, битву с врагами, которых не существовало. За пустую победу.
– А что в этом плохого? – не понимал Дэн.
– Плохо то, – ответила Мэри, – что независимо от того, как бы все обернулось, результат всегда будет один: полная изоляция. Таков конечный итог их деятельности: постепенно отрезать себя ото всех живых существ.
– Но разве плохо быть самодостаточными? – пожал плечами Мейджбум.
– В принципе нет, – ответила Мэри. – Но речь тут не о самодостаточности, это нечто другое, совершенно другое, что-то, чего мы с вами действительно не можем себе представить. Помните, раньше проводились эксперименты с полной изоляцией людей? Еще в середине двадцатого века, когда на пороге первых космических странствий пребывание человека в полном одиночестве без каких-либо контактов увеличивалось до нескольких дней, а то и недель подряд… Помните, какими были результаты, когда человека поместили в камеру без возможности связаться с другими людьми, а после вновь восстановили связь?
– Конечно, – серьезно кивнул Дэн. – Это сейчас называется «баги». Острый галлюциноз – результат депривации.
Мэри кивнула:
– Зрительные, слуховые, тактильные и обонятельные галлюцинации, заменяющие отсутствующие стимулы. По интенсивности, по яркости воздействия на человека галлюциноз может превзойти реальность. Может вызвать состояние страха. Галлюцинации, вызванные наркотиками, способны ввести в состояние ужаса, невозможного в реальном мире.
– Почему невозможного? – уточнил Мейджбум.
– Потому, что наркотики имеют абсолютную силу. Они накапливаются в системе рецепторов человека и дают обратный импульс – сигнал, исходящий не откуда-то издалека, а из собственной нервной системы человека. От этого невозможно уйти, – объяснила Мэри, – и наркоманы знают это. Обратной дороги нет.
– А это-то здесь при чем? Вы можете сказать?
– Могу. Но все не так просто. Во-первых, я пока не знаю, насколько далеко здешнее общество продвинулось в плане самоизоляции. Скоро мы это узнаем. Увидим по тому, как они примут нас. Гебы, которые обитают тут, – она указала на лачуги по обе стороны грязной дороги, – их отношение приятным не назовешь. Однако при первой встрече с параноиками и маньяками… Можно сказать так… Несомненно, в некоторой степени они уже галлюцинируют, это часть их мировоззрения. Но они все еще сохраняют ощущение объективной реальности как таковой. Наше присутствие здесь усилит их склонность к галлюцинациям. Мы еще столкнемся с этим, нужно быть готовыми. В их галлюцинациях мы страшная угроза. На наш корабль будут смотреть буквально, я хочу сказать, фактически как на угрозу. Что они точно увидят в нас, так это то, что мы вторглись в их мир, чтобы уничтожить его, сделать их нашими сателлитами.
– Но так и есть. Мы собираемся забрать у них руководство, вернуть их туда, где они были двадцать пять лет назад, – в психушку, на принудительную госпитализацию, другими словами, в плен.
Мысль была правильной. Но недостаточно хорошей.
– Существует разница, которую вы не отметили, – сказала Мэри. – Она небольшая, но жизненно важная. Мы попытаемся вылечить этих людей. Фактически попытаемся дать им то положение в обществе, которое они тут по случайности занимают. Если у нас все получится, то в конечном счете они станут здесь, на Луне, законными поселенцами и будут сами собой управлять. Сначала это смогут делать некоторые из них, а затем к полноценной жизни станут возвращаться все больше и больше людей. Это не плен, даже если они так себе его представляют. В тот момент, когда каждый человек освободится от своего психоза, он обретет способность воспринимать реальность без искажения…
– Вы считаете возможным убедить этих людей добровольно возобновить статус госпитализированных? – усомнился Мейджбум.
– Нет, – ответила Мэри, – нам придется применить силу. Лишь некоторые из гебов пойдут добровольно, большинство воспротивится. Нам придется оформить документы для целой планеты. Или, скорее, луны.
– Если бы вы не поправились, не сказали бы «луна», я имел бы все основания арестовать вас, – бесстрастно произнес Мэйджбум.
Пораженная услышанным, Мэри уставилась на него. Казалось, агент не шутил. Его молодое лицо было мрачным.
– Это всего-навсего оговорка, – пояснила Мэри.
– Я понял, – согласился Мэйджбум. – Но симптом налицо.
Он улыбнулся с холодной снисходительностью. От недоумения и неловкости Мэри вздрогнула. Что он имел против нее? Или она становилась параноиком? Возможно, так оно и было, но… Мэри чувствовала огромную враждебность, исходящую от агента, которого она едва знала. На протяжении всего полета Мэри ощущала эту странную, необоснованную враждебность. Она присутствовала с самого начала, с того момента, когда они встретились.
Переведя симулякра в режим гомеостазиса, Чак Риттерсдорф выключил режим управления, с трудом поднялся с кресла, стоящего рядом с панелью управления, и закурил сигарету. По местному времени было десять часов вечера.
На Альфе III M2 симулякр, работая в автономном режиме, занимался своими делами. При возникновении какого-либо кризиса принять управление мог Петри. Перед Чаком тем временем вырисовывалась новая проблема – пришло время писать первый сценарий для Банни Хентмана, второго работодателя Чака.
Теперь у него был запас стимуляторов, которые вручил ему ганимедский слизевик, когда встретился с ним сегодня утром. Очевидно, Чак мог рассчитывать, что проработает всю ночь с их помощью, но сначала нужно было немного перекусить.
В вестибюле здания ЦРУ Риттерсдорф остановился у будки видеофона и позвонил в офис Джоан Триест. «Будь что будет», – подумал он.
– Привет, – увидев Чака, поздоровалась Джоан. – Слушай, сюда звонил мистер Хентман, искал тебя, – сообщила она. – Тебе стоит с ним связаться. Он сказал, что звонил в ЦРУ в Сан-Франциско, но ему ответили, что никогда о тебе не слышали.
– Такова политика, – пожал плечами Чак. – Ладно, я ему позвоню. Поужинаем вместе?
– Не думаю, что ты сегодня вообще поужинаешь, со мной или без меня, – с сожалением заметила Джоан. – Судя по тому, что сказал мистер Хентман, у него есть какая-то идея. Он хочет обсудить с тобой все. Сказал, что, узнав подробности, ты не откажешься.
– Ничего удивительного, – ответил Чак.
Он смирился. По-видимому, работа с Хентманом всегда будет строиться подобным образом.
Временно позабыв о Джоан и планах, он набрал номер, который ему предоставили в конторе Хентмана.
– Риттерсдорф! – воскликнул Хентман, как только появилась связь. – Приезжайте прямо сюда. Я в своей квартире во Флориде. Возьмите аэротакси, я оплачу. Ваше тестовое задание у меня, на месте посмотрим, насколько вы хороши.