Мне вскоре стало ясно, что слова, которые Рик пишет в пузырях, – это мысли, а порой высказывания, нарисованных людей и что поэтому его задача в игре таит в себе некоторую опасность. С самого начала меня беспокоило, что Джози нарисует или Рик напишет что-нибудь такое, из-за чего возникнет напряжение. Но на этой стадии игра в пузыри, судя по всему, приносила только веселье и приятные воспоминания, и, отраженные в оконном стекле, Рик и Джози смеялись и показывали друг на друга пальцами. Если бы они оставались сосредоточены на игре в ее первоначальном виде, если бы их разговор не отклонялся от самих рисунков, то напряжение, может быть, и не проникло бы в их встречи. Но, по мере того как Джози делала все новые наброски, а Рик вписывал в пузыри все новые слова, они начинали затрагивать темы, не связанные с рисунками.
Однажды светлым днем, когда Рик сидел, прислонясь к современному гардеробу, а Солнечная фигура касалась его ступней, Джози сказала:
– Ты знаешь, Рикки, мне сдается, что ты ревнуешь. Ты так все время спрашиваешь про этот портрет…
– Не понимаю. Ты мой портрет, что ли, сейчас рисуешь?
– Нет, Рикки. Я о том, как ты постоянно про мой портрет упоминаешь. Про портрет, который этот человек в городе с меня делает.
– А, ты об этом. Ну сказал, кажется, что-то один раз. А ты говоришь: постоянно.
– Без конца упоминаешь. Вчера целых два раза.
Рик перестал писать, его рука остановилась, но головы он не поднял.
– Ну, наверное, я любопытствую. Но как можно ревновать из-за портрета?
– Глупо, согласна. Но так у тебя звучало, точно совершенно.
Какое-то время они молчали, каждый был занят своим делом. Потом Рик сказал:
– Не могу сказать, что ревную. Просто озабочен. Этот тип, художник этот. От всего, что ты о нем говоришь, как-то, ну, гадко становится.
– Он просто мой портрет делает. Всегда с уважением, всегда тревожится, как бы меня не утомить.
– А у меня всегда ощущение, что в нем что-то не то. Ты говоришь, я без конца про это упоминаю. Да, потому что каждый раз, стоит мне упомянуть, я что-нибудь новое от тебя слышу, из-за чего думаю: о боже, до чего гадко.
– Что в этом гадкого?
– Во-первых, ты сколько раз была у него в мастерской, четыре? Но он никогда ничего тебе не показывает. Ни набросков, ничего. Фотографирует крупным планом – вот и все, кажется. Одну часть тебя, другую часть тебя. Художники так работают разве?
– Он предпочитает фото, потому что так я не утомляюсь, не сижу по старинке часами в неподвижности. Так я каждый раз у него двадцать минут максимум. Фотографирует меня поэтапно, как ему нужно. И мама всегда рядом. По-твоему, что, моя мама могла бы нанять какого-нибудь извращенца писать мой портрет?
Рик не отвечал. Тогда Джози продолжила:
– Я думаю, тут у тебя не без ревности, Рикки. Но знаешь, я вообще-то не против. Показывает, что отношение у тебя правильное. Ты ведешь себя как защитник. Показывает, что ты думаешь про наш план. Так что не беспокойся.
– Я не беспокоюсь. Нелепое какое-то обвинение.
– Это не обвинение. Я же не говорю, что тут сексуальное что-нибудь. Я говорю, что этот портрет – он просто часть большого, широкого мира, и ты беспокоишься, что он может нам помешать. Когда я сказала, что ты, может быть, ревнуешь, я только это имела в виду.
– Теперь понятно.
Их «план», хоть они о нем часто упоминали, редко обсуждался в деталях. Однако именно на этой – тоже благодушной – стадии посещений я начала соединять их разрозненные замечания в нечто цельное. Мне стало ясно, что это не какой-то тщательно разработанный план, а скорее неопределенная надежда на будущее. Я осознала, кроме того, значение этого плана для моих собственных задач: даже если Мама, Помощница Мелания и я сможем оставаться около Джози на всех этапах будущего, без плана она все равно, может быть, не сумеет уберечься от одиночества.
Затем настала пора, когда игра в пузыри уже не рождала смеха, а приносила вместо него страх и неизвестность. По моему сегодняшнему разумению, это была третья и последняя стадия посещений Рика в то время.
Мне трудно сейчас определить, в какой из его приходов настроение начало меняться. На прежних стадиях Джози часто специально рисовала то, что возвращало забавные или счастливые события, происходившие с ними обоими. Это была одна из причин, по которым Рик мог наполнять пузыри словами быстро и почти без колебаний. Но теперь, когда к нему прилетали листы, он все чаще реагировал иначе. Нередко долго смотрел на рисунок, вздыхал или хмурился. А когда затем принимался писать, делал это медленно и сосредоточенно, во многих случаях не отзывался на слова Джози, пока не заканчивал. А реакцию Джози, когда Рик возвращал ей лист, стало трудно предсказать. Иной раз она рассматривала его ничего не выражающими глазами, а потом молча клала в свою постель. А иногда кидала заполненный лист обратно на пол, теперь уже куда Рик не мог дотянуться.
Время от времени былое настроение возвращалось, и они принимались смеяться или спорить на дружеский лад. Но все чаще либо рисунок Джози, либо вписанные Риком слова порождали обмен недобрыми высказываниями. И все-таки обычно к концу получаса, когда Помощница Мелания подавала голос, уютная атмосфера восстанавливалась.
Однажды Рик протянул руку, поднял с пола лист, внимательно на него посмотрел и положил свой острый карандаш. Он продолжал смотреть на картинку, пока наконец Джози, заметив это с кровати, не перестала рисовать.
– Что-нибудь не так, Рикки?
– Гм-м. Просто сижу и думаю, кто это такие могут быть.
– Которые?
– Эти, вокруг нее. Инопланетяне, надо полагать? Что-то у них такое вместо головы – чуть ли не глаз гигантский. Прости, если я не то усмотрел.
– Нет, ты, в общем, то усмотрел. – В ее голосе был какой-то холод, а еще в нем слышался маленький страх. – По крайней мере, ну, отчасти. Нет, не инопланетяне. Они просто… то, что они есть.
– Хорошо. Допустим, глазное племя. Но что немного тревожит – это как они все на нее пялятся.
– Чем тревожит?
Позади меня длилось и длилось молчание, и Рик, отраженный в окне, все смотрел и смотрел на рисунок.
– Так чем же это тревожит? – снова спросила Джози.
– Не знаю точно. И к тому же ты огромный пузырь для нее сделала. Вот и не знаю, что в нем написать.
– Напиши, что она, по-твоему, думает. Как всегда пишешь.
Опять наступила тишина. Из-за Солнца на стекле мне трудно было видеть, что в нем отражалось, и я испытывала побуждение повернуться, хотя это могло помешать уединению. Но раньше, чем я успела бы, Рик сказал:
– Уж очень гадкие эти глаза у них. И самое-то гадкое что. У нее такой вид, будто она хочет, чтобы они на нее пялились.
– Рик, ну ты что, спятил? С какой стати она бы этого захотела?
– Не знаю. Тебе виднее. Сама мне скажи.
– Ну как это – сама скажи? – Голос Джози стал раздраженным. – Кто слова должен вписывать?
– Она наполовину улыбается. Как будто довольна где-то внутри себя.
– Нет, Рикки, ничего подобного. Не сходи с ума.
– Извини. Я, должно быть, неверно истолковываю.
– Вот именно. Так что давай поторопись, впиши, что она думает. А то я уже следующий почти закончила. Рик! Ты здесь?
– Я, наверное, этот пропущу.
– Да брось ты, ладно тебе!
Солнце спряталось теперь, и я увидела в стекле, как Рик мягко отправляет лист на пол, в сторону кровати Джози, к другим наброскам, которые там скапливались и лежали как попало.
– Я разочарована, Рик.
– Тогда не рисуй больше такого.
Опять тишина. Я видела Джози на кровати, она притворилась, будто поглощена новым рисунком. Рик, отраженный в стекле, был теперь не очень хорошо виден, но я знала, что он сидит совсем неподвижно, прислонясь к современному гардеробу, и смотрит мимо меня в заднее окно.
Когда Рик уходил, Джози обычно была уставшая и, уронив свои острые карандаши, альбом и вырванные листы на пол, поворачивалась на живот и отдыхала. Тогда я сходила с Дивана С Пуговками, чтобы собрать все рассыпанное по полу, и получала возможность увидеть, что они обсуждали.
Джози, хоть и лежала щекой на подушке, не спала, и часто она продолжала высказываться о чем-нибудь с закрытыми глазами. Так что она вполне сознавала, что я, собирая рисунки, смотрю на них, и явно была не против. Судя по всему, хотела даже, чтобы я увидела их все до единого.
Однажды, занимаясь этой уборкой, я подобрала лист и, хоть и взглянула на него только бегло, сразу поняла, что два главных персонажа на нем – это Мисси и длиннорукая девочка, которые приходили на социализацию. Кое-какие неточности, конечно, Джози допустила, но ее намерение было очевидно. Сестер она изобразила на первом плане рисунка, их лица сделала недобрыми, а вокруг толпились другие лица, более схематично нарисованные. Деталей обстановки она не включила, но я знала, что дело происходит в Открытой Планировке. И если бы не большой пузырь над маленьким, лишенным каких-либо черт существом, втиснутым в промежуток между сестрами, это существо легко было бы не заметить. В отличие от Нарисованной Мисси и Нарисованной Длиннорукой Девочки, оно не имело обычных человеческих признаков – таких как лицо, плечи, руки – и больше напоминало одну из водяных клякс, какие образовывались на поверхности Островка у раковины. В сущности, если бы не пузырь сверху, прохожий мог бы даже и не догадаться, что тут подразумевается некая личность. Сестры не обращали на Водяную Кляксу ровно никакого внимания, несмотря на ее близость. Внутри пузыря Рик написал: «Этим умным и стильным я кажусь чем-то неоформленным. Но это не так. Просто я своей формы не показываю. Кому надо, чтобы они ее видели?»
Хотя я смотрела на лист всего секунду, Джози знала, что я восприняла рисунок и надпись, и она спросила меня с кровати сонным голосом:
– Тебе не кажется, что он странную вещь написал?