Вилли де Баас отодвинулся от микрофона и отключил звук динамиков.
— Прости, Поль. Это Ширли Карлони. В апреле она сломалась, и ее оперировали, помнишь? Но в порядок ее не привели.
Босх припомнил, что это слово, «сломаться», стало популярным среди сотрудников отдела по уходу за «Цветами». Оно означало самую большую проблему, которая могла возникнуть у картин: повреждение позвоночника.
— Сними ее на неделю, отмени препараты для гибкости, увеличь дозу обезболивающего и позвони хирургам, — сказал Бенуа.
— Это я и собирался сделать.
— Ну и, будь добр, прикрути громкость своего замечательного динамика… О чем это я?… Эйприл, не думай, я не хочу контролировать твою работу. Ты знаешь, до какой степени мы тебе доверяем. Но проблема… скажем так… несколько особая. Этот придурок уничтожил не девочку, а достояние человечества.
— Я за все отвечаю, Поль, — с улыбкой произнесла Вуд.
— Ты за все отвечаешь, чудесно, и я за все отвечаю. Мы все за все отвечаем в нашей художественной компании, Эйприл. Если хочешь, можем так и сказать страховым компаниям: «Мы за все отвечаем». И нашим спонсорам и частным клиентам мы тоже можем это сказать: «Мы за все отвечаем». Потом устроим им обед в зале с десятью обнаженными картинами Рэйбека и пятьюдесятью изысканными украшениями в качестве столов, цветочных ваз и стульев а-ля Стейн, у них у всех отвиснет челюсть, а мы попросим у них еще денег. Но они скажут нам: «У вас изысканный интерьер, но если агент вашей службы охраны может безнаказанно уничтожить ценную картину, кто после этого захочет страховать картины? И кто отдаст деньги, чтобы купить их?» — и будут правы.
Бенуа жестикулировал пустой чашкой. «Столик» уже давно ждал, пока он поставит чашку на доску, но увлеченный Бенуа этого не замечал. От украшения не исходило ни звука, ни жеста: оно просто присело на пятки и ожидало, сосредоточившись на поддержании равновесия. При дыхании его живот колыхался, и чайник слегка дрожал. Глядя на эту сцену, Босх почувствовал неуместное желание рассмеяться.
— Наша фирма основана на красоте, — говорил Бенуа, — но красота без власти — ничто. Представь, что умерли все рабы и фараону приходится самому таскать каменные глыбы…
— Он бы сломался, — добродушно заметил Босх.
— Искусство — это и есть власть, — отрезал Бенуа. — В стене крепости пробита брешь, Эйприл, и ты отвечаешь за то, чтоб ее закрыть.
Он наконец вспомнил о чашке и быстрым движением поставил ее на «Столик», который ловко поднялся.
В эту минуту цвет комнаты скользнул по спектру к более глубокому пурпуру, как при появлении грозового облака.
— Я хочу знать, что с Аннек, — послышалось на английском языке с гарлемским акцентом.
Все обернулись к экранам. Даже не глядя, они знали, что это Салли. Девушка опиралась на один из «козлов» в спортзале для картин, и камера снимала ее до середины бедер. На ней были футболка и шорты. В паху шорты западали. Она смыла краску растворителями, но, несмотря на это, ее эбеново-черная кожа поблескивала темным пурпуром. Желтая этикетка, свисавшая с шеи, была исключением.
— Я не верю в рассказы о гриппе… Единственная причина, по которой снимают картины в этой дурацкой коллекции, — это ломка, и если папаша Вилли меня слышит, пусть скажет, что это не так…
Вилли де Баас отключил микрофоны и поспешно заговорил с Бенуа:
— Поль, мы сказали картинам, что у Аннек грипп.
— Черт побери, — пробормотал Бенуа.
Салли, не переставая, улыбалась. Более того, она выглядела счастливой. Босх подумал, что скорее всего она накачалась наркотиками.
— Посмотри на мою кожу, папаша Вилли: посмотри на мои руки и сюда, на живот… Если ты выключишь свет, меня все равно будет видно. Моя кожа — передержанная клубника. Смотрю на нее, и хочется есть сливы. В таком виде я с прошлого года, и меня не снимали ни одного разочка. Или ломаешься, или выставляешься, какой тут грипп. Но ни Аннек, ни я не можем сломаться, правда же?… Наши позы с прямой спиной удобнее, чем у большинства других. Вам повезло, так все говорят. «Ну и повезло!» — завидуют… А я скажу: как посмотреть… Это правда, другие картины после рабочего дня уносят на носилках… Нам же, напротив, завидуют, потому что мы можем ходить без боли в спине, и нам не нужны имплантаты препаратов для гибкости, с которыми можно попасть в правую голень правой же ногой, так ведь, папаша Вилли?… Но это отделяет нас от остальных, поскольку мы не относимся к официальной группе сломанных… Так что не обманывайте меня. Что там с Аннек? Почему ее сняли?
— Черт побери, — снова сказал Бенуа.
— Она может устроить скандал, — сказал де Баас, поворачиваясь к Бенуа.
— Она устроит скандал, — уточнил один из помощников.
— Что происходит, папаша Вилли?… Почему ты молчишь?…
Бенуа возмущенно выругался и встал.
— Дай мне, Вилли. Зачем ты сказал ей эту глупость про грипп?
— А что им было говорить?
— Папаша Вилли? Ты тут?…
Бенуа быстрыми шажками подошел к де Баасу.
— Это картина стоит тридцать миллионов долларов, Вилли. Тридцать лимонов и ежемесячное содержание, о котором я лучше помолчу… — Он взял микрофон, протянутый де Баасом. — И заменить ее нельзя: владелец хочет ее. Тут нужно действовать осторожно…
Голос Бенуа внезапно стал необычайно сладким:
— Салли? Это Поль Бенуа.
— Ух ты! — Салли вытащила указательные пальцы из карманов и поставила руки на пояс. — Сам дедуля Поль… Какая честь, дедуля Поль… Дедуля Поль всегда берет трубку, когда нужно что-то исправить, так ведь?…
«Она точно накачалась», — подумал Босх. Салли растягивала фразы, а во время пауз не закрывала до конца свой пухлый рот. Босху она казалась одной из самых прекрасных картин в коллекции.
— Именно, — ласково согласился Бенуа. — У нас тут так заведено: Вилли платят меньше, чем мне, и поэтому он говорит больше глупостей. Но сейчас вышло чистое совпадение. Я в Вене проездом, и мне захотелось прийти вас проведать.
— Ну так мой тебе совет, дедуля, не заходи в спортзал. Некоторые цветы стали плотоядными. Говорят, что ты лучше ухаживаешь за своими собаками в Нормандии, чем за нами.
— Не верю, не верю. Ты очень гадкая девочка, Салли.
— Что случилось с Аннек, дедуля? Для разнообразия скажи правду.
— С Аннек все в порядке, — ответил Бенуа. — Просто Мэтр захотел снять ее на несколько недель, чтобы прорисовать некоторые детали.
Глупое объяснение, но Босх знал, что у Бенуа богатый опыт по обману картин.
— Прорисовать?… Не гони, дедуля! Думаешь, я — полная дура?… Мэтр закончил ее два года назад… Если он снял ее, так потому, что хочет кем-то заменить…
— Не кипятись, Салли, так мне сказали. А мне обычно говорят правду. Никакой замены «Падению цветов» не будет еще два года. Мэтр забрал ее в Эденбург, чтобы подправить немного цвет тела, вот и все. Теоретически он может себе это позволить: «Падение цветов» еще не продали.
— Дедуля, ты говоришь мне правду?
— Салли, я не мог бы тебе соврать. Разве Хоффманн не делает с тобой то же самое? Не подправляет постоянно твой пурпур?
— Да, это так.
— Она ведется… — восхищенно прошептал один из помощников. — Ведется! — Де Баас шикнул на него.
— Почему вы сразу не сказали нам правду, дедуля? К чему эта история с гриппом?…
— А что нам было говорить? Что одна из самых ценных картин Бруно ван Тисха еще не закончена? Мне же не нужно говорить тебе, Салли, что это должно остаться между нами, хорошо?
— Я не проболтаюсь. — Салли с минуту помедлила, и что-то в ее выражении изменилось. Теперь Босх не мог больше думать о картине — он видел на экране одинокую испуганную девушку. — Да, похоже, я довольно долго не увижу эту бедняжку… Мне ее немножко жаль, дедуля. Аннек — совсем кроха, у нее никого нет… Кажется, я привязалась к ней, потому что мне тоже одиноко… Знаешь, я пригласила ее в понедельник пройтись по Пратеру… Подумала, что это ей поможет…
— И ты помогла ей, Салли, я в этом уверен. Сейчас Аннек лучше.
«Цинизм три раза в день после еды», — подумал Босх.
— Когда я вернусь к господину П.?
Босх вспомнил, что «Пурпурный тюльпан» был куплен почти пятнадцать лет назад человеком по имени Перлман. Это был один из самых уважаемых клиентов Фонда. Салли была десятым дублером картины. Все ее предшественницы и она сама называли Перлмана «господином П.». В последнее время похоже было, что Салли запала господину П. в душу, и он требовал, чтоб ее не заменяли в конце года. Поскольку за содержание картины он платил астрономическую сумму, его желания были законом. Кроме того, господин П. любезно предоставил свой «Тюльпан» для европейского турне, так что нужно было отблагодарить его за это одолжение.
— Лучше всего об этом тебя проинформирует Вилли. Даю его. Держись.
— Спасибо, дедуля.
Пока де Баас продолжал беседу, Бенуа будто снял маску под холодным фиолетовым светом стен. Он достал из пиджака платок и вытер пот, выплескивая негодование:
— Задолбали эти козлиные картины, честное слово… Гребаные фанфароны, вознесенные в категорию произведений искусства… — Он исказил голос, имитируя акцент Салли: — «Мне тоже так одиноко…» Ее вытянули из нигерского района, получает за месяц столько, сколько я в ее возрасте зарабатывал за год, и еще говорит, что ей «одиноко»!.. Идиотка!
Его слова были отмечены только хихиканьем одного довольного комарика — мисс Вуд. Ни одна шутка ни на одном языке не имела такого эффекта, но Босх неоднократно видел, как она смеялась таким смехом, когда кто-то выплескивал горькие чувства.
— Просто потрясающе, шеф, — сказал один из помощников, подняв вверх большой палец.
— Спасибо. И, пожалуйста, больше никаких баек о гриппе. Чтобы поддерживать картины в хорошем состоянии, с ними нужно обходиться очень осторожно, очень деликатно. Они накачаны, но умны. Если б мы заменяли их пораньше, то сэкономили бы на содержании. Да уж, я предпочитаю содержать «Монстров». — Он сделал паузу и фыркнул: — С некоторых пор искусство стало безумием…