авниться с этим? «Герника»? Сикстинская капелла? Она медленно прошлась вокруг, чтобы все рассмотреть, потому что картина лежала на полу. «Пиета»? «Авиньонские девицы»? Граница, межа, точка, за которой искусство меняло свой знак? Мгновение, когда первый человек погрузил пальцы в краску и нарисовал животное внутри своего пещерного дома? Минута, когда Танагорский взошел на подиум и крикнул перед пораженной публикой: «Живопись — это я»?
Она повела губами, набрала слюны и смогла сглотнуть. Сердце отбивало иной, отличный от медленного течения секунд в этой сдавленной холодом комнате ритм, сумасшедший, разгулявшийся темп.
Fla какое-то мгновение и Стейн, и она подчинились тишине. Они стояли внутри абсолютно герметичной, звукоизолированной камеры восемь на десять с регулируемой температурой. Контролируемая внешними устройствами температура поддерживалась на уровне нескольких градусов ниже нуля, что придавало происходящему торжественный вид замороженной бойни. Пол, стены и потолок были обиты стальными панелями бирюзового цвета. Белый светлился из укрепленных на стержне над головой светильников. Они были наведены на мужчину, так что он будто парил в окрытом изморозью озере.
Мужчиной был Бруно ван Тисх. Совершенно нагой, он лежал на спине на полу, разведя руки выше уровня головы и скрестив щиколотки в позе, сразу напоминавшей распятие, с головы до ног окрашенный в охру и синий цвет. Вены на щиколотках и на запястьях были разодраны, и при более пристальном взгляде виден был глубокий порез. Было легко заметить, что все произошло недавно, "вернувшаяся кровь под каждой конечностью образовывала компактные красные пятна на синем полу. Так получалось, что ван Тисх казался пригвожденным к собственной крови. Вокруг его тела лежали огромные прямоугольные плоские предметы. Их было три: дин справа, другой слева — расположенные так, что их нижние концы сходились у щиколоток художника, — а третий лежал поперек, над головой, касаясь рук. Но это были не зеркала. На том, что права от ван Тисха, было изображено в натуральную величину тело обнаженной Аннек Холлех с этикетками, уложенной почти в такую же позу, как художник, и десять раз изуродованной десятью разрезами пилы. С левой стороны светились изображения братьев Уолден в похожих позах и в таком же виде. Это была не простая видеозапись: к примеру, цветущая опухоль животов у близнецов рельефно возвышалась над телом ван Тисха, как двойная кровавая гора. Вуд предположила, что запись сделана камерой «УР» в системе, позволявшей просмотр без окуляров. Красный цвет их ран и более яркий, кровавый и реальный красный цвет у запястий и щиколоток ван Тисха сливались в одно целое, контрастировавшее с телесным цветом четырех трупов. Задние планы (трава в случае Аннек, номер гостиницы у Уолденов) были мастерски растушеваны под однородную бирюзовую поверхность, которая казалась продолжением пола бронированной камеры. Все вместе являло собой поразительную симметрию и таинственную, но бесспорную красоту. Чуткий зритель сразу подумал бы о некой обобщающей идее: художник и его творение, художник и его завещание, жертвоприношение художника вместе с картинами. В этой нагой, распростершей руки и ноги, растерзанной и застывшей семье было что-то чуть ли не священное. Нечто вечное. Целое нарушал еще темный горизонтальный экран, намного превышающий по размерам все остальные. На нем, подумала Вуд, появится изображение уничтоженной «Сусанны».
— Не просите у меня объяснений, — сказал Стейн, вглядываясь в выражение лица Вуд. — Это искусство, мисс Вуд. Не думаю, что вы поймете. И художнику не надлежит его интерпретировать…
В этот миг заговорил иной голос, чужой, неожиданный. Мисс Вуд чуть не подскочила на месте, услышав внезапно возникшие подземные слова, усиленные до нечеловеческой громкости. Это была Аннек Холлех. Ее дрожащая речь была выстлана легкими мелодиями Перселла.
— ИСКУССТВО — ЭТО ЕЩЕ И РАЗРУШЕНИЕ.
Короткая пауза. Торжественные аккорды барочного реквиема.
— ИЗНАЧАЛЬНО ТОЛЬКО ЭТИМ ОНО И БЫЛО, В ПЕЩЕРАХ ЛЮДИ РИСОВАЛИ ТО, ЧТО ХОТЕЛИ ПРИНЕСТИ В ЖЕРТВУ.
Пауза.
Волосы Вуд встали дыбом. Дрожь без устали пожирала ее, как бродячие муравьи.
Изображение Аннек Холлех в зеркале изменилось. Она так и была нагой и изувеченной, но казалось, что ее лицо движется. Оттуда тек голос:
— ХУДОЖНИК ГОВОРИТ…
Стейн и Вуд прослушали окончание записи в уважительном молчании.
Когда Аннек кончила говорить, ее лицо снова превратилось в вялую маску трупа. В тот же миг словно хор ангелов преобразил черты унылых парящих лиц Уолденов, они оживились и выпустили в воздух слова, как молитву или священное заклинание. И опять ни Стейн, ни Вуд не захотели их перебивать.
Когда близнецы наконец погрузились в кровавое молчание, Стейн произнес:
— Ван Тисх хотел, чтобы звучали оригинальные голоса полотен, хоть потом мы и улучшили звук в студии. Воспроизведение запрограммировано через определенные промежутки времени, двадцать четыре часа в сутки, каждый день.
Выжившее искусство — это умершее искусство, думала Вуд. Если фигуры умирают, картины остаются в веках… Теперь она понимала. В своем посмертном творении ван Тисх нашел способ превратить тело в вечность. Ничто и никто не сможет уничтожить то, что уже уничтожено. Ничто и никто не сможет положить конец тому, что уже закончилось. Суровые пространства, где властвуют холод и электричество, навсегда сохранят эту картину.
Его картину. Его последнюю картину.
— Бальди подготовил ван Тисх… — прошептала она. В этой камере, где любой звук был чужим пришельцем, ее голос прозвучал как крик.
Стейн кивнул:
— Шаг за шагом, втайне. Когда он писал его в 2001 году в непритязательной картине «Фигура XIII», он сразу понял, что Бальди станет превосходным материалом для осуществления его последней работы. Он называл его своей «бумагой». «На Постумо я пишу и рисую, Якоб, — признался он мне, — делаю заметки и готовлю план для последней картины в моей жизни».
Стейн быстро взглянул на Вуд сквозь голубоватый полумрак комнаты. Их обоих окутывал пар, словно их духи решили покинуть тела, но оставаться поблизости.
— Фусхус, не стройте такую мину. Разве вы не понимаете, что вам мы ничего не могли сказать? Если бы вы о чем-то узнали, вы, не колеблясь, помогли бы нам. Но тогда картина была бы каким-то образом и вашей. А вы — не художник, Эйприл. Не художник и не полотно, — прибавил он, и она почувствовала, с каким жестоким нажимом он подчеркнул эти слова. — Мы должны были действовать, не спросясь у вас, потому что речь шла о нашей, а не о вашей работе.
— Понимаю, — согласилась она.
— Никто больше об этом не знает: ни Хоффманн, ни кто другой из сотрудников. Я сам узнал только пару месяцев назад. Бруно привел меня сюда и все объяснил. Показал мне эту камеру и рассказал, какую форму будет иметь законченная картина. Он сказал, что не впервые творение требует от художника такой жертвы. И не впервые художник хочет перед смертью уничтожить лучшие свои картины. Он все очень хорошо спланировал, даже момент отвлекающего маневра с «Христом» во время выставки «Рембрандта». Он знал, что полиция и его собственный отдел безопасности приняли массу мер предосторожности. Но он верил в Бальди: он тщательно тренировал его, чтобы тот стал совершенным инструментом, бумагой, на которой он сможет нарисовать величайшее свое творение. Я сказал ему, что согласен, но только мне было немного жаль, что уничтожены «Падение цветов» и «Монстры». «Это твои лучшие работы, Бруно, — сказал я ему, — картины, которые ты больше всего любишь, которые больше всего для тебя значат». «Именно поэтому я и делаю это, Якоб, — ответил он. — Это мои любимые творения. А я это делаю ради любви». Он попросил меня помочь ему с финальными мазками. Все должно было завершиться сегодня, 15 июля 2006 года, вдень четырехсотлетнего юбилея со дня рождения Рембрандта. Вы же знаете, художникам нравится замыкать круг. Рембрандт в этот день родился, ван Тисх в этот день умер. Я сказал, что да, что я помогу ему. Фусхус, конечно, я согласился.
И внезапно, к бесконечному изумлению Вуд, которая ожидала чего угодно, но только не этого, Стейн расплакался. Плач был слабый и неприятный, скорее похожий на мимолетный насморк.
— Я согласился тогда и согласился бы еще и еще, тысячу раз… Тысячу раз… «Вот бедный Якоб, — сказал я ему. — Доверься ему, потому что он — как твое отражение…» Сегодня все должно было свершиться. Так он и сказал: «Все должно свершиться…» Я помог ему расписать тело и… и сделать все остальное. Не отрицаю, что повиновение этому приказу потребовало от меня больших усилий, чем любому другому приказанию, которому я повиновался ради его дела…
Тыльной стороной ладони он вытер слезы, которые Вуд не могла разглядеть. Она подумала, что, может быть, Стейн и говорит правду, но не всю. Сценарий был готов, и Стейн его разыгрывал. «Ван Тисха нужно было заменить, и его желание погибнуть для своей последней картины пришлось тебе очень на руку, Якоб. Ты наверняка уже выбрал художника, который придет ему на смену… Интересно, кто будет этим счастливчиком…»
На полу рядом с картиной стоял маленький пюпитр. Пока Стейн всхлипывал, Вуд подошла к нему поближе. На выставленной на нем подсвеченной лампой картонке были написаны от руки слова на голландском, английском и французском языках:
— «Полумрак».
Стейн кивнул.
— Так я позволил себе окрестить эту картину… Он не захотел давать ей никакого названия, но картины без названий не подходят для посмертной славы… Знаете, как мне пришло это в голову? Ван Тисх настаивал, что освещение должно быть тусклым. И последними его словами было: «Якоб, помни о свете. Самое важное в этой картине — полумрак». И он повторил несколько раз, все тише и тише: «Полумрак, полумрак, полумрак…» Когда он испустил дух, это слово растворилось у него на губах. Я подумал, что это название, пожалуй, подойдет…
— А она? — спросила Вуд.
Она указала на тело Мурники де Берн. Секретарь ван Тисха лежала в дальнем темном углу камеры. Может, она просто потеряла сознание, но Вуд подумала, что продержится она недолго, потому что открытое на боках легкое черное платье не могло защитить ее от крайнего холода этого жуткого морозильника. Ее ноги были поджаты, а лицо скрыто густой гривой запутанных волос. Она походила на куклу, брошенную не слишком заботливой девочкой.