В первый день все ограничилось зачтением статей обвинения и ответа на него, на следующий день началось рассмотрение дела по существу. Атаку начал Пим, доказывавший неправомерность утверждения защиты, будто действия Уэнтворта законны. Затем звучали выступления свидетелей обвинения, затрагивавшие ирландские проблемы. Защищаясь, Страффорд упирал на то, что законы Ирландии отличны от английских, и, управляя этой страной, он неизбежно следовал им. Уже в этот день стала очевидной слабость обвинений — они опирались на вторичные свидетельства и представлялись людьми, имевшими к обвиняемому личную неприязнь. На другой день обвинителю Мэйнарду удалось исправить первое впечатление, указав: если каждое обвинение поодиночке трудно назвать изменой (на этом настаивал граф), то взятые вместе, они доказывают, что в его политике существовала система, позволяющая так их квалифицировать. Один из противников графа сэр Джон Рей утверждал, что собравшиеся — не только парламентарии, они часть английской нации: «Как парламентарии последуем нашим предшественникам и будем тверды в следовании законам; как англичане призовем в мыслях несокрушимый дух и отвагу сердец древних героев, от которых мы происходим; будем, как они, свободны от малодушия, презрим лесть и раболепие, покажем, что в наших венах течет та же кровь» [11, II, 342–343]. Тем не менее, в ходе процесса беспокойство обвинителей становилось сильнее, а Страффорд казался более уверенным и спокойным. Несколько раз его ирония вызывала смех в отношении свидетелей, например, лорда Корка, якобы слово в слово помнящего сказанное семь лет назад. Хайд затем высоко оценил стиль защиты: «Граф держался с покорностью и смирением и в то же время с мужеством, что давало ему преимущества. По правде, он защищался со всей возможной ловкостью, отвечая на одно, уклоняясь от другого с максимальным умением и красноречием. Хотя до того, как предстать перед решеткой, он не знал, в чем именно его будут обвинять, и какие доказательства будут представлены, ему не требовалось много времени, чтобы собраться, и он не пропустил ничего, что могло бы сыграть роль для оправдания» [7, I, 290–291].
5 апреля процесс подошел к обсуждению самой опасной для Страффорда 23-ей статьи, опиравшейся на бумаги Вейна-старшего, якобы доказывавшие, что он намеревался использовать ирландскую армию для подавления недовольства в Англии. Многое зависело от показаний самого Вейна. Обвинители потребовали, чтобы Страффорд отвечал сразу на пять статей. Вейн выступил довольно неопределенно: он подтвердил, что сразу после роспуска Короткого парламента на заседании Тайного совета Уэнтворт произнес эти слова. Вейн также сказал, что не может интерпретировать, что имелось в виду, под «этим королевством», Англия или Шотландия. Он уточнил, что Уэнтворт произнес слово «это» (this), а не «то» (that) королевство. По ходатайству Страффорда на процесс были приглашены другие члены совета, и никто из них, ни маркиз Хамильтон, ни епископ Джаксон, ни канцлер Казначейства Коттингтон, не подтвердили, что слышали их. Страффорд холодно поздравил Вейна с тем, что тот помнит слова точнее, «чем тот, кто их произнес, или любой, кто при этом присутствовал» [108, 349]. На возражения графа один из обвинителей, Глин, заметил, что хотя Вейн единственный, кто подтверждал эти слова, но «величайший из свидетелей», «глас народный» (‘vox populi’), всегда декларировал намерение Страффорда сокрушить английские свободы. Уэджвуд полагала, что Вейн не был лжецом, он по-своему понял слова Уэнтворта, произнесенные в горячке спора, совсем не так, как другие присутствовавшие лица. Если бы смысл слов был таков, как понял Вейн (и, конечно, Пим), они вряд ли забыли бы их. Неоднозначная роль королевских министров во время процесса Страффорда подтолкнула Хайда к рассуждению об английской конституции и Тайном совете: «Правда в том, что тонущая в отчаянных условиях монархия может удержаться на поверхности только с помощью благоразумного и твердого Совета, опирающегося на добродетель и активность короля; ее нельзя спасти и улучшить иначе, как сохраняя единство, достоинство и репутацию Совета. Всегда необходимо привлекать в Совет влиятельных [в парламенте] людей с достоинствами, способностями и качествами, подходящими для управления. Таких людей не может быть много. Привлечение их позволит учесть настроения в парламенте и избежать в будущем положения, при котором Совет дает губительные рекомендации королю» [7, I, 261]. Таким образом, Хайд осторожно вел речь о правительстве, опирающемся на доверие парламентариев.
7 апреля обсуждались статьи, по которым Уэнтворт обвинялся во взыскании корабельных денег, а также в обложении дворянства Йоркшира незаконными сборами. 8 апреля суд вернулся к вопросу о намерении использовать ирландские войска, и вновь граф убедительно отверг это обвинение. 9 апреля утром Страффорд, будучи болен, ходатайствовал об однодневном перерыве. Обвинители заподозрили хитрость, но депутация, прибывшая в Тауэр, подтвердила, что он нездоров. В тот же день в палате общин Джон Рей воодушевлял слушателей призывами не останавливаться на полумерах. Используя в своей речи метафоры тела, он призывал идти до конца в деле Страффорда: «Лучший учитель, опыт, учил с давних пор: что не доведено до конца, приводит к печальным и достойным сожаления результатам. Конвульсии и боль, переживаемые сегодня Великобританией, показывают: не все дурные жидкости очищены, не все препятствия разрушены» [11, II, 743–744]. Но и осуждение Страффорда еще не конец; за ним должен последовать Лод, ибо «ежедневно его агенты подрывают основы нашей веры».
10 апреля процесс возобновился, и в этот день произошел решительный поворот. Сторонникам Пима стало совершенно ясно, что перспектива осуждения Страффорда путем импичмента, требовавшая принятия решения большинством на основании представленных доказательств, сомнительна. Они решили переформулировать обвинения против Страффорда в виде билля о Государственной измене (Bill of Attainder). В этом случае лорды могли принять решение о смертной казни без заслушивания свидетелей, то есть отбросить сомнения в неубедительности доказательств. Суд, требовавший доказательств, фактически превращался в слушания по вопросу о безопасности государства. Поводом для изменения порядка судопроизводства стало заявление Пима о новых доказательствах виновности Страффорда по двадцать третьей статье обвинений. В своем сенсационном заявлении Пим сообщил, что в октябре, когда Вейн-младший показал ему записи отца (оригинал протоколов был уничтожен Вейном-старшим по приказу короля перед началом работы Долгого парламента), он сделал копии, которые может представить в качестве доказательства. Таким образом, Пим становился новым свидетелем. Это решительно меняло дело.[8]
В оценке тактики Пима в те дни между историками есть несогласие: «Действительно ли Пим ответственен за билль о государственной измене? Те, кто считает, что нет, основываются на высказанном им желании продолжать процесс импичмента. В этом, без сомнения, он был дальновиден. Предложенный билль мог и фактически стал раздражителем для лордов. Он усиливал их намерения следовать путем импичмента. Билль казался ему преждевременной мерой» [105, 201]. Уэджвуд, кажется, не сомневалась, что инициатива внесения билля о государственной измене целиком принадлежала Пиму, даже если он предпочел выставить на первый план других людей. П. Загорин полагал, что Пим на протяжении некоторого времени предпочитал вариант с импичментом, полагая, что его свидетельство убедит лордов. Поэтому билль был внесен сэром Артуром Хезельригом (по словам Кларендона, глупым самоуверенным человеком, которого подобрал Пим, и который готов был для его партии на все), а Пим даже 12 апреля предлагал «идти другим путем» [113, 220–221]. Рассел решительно возражал против тезиса Уэджвуд о «сфабрикованной Пимом теории измены». «Король Пим», как его называли противники, не был безусловным вождем в парламенте; билль о государственной измене поддержали многие другие влиятельные политики, в том числе Фолкленд, и, «как я твердо уверен, Хайд» [85, 30]. Что касается юридической теории, то «она, возможно, трактовалась расширительно во время процесса Страффорда, но многие ее элементы имели долгую, иногда респектабельную историю». В ее истоках статут 1352 года, который обосновывал обвинение стремлением разделить монарха и народ. Обвинение в государственной измене применялось по большей части во времена войны Алой и Белой Роз, Реформации и гражданских войн. Если в теорию государственной измены в рассматриваемый период были привнесены новые элементы, то их привнес, как считал Рассел, не Пим, а сам Карл I в 1629 году, когда сформулировал вопросы к судьям по делу Элиота. Как бы то ни было, потенциальной проблемой для врагов Страффорда было то, что акт о государственной измене, в отличие от импичмента, должен был скрепить подписью король.
В течение недели, с 14 по 21 апреля, билль о государственной измене обсуждался в палате общин, в это время процедура импичмента в палате лордов продолжалась, и 13 апреля Страффорд выступал со своей последней речью. Он убеждал пэров отвергнуть обвинение в государственной измене, основанное на произвольном толковании законов, утверждал, что это будет мудрое решение для них самих, потомков и королевства в целом [11, II, 747–748]. Трудно сказать наверняка, какое впечатление произвела его речь на лордов. Сам он, по-видимому, считал ее успешной и по возвращению в Тауэр распевал благодарственные псалмы. Также неизвестно, знал ли он в подробностях, что происходило в Вестминстере и Уайтхоле. Между тем, Карл I попытался создать партию сторонников в палате лордов. Главные надежды он возлагал на Фрэнсиса Рассела, графа Бедфорда, человека, которого считали лидером оппозиции в парламенте, более умеренного политика, чем другие пуритане. Переговоры с ним велись уже с февраля. Королева Генриетта-Мария встречалась не только с ним, но и лордом Сэем и даже с Пимом. В отличие от двух последних Бедфорд постепенно склонялся к предложениям двора. Он выражал готовность принять должность Лорда Казначейства, то есть фактически встать во главе правит