о, укрепит намерение пэров голосовать за смертный приговор (разогнав совет по делам Севера, депутаты косвенно осудили его председателя Уэнтворта). Хайд возразил, что вовсе не имел такого намерения, наоборот, он надеется, что его выступление «внушит им другие идеи». Страффорд был несправедлив к тем, кто не относился к числу его друзей, он нанес королевству вред, но он не изменник. Слова Хайда, однако, не произвели на впечатления на Эссекса, который заметил: если Страффорд не будет казнен, а приговорен к пожизненному заключению, ничто не помещает королю помиловать его, вернуть поместья и освободить от штрафов, как только парламент завершит работу. Продолжать разговор Эссекс не захотел. В другой день Хайд попробовал возобновить обсуждение, но не смог подойти к Эссексу, окруженному охранниками [7, I, 318–321]. Как видим, если посредничество по поручению Бедфорда имело место, оно оказалось бесполезным.
В «Истории мятежа» Хайд выразил отношение к законам, принятым Долгим парламентом. В один и тот же день королем был подписан не только приговор Страффорду, но и парламентский билль, известный как билль о «нераспускаемости». Монарх лишался права распустить действующий парламент, отсрочить или отложить его заседания. Отныне это могло произойти только по решению самого парламента. По мнению Хайда, этот закон имел даже более фатальные последствия, чем казнь Страффорда: «Невероятно всеобщее единодушие, с которым был принят этот акт, разрушающий фундаментальные основания королевства» [7, I, 343]. К некоторым другим парламентским актам у него более сложное отношение. Акт об уничтожении Высокой комиссии, он, в принципе, принимал, поскольку из-за «некоторых влиятельных при дворе епископов» из церковного суда по вопросам морали он стал органом получения доходов путем наложения штрафов. В то же время уничтожение Высокой комиссии вело к тому, что многие «возмутительные преступления, в том числе адюльтер и инцест, могли остаться безнаказанными». Поэтому Карл I задержал утверждение этого закона. Что касается Звездной палаты, то уничтожение этого органа, проявлявшего «чрезмерную горячность в преследовании значительных лиц», не вызвало у Хайда нареканий, хотя он попенял по поводу нарушения парламентских процедур при его принятии. Тем не менее, будучи консервативным конституционалистом, Хайд не преминул напомнить об исторической традиции: Звездная палата существовала задолго до того, как была восстановлена Генрихом VII. Хотя начиная с Тюдоров, в ее действиях часто виден произвол, при разумном управлении она отлично подходит для защиты достоинства короля, чести его совета, мира и безопасности в королевстве [7, I, 375]. В целом, за исключением Акта о «нераспускаемости» и запрещения королю устанавливать пошлины во внешней торговле, принятые Долгим парламентом законы будут признаны «беспристрастным потомством бессмертными памятниками благородной и отеческой привязанности к народу» [7, I, 378]. Это заключение Хайда проясняет его позицию на начальном этапе революции.
Легкость, с которой Карл I утверждал акты, принятые после казни Страффорда, обманчива. Если допустить, что казнь несчастного графа давала шанс на действительное примирение (что не бесспорно), он не стремился этим воспользоваться, а хотел выиграть время, чтобы не обновлять состав Тайного совета путем включения в него лидеров парламентской оппозиции, хотя ходили слухи, что Пим готов принять пост канцлера казначейства вместо ушедшего в отставку Коттингтона, а Холлес — государственного секретаря. Карл теперь возлагал надежды на шотландцев. 5 июля он объявил, что отправится в Шотландию, 9 августа покинул Лондон. Это вызвало раздражение и опасения в парламенте: «Прежнее недоверие возродилось» [52, 189]. Парламент назначил комитет из трех человек, которые должны были сопровождать Карла, по выражению Хайда, шпионить за ним. Король хотел убедить шотландских подданных, что он намерен урегулировать отношения с учетом их пожеланий. По дороге, в Ньюкастле, он инспектировал армию Лесли (фактически оккупировавшую английские графства), был с ним любезен за обедом. В Эдинбурге присутствовал на службе в пресвитерианской церкви, посетил парламент и утвердил произведенные назначения на должности. Он подтвердил Ковенант и даровал титулы. 25 августа король подписал мирный договор с Шотландией, завершивший долгие переговоры, начавшиеся за год до этого в Рипоне. Позитивные сдвиги с шотландцами позволяли занять более твердую позицию в отношениях с парламентом в Лондоне. Главным корреспондентом Карла была тогда Генриетта Мария, которой он писал не реже, чем раз в три дня. Эти письма из Шотландии не сохранились, но не приходится сомневаться, что в них король был откровеннее всего. Он требовал от государственного секретаря Эдварда Николаса, ведавшего корреспонденцией: тот должен убедиться, что королева вскрывает его письма без свидетелей. На записи Николаса, что урегулировав дела с Шотландией, король легко решит английские проблемы, Карл сделал ремарку «Первое уже сделано». Получив сообщение, что парламент ушел на каникулы, он заметил: «Это не слишком меня расстраивает» [31, 226–227].
Однако оптимизм был преждевременным, и к середине октября «шотландская гармония» рухнула. Поводом стал «инцидент», обстоятельства которого неясны и подозрительны. Шотландская знать не была едина, наоборот, раздираема борьбой, в центре которой был конфликт между двумя лидерами Ковенанта, Арчибалдом Кэмпбеллом, восьмым графом Аргайлом, и Джеймсом Грэмом, пятым графом Монтрозом. По словам Хайда, современники говорили, что соперничество между ними напоминало вражду Цезаря и Помпея, когда «один не мог терпеть никого превосходящего себя, а другой никого равного себе». Летом 1641 года Монтроз в письмах королю якобы раскрыл ему глаза на секретные обстоятельства, приведшие к войне против него, в том числе на роль Аргайла и Хамильтона. Поскольку письмо Карла попало в руки ковенанторов, Монтроз был заключен под стражу. 12 октября Аргайл, Хамильтон и его брат вдруг покинули Эдинбург, заявив, что спасаются от заговора, и укрылись в своих владениях. Заговорщики якобы хотели выкрасть их и убить. Они утверждали, что главой заговора был Монтроз (находившийся тогда в тюрьме), а возможно, сам Карл. Хотя доказательств участия короля (как и существования заговора как такого) нет, в то время это показалось достоверным многим. Хайд отметал «злобные инсинуации», будто цель заговора не ограничивалась Шотландией. Известие парламентских делегатов, шпионивших за королем, трактовалось в Лондоне в том духе, что в планах заговорщиков было убийство ряда политиков по обе стороны границы. Последствия скандала не удалось сгладить дарованием Аргайлу титула маркиза, а Лесли — графского достоинства. В дальнейшем Аргайл станет вдохновителем политики сотрудничества с Долгим парламентом, а Монтроз — главной опорой роялистов в гражданской войне в Шотландии. После гибели Карла I он поддержит его сына, но не сможет поднять на борьбу горные кланы, и в 1650 году будет казнен по приговору парламента Шотландии путем повешения, потрошения и четвертования («квалифицированная казнь», которая была милостиво заменена Страффорду, но не Монтрозу, на отрубание головы). Монтроз признавался, что в душе оставался верен Ковенанту и пресвитерианству, а воевать на стороне роялистов его принудили обстоятельства. Кларендон сообщал, что Монтроз до конца держался достойно: по поводу предстоящей рассылки его конечностей в четыре города страны он лишь заметил, что жалеет, что не имеет столько плоти, сколько хватило бы для рассылки по всему христианскому миру. Он был храбр и честен, бесстрашен в минуту опасности, никогда не отступал из-за трудностей, которые надо было преодолеть [10, 340–341]. Трагическая история ненависти двух шотландских предводителей завершилась только после реставрации, когда Аргайл предстал перед судом парламента по обвинению в измене (в чем сумел оправдаться) и сотрудничестве с Кромвелем, и был приговорен к смерти. Его отрубленную голову водрузили на ту же пику, что и голову Монтроза за одиннадцать лет до этого.
Находясь в Шотландии, Карл I получил известие: 23 октября в Ирландии вспыхнуло восстание, первоначальной целью которого был захват дублинского замка, опорного пункта английских сил, которое вылилось в массовые убийства и насилия. Сообщения о них вызвали ужас в протестантской Англии. Кларендон так писал об этом: «Всеобщее восстание ирландцев распространилось во всей стране таким бесчеловечным и варварским образом, что сорок или пятьдесят тысяч английских протестантов были убиты до того, как поняли, что находятся в опасности, и смогли собраться в городах или укрепленных замках, чтобы оказать сопротивление» [7, I, 397]. Частью начавшейся пропагандистской войны были памфлеты, тексты которых и иллюстрации должны засвидетельствовать преступления ирландских католиков, заслуживающих самой суровой расплаты. При этом масштабы насилий преувеличивались: говорили о полутора-двух сотнях тысяч протестантских жертв в Ирландии — это в десятки раз превосходило истинное количество погибших, хотя не смягчало акты насилий, описания которых леденят сердце. Как пишет С. Шама, натуралистическое изображение зверств стало в годы Тридцатилетней войны неотъемлемой частью антикатолической пропаганды. «Порнография жестокости на гравюрах и в свидетельствах „очевидцев“, использовавшаяся для изображения действий испанцев в Нидерландах или войск Валленштейна в Германии, возродилась снова: младенцы, пронзенные пиками; выпотрошенные утробы беременных и исторгнутые плоды; нанизанные на вертела старики; отрубленные головы проповедников. Но это не значит, что ужасных убийств не было совсем» [91, 118–119]. Ольстерские землевладельцы, оказавшиеся во главе движения, не поощряли убийств, но лишь в малой степени контролировали класс людей, на протяжении поколений страдавших от тяжелой жизни. Ответные действия английских солдат отличались такой же жестокостью, которую американский историк Карлтон ставил в один ряд со зверствами зондеркоманд СС на восточном фронте в годы второй мировой войны [30,