Хайд присоединился к королю в феврале, чему предшествовал нескорый и опасный путь. Во время январского кризиса он находился в Пертоне, покинув парламент самовольно, так как должен был представить спикеру свидетельство от врача. Не сделав этого, он фактически бежал из столицы. В Пертоне Хайд получил через курьера указание из палаты общин немедленно вернуться в Лондон, которое, опасаясь ареста, проигнорировал. Понимая, что будет объявлен в розыск, он предпочел передвигаться объездными путями. Сначала он перебрался в Дичли, откуда намеревался продолжить поездку с Чиллингвортом. Там получил сообщение от Фолкленда, подтверждавшее опасения: в палате общин существовало намерение обвинить Хайда в государственной измене под предлогом, что он якобы способствовал бегству Лорда хранителя печати Литтлтона, доставившего королю Большую государственную печать Англии. Фолкленд узнал об этом еще от одного члена кружка Грейт Тью — Джорджа Морли. Как и планировалось, Хайд покинул Дичли вместе с Чиллингвортом. Останавливаясь на ночлег в домах родственников и друзей, они прибыли в имение Ностел Прайори, принадлежавшее богатому финансисту Джону Уолстенхолму. Хотя хозяин отсутствовал, слуги имели указание обеспечить беглецов всем необходимым. Сюда же прибыла супруга Хайда с детьми. Ощущая себя в относительной безопасности, Хайд не торопился в Йорк, буквально кишевший шпионами парламента, а поддерживать переписку с королем было просто. Там он подготовил ответ на парламентское требование подписать билль о милиции, составленный в умеренных тонах. В нем содержалось обещание править по закону, защищать собственность подданных, не ограничивать законных прав палаты общин, а также назначать командующими крепостями и милицией лиц, рекомендованных парламентом, но с существенной оговоркой: среди рекомендованных не должно быть тех, против кого у короля есть «справедливые и не вызывающие вопросов» возражения. Впоследствии Кларендон утверждал: в написанном им документе не было прямого согласия подписать билль, но «вульгарные умы» в парламенте воодушевились, будто добились своего [7, I, 557]. В самом деле Карл билль не подписал, что стало для парламентариев очередным поводом, чтобы обвинить его в лицемерии и нарушении данного слова. По мнению Кларендона, любой «здравый ум» осознавал отличие королевских предложений от того билля, что прислал парламент. Однако он признал: лучше было вовсе не делать парламенту предложений по этому вопросу, ибо они были использованы, чтобы смутить людей и создать у них ложное представление о позиции монарха [7, II, 45].
Отъезд Хайда в Йорк был ускорен делом Лорда хранителя печати Литтлтона, с которым он поддерживал добрые отношения. В январе Литтлтон отказался поставить печать на указ об аресте пяти членов, он также проголосовал в парламенте за билль о милиции, оправдываясь тем, что хотел сохранить печать, чтобы вернуть королю. За него молвил слово Хайд. В Йорке, в королевском парке, где Хайд имел честь беседовать, прогуливаясь, с королем, его заметили члены парламентской делегации, прибывшие к Карлу с очередным посланием. Они показали Хайду инструкцию, содержавшую приказ любому члену парламента, которого они могли встретить, вернуться в Лондон немедленно. Его предупредили, что сообщат в парламент о его решении.
По словам историка Хайама, «месяцы между февралем и августом 1642 года были использованы обеими партиями не для того, что избежать борьбы, а для пропаганды, для разъяснения взглядов и привлечения сторонников. То, что открытое столкновение было отложено, объясняется крайним нежеланием каждой из сторон выглядеть агрессором. Ни Карл, ни Пим не считали, что разрушили в Англии мир» [52, 209–210]. Фигуры, олицетворявшие поиск согласия, оттеснялись. Стоявший во главе флота граф Нортумберленд, по желанию парламента и вопреки воле короля назначил своим заместителем пуританина графа Уорвика, что означало: флот перешел под контроль парламента, следовательно, рассчитывать на открытую интервенцию извне Карлу теперь не приходилось. Потеря флота была для него неприятной неожиданностью, ибо он был уверен в лояльности моряков, которым повысил жалованье и улучшил снабжение. Он рассчитывал, что они не поддадутся на призывы «дурных офицеров». Кларендон считал, что причина антироялистских настроений на флоте в том, что моряки быстро осознали: их жалованье в руках парламентариев. Те, кто сохранял верность монарху, или были вынуждены списаться на берег, отправиться к королю, или были арестованы [7, II, 225–226].
Первое прямое столкновение сторон произошло в апреле, когда роялисты предприняли попытку захватить крупнейший арсенал оружия в Гулле. Там находились артиллерия, амуниция и оружие, оставшиеся после роспуска армии, воевавшей против Шотландии.
Парламент рассчитывал перевести этот арсенал в Тауэр. Как развивались события, не вполне ясно. Назначенный парламентом комендант сэр Джон Хотем (его поместье находилось в нескольких милях от города), казалось, проявил колебание и впустил в Гулль принца Чарльза, считавшегося губернатором города. Действительно, на следующий день к городским стенам с вооруженным отрядом прибыл король. Кстати, Хайд отговаривал Карла от этой операции. Хотем отказался впустить его в город, вероятно, по требованию сына, тоже Джона, настроенного решительно в пользу парламента. В ходе инцидента впервые прозвучали выстрелы. Оставшийся без оружия Карл обвинил Хотема в измене. В дни гулльского инцидента Хайд случайно столкнулся, катаясь верхом, с лордом Холландом, присланным парламентом, чтобы убедить Карла I отказаться от захвата арсенала. Отношения между ними не были дружескими, и состоявшийся разговор был резким и угрожающим для Хайда. Вряд ли угрозы могли настроить его на возвращение. Выбор был сделан: в августе его исключили из палаты общин, в сентябре парламент утвердил список из одиннадцати человек, которые ни при каких условиях не могли рассчитывать на помилование. В их числе был Хайд. Его имя входило и во все последующие парламентские списки такого рода. После окончания первой гражданской войны, в 1646 году, индепенденты подтвердили это в переговорах с королем: «так называемый сэр Эдвард Хайд» (парламент никогда не признавал пожалования ему королем рыцарского звания), фигурировал среди тех королевских советников и приближенных, кто не мог рассчитывать на помилование, чья собственность подлежала конфискации [15, 191].
В Йорке к королю присоединились Фолкленд и Колпепер. Как заметил Хайд, летом в палате лордов участвовали лишь немногие, а в заседаниях палаты общин «вряд ли большинство». Те, кто присоединился к королю, были объявлены «врагами королевства»; другие подвергнуты штрафам. Он назвал действия палат «противозаконными» и нарушающими права парламентариев, «как и все, что они предпринимали» [7, II, 177]. На протяжении этих месяцев усилия партий были направлены на привлечение сторонников. Главную роль играла пропаганда, в которой создавался и в дальнейшем закреплялся негативный образ врага. Казалось, что идеологически позиция роялистов имела преимущества: с одной стороны, им было легче обосновать действия парламентариев как мятеж и измену. С другой стороны, кавалеры постоянно эксплуатировали понятие «достоинство», значимое в иерархическом обществе, каким была Англия раннего нового времени. Королевская пропаганда постоянно подчеркивала «низкое» происхождение тех, кто относился в парламентской партии. Это было не совсем справедливо, недаром на высшие военные посты парламент, особенно в начале войны, назначал лиц именно по происхождению, а не по способностям. Примерами служат, в первую очередь, главнокомандующий Эссекс и его заместитель Манчестер. В общественном сознании пропаганда конструировала, как заметил историк Ч. Карлтон, далекий от реальности «стереотипный образ кавалера с пивной кружкой в руке, с девкой на колене и с усмешкой на устах». Социальное превосходство неразрывно связывалось с сексуальным господством. Одна появившаяся в 1642 году баллада имела примечательное название «Лондонский рогоносец: или как на голове почтенного горожанина выросла пара извилистых фирменных рогов благодаря его веселой молодой женушке, которую хорошо прогнул франтоватый жеребенок, пока ее муж уехал, чтобы участвовать в компании в Хунслоу Хит» [30, 53].
Парламентская пропаганда тоже не была лишена социального снобизма и намекала на низкое происхождение многих лиц из королевского лагеря. В ней постоянно муссировалась тема нравственной нечистоты кавалеров. Например, в одном из памфлетов говорилось, что кавалер «превзойдет в богохульстве француза, в пьянстве голландца, в разврате турка» [30, 59]. Однако главным компонентом пропагандистской идеологии парламента стала религия. Как отмечает Карлтон, «в отличие от роялистов, опиравшихся на легитимную традицию, парламенту было трудно, почти невозможно, оправдать борьбу против короля. В конечном счете, противники короля нашли ответ на этот вопрос в религии» [30, 60–61]. Отношение к войне в христианстве амбивалентно. В первоначальном христианстве любая война осуждалась, его приверженцы были пацифистами. Пацифистских идей придерживались анабаптисты и квакеры. Однако после того, как христианство стало господствующей религией, оно приняло идущую от римского права концепцию «справедливой войны». Какую войну можно считать справедливой? От Августина Блаженного идет представление о том, что справедливой является война, которую скрепляет своим авторитетом правитель. В XVI веке Макиавелли утверждал: справедливая война — это необходимая война, и правитель определяет ее необходимость. Такой подход унаследовали протестанты; по мнению Лютера, война является таким же необходимым делом, как есть или пить; с того момента, как она объявлена, солдат не несет ответственности за то, что вынужден убивать, как палач, казнящий по приговору суда. Таким образом, для пуритан гражданская война стала чем-то вроде крестового похода, в который вступили избранные богом. Разумеется, на практике религиозный фанатизм был присущ не всему парламентскому войску, возможно, тем, кого принято называть «армией нового образца». Тем не менее, в пропагандистском отношении концепция «войны за веру» была привлекательной, да и сам король давал поводы, беспочвенно надеясь, по крайней мере, в годы войны, на ирландских католиков.