V, 54–55]. Этот эпизод заслуживает краткого комментария, поскольку является примером одного из правил английского юмора — правила серьёзности. Ту же черту отмечали оказавшиеся в Англии в конце XVIII — первой половине XIX века русские путешественники [139]. Когда англичане говорят несерьезные вещи с серьёзным видом, это часто вводит в заблуждение иностранцев. Среди «обманутых» иностранцев был, например, плохо знавший английский Николай Карамзин, назвавший англичан угрюмыми [121, 595]. Как пишет В. П. Шестаков, «английский юмор не сводится к простой шутливости. Действительно, одна и характерная особенность английского юмора в том, что он сохраняет серьезность, когда шутит. Шутливость и серьезность — это два необходимых элемента в английском юморе» [147, 87]. Шутка Коттингтона — высший класс английского юмора — он выглядел и говорил так, что даже друзья-англичане попались на его удочку.
После того, как Карл II покинул в сентябре 1649 года Сен Жермен и направился на Джерси, послы выехали в Испанию, но перед отъездом сочли нужным встретиться как с Мазарини, так и с лидерами Фронды. Они столкнулись с неприятным для них сюрпризом. Официальная аудиенция была невозможна, и Коттингтон тайно посетил королеву Анну Австрийскую с просьбой рекомендовать их королю Испании Филиппу IV, приходившемуся ей братом. От неё он направился к герцогу Орлеанскому, но там произошел конфуз. Едва Коттингтон завел речь, не могли они быть чем-то полезны герцогу, тот закричал, что ему нет дела до Испании, и выбежал из комнаты. Конде послы решили посетить вместе, и получили от него вежливый, но твердый ответ, что по причине беспорядков и ревности двора не сможет их видеть. Кардинал Мазарини всё же назначил время для аудиенции, продолжавшейся полчаса. Собственно, участвовал в беседе только Коттингтон, поскольку говорили по-испански. Мазарини утверждал, что искренне хочет мира между двумя коронами, и просил сообщить главному испанскому министру дону Луису де Гаро, племяннику прежнего, умершего к тому времени всесильного фаворита Филиппа IV герцога Оливареса, и готов встретиться с ним где-нибудь на границе между двумя странами.
За доставку к границам Испании послы заплатили 400 пистолей наличными, отправляясь из Парижа. В составе посольства находилось двадцать человек. Добравшись до Бордо без остановок, послы могли оценить масштаб беспорядков. Горожане и Бордосский парламент изгнали герцога де Эспернона, считавшегося человеком Мазарини, и требовали назначить губернатором провинции Конде. Представители городского совета, встретившись с послами, подтвердили: смещение Эспернона — их категорическое условие. Внимание к положению в Бордо не было случайным: город был в то время центром оппозиционной борьбы. Советский историк Б. Ф. Поршнев, рассматривавший Фронду как острый классовый конфликт, отмечал: «Когда во всей Франции дело уже свелось к „Фронде принцев“, в Бордо имел место подъем мелкобуржуазного демократического движения»; там Фронда прибрела «демократический характер», и местные революционеры действовали под влиянием идей английских левеллеров [115, II, 86]. Каков бы ни был характер движения, оставаться в Бордо казалось небезопасным, и через день англичане поторопились уехать, радуясь тому, что их повозки и багаж не пострадали. На двадцатый день после отъезда из Парижа они приблизились к границам с Испанией. В Жироне они наблюдали следы французской армии — разрушенные и еще не восстановленные жилища. Первым большим испанским городом, куда послы Карла II прибыли, был Сан Себастьян на побережье Бискайского залива, центр провинции Гипускуа. Сюда их доставили на мулах, губернатор выделил им для проживания один из лучших домов. Послов приветствовали английские купцы, здесь проживавшие, и представители городских властей. Однако они быстро убедились, что дальше ехать не могут. Им показали приказ испанского «государственного секретаря», предупреждавший: если появятся послы принца Уэльского, их следует принять с почестями, но никуда не выпускать без специального разрешения. Послы испытали двойное унижение: мало того, что они оказались на положении почетных пленников, но и титул их суверена был намеренно принижен. При посредничестве сэра Беджамена Райта, купца двадцать лет торговавшего с Испанией, они отправили письмо Луису де Гаро, считая нужным уточнить своё положение: если правительство считает их посольство неуместным, они немедленно вернутся к своему господину. Вскоре был получен ответ, в котором министр вежливо извинялся за ошибку секретаря и объяснял сложившуюся ситуацию всеобщей занятостью в связи с приездом ко двору невесты Филиппа IV, Марианны Австрийской, которая приходилась ему племянницей и была до этого невестой его умершего сына.
В середине ноября англичане покинули Сан Себастьян и остановились в небольшом городке Алкавендас примерно в 15 километрах от Мадрида. Их продолжали водить за нос. Райт сообщал, что де Гаро доволен их прибытием, рассержен на чиновников, которые до сих пор не подготовили для них дом в столице. Всё объяснялось праздниками в честь прибытия Марианны Австрийской, но Хайд догадывался, что задержка вызвана интригами посла в Лондоне Карденья, предупреждавшего испанский двор: принять послов Карла значит вызвать недовольство [охвостья] парламента и расположить его к Франции. В конце концов, англичане решили идти ва-банк. В карете Беджамена Райта их доставили в его дом в Мадриде, где они с удобством поселились. Райт был выходцем из хорошего семейства в Эссексе. Женатый на дочери знатного сеньора из Толедо, он стал истинным испанцем, доном, только по языку и манере держаться, но не по «щедрости характера и обычаев» [7, V, 74–75]. Эта ремарка Кларендона — одно из подтверждений его негативного отношения к испанцам. После покорения Америки в Англии сформировался стереотип восприятия их как «самой жестокой нацией». При испанском дворе узнали о приезде послов в Мадрид, но выдерживали паузу. Коттингтон просил де Гаро встретиться с ним инкогнито, такая встреча состоялась в королевских садах, расположенных вдали от Эскуриала. Кларендон писал о фаворите Филиппа IV не без иронии, как о простом в обращении человеке, не любящем высокопарных слов, что создает ложное ощущение, будто он говорит от чистого сердца. С Коттингтоном, хоть его «нелегко провести», он говорил так сердечно, что тот поверил: дом для послов будет вот-вот готов, и вернулся воодушевленный.
Вскоре к послам прислали дворянина, чтобы сопроводить их на празднества. Хайд присутствовал на маскараде, форму проведения которого, как он считал, испанцы заимствовали у мавров. Всадники устремлялись навстречу и, сближаясь на расстояние туловища лошади, метали в противника небольшой дротик, находившийся в правой руке, и прикрывались щитом, находившимся в левой руке. Это напоминало военные упражнения, лошади были выхоленными, люди празднично одетыми, но всё выглядело «по-детски»: дротики были из тростника. Потом состоялись скачки по кругу, судьи определяли, кто в них победитель. Несколько кругов проскакали король и дон Луис: последний «был слишком хорошим придворным, чтобы завоевать приз, и в то же время он уступил королю очень не намного».
На следующий день оба посланника отправились на корриду, для них выделели ложу, и они присутствовали на этом зрелище два или три дня. Кларендон хорошо помнил, как все происходило: с появлением короля площадь, посыпанную песком, освободили от простого народа. На балконах находились знатные дамы, на помостах горожане, возле ворот простой народ, все заняли свои места. Тореадоры въехали на площадь на лучших лошадях в сопровождение восьми или десяти слуг в золотых или серебряных кружевных одеждах; они несли копья, которые их хозяин будет метать в быков. Пешая коррида стала правилом позднее, в XVIII веке, с воцарением Бурбонов: Филипп V запретил использование лошадей. Не имея возможности запретить корриду, он добился, что в ней стали участвовать только простолюдины. Кларендон сообщил: еще в 1567 году папа Пий V издал буллу, запрещавшую корриду; лиц, убитых на ней, запрещалось хоронить по-христиански. Возможно, правивший тогда Филипп II был причастен к её появлению. Но привлекательность этого зрелища для испанцев была столь велика, что всё осталось по-прежнему — лучшие ложи принадлежали чиновникам инквизиции. Из всех церковников, замечал Кларендон, только иезуиты, напрямую подчинявшиеся папе, никогда на ней не присутствовали. Быков загоняли в загон еще ночью, когда на улицах никого не было. Когда впускали быка, простолюдины метали в него острые дротики, чтобы вызвать у животного ярость. Разъяренный бык несся на всадника, и когда казалось, что он неизбежно окажется у него между рогов, тореадор ловко уводил лошадь в сторону. Часто заканчивалось иначе: бык сбивал лошадь с такой силой, что человек оказывался под ней. Иногда бык насаживал лошадь на рога вместе с всадником. В таких случаях тореадор должен был убить быка мечом, но бывало, что «мощный бык брал реванш над несчастными». Если с быком не удавалось справиться, король приказывал выпустить на арену мастиффов. Если бык убивал их, выпускали английских мастиффов, которые мертвой хваткой вцеплялись в нос быка, пока люди не добивали его [своеобразное проявление патриотизма историка]. За один день корриды, в присутствии Хайда, было убито шестнадцать лошадей, худшая из которых стоила триста пистолей, четверо или пятеро человек, не считая многих раненых: «Ни один день не проходит без этого зла». Хотя счастливчиков щедро осыпают монетами, «варварский ритуал и варварский триумф, уносящий многие человеческие жизни, всегда сопряжен с риском. Он основывается на страстях этой нации. Как говорят, король не в силах запретить это зрелище, но мог бы сам на нем не присутствовать» [7, V, 82]. Страсти Хайд считал главным побуждением к недостойному поведению. Как заметил Оллард, по описанию Кларендона трудно понять, кого он жалел больше, лошадей или людей.
Иностранные послы раньше, чем власти, уделили внимание английским посланникам. Вопреки дипломатической традиции, предписывавшей не обмениваться визитами, пока не состоялась аудиенция у суверена, англичан посетил венецианский посол, а имперский посол явился вовсе без предварительной договоренности. Кларендона, кажется, несколько озадачило, что за исключением представителя Дании, весь дипломатический корпус в Мадриде состоял из итальянцев. Колоритной фигурой был имперский представитель маркиз де Грана, подданный Флоренции. В свое время он сыграл главную роль в интриге, приведшей к отставке всесильного Оливареса; он же организовал новый брак Филиппа IV. Грана «был властным и нетерпимым по натуре человеком; никто не радовался его смерти больше, чем собственные слуги, по отношению к которым он был настоящим тираном».