После 1980-х гг. оценки Карла II претерпели в трудах историков эволюцию в благоприятную для него сторону. В условиях буржуазного потребительского общества викторианские представления о морали устаревали. Б. Ковард в книге, впервые изданной в 1980-м году, заметил: «Взгляды историков на Карла II очень различаются: у него есть как пылкие защитники, так и строгие критики. Хотя трудно всерьез воспринимать утверждения, что он был великим королем, следует признать: хулители подчас ведут критику с точки зрения ложных аргументов, обвиняя его с позиций высокой морали, а не в свете того, был ли он способным и эффективным правителем» [34, 290–291]. Эволюция состоит в том, что «последние поколения считают образ ленивого и гедонистического короля-тирана Карла II неправдоподобным. Современные историки не видят в нем ничего более опасного, чем стремление сохранить существующие права и полномочия монархии» [94, 14]. Один из известных британских либеральных историков Дж. Холмс так писал о Карле II: «Несмотря на склонность к притворству и дар разыгрывать замысловатые шарады, черты характера и личность Карла не во всем были такими, как он хотел представить миру. Эти черты позволяют однозначно отделить его от остальных Стюартов, правивших в Англии в 1603–1714 гг., которые как вид удачно вписываются в современный учебник по психиатрии. Из писем, речей и записанных острот (к его бесконечному удовольствию их часто повторяли) можно безошибочно сделать вывод, что в своем роде он был „мутантом“: проницательным и реалистичным там, где его отец и брат предавались разрушительным иллюзиям, уступчивым там, где они были упрямыми, сообразительным в ситуациях, когда им не хватало интеллекта, или, как у Якова I, доминировали ученая педантичность или тщеславная мудреность. Его очевидная нормальность восходит к тюдоровской линии. Как Елизавета I и Генрих VIII, он имел врожденный талант общаться с людьми. Раскованный и приветливый, неутомимый собеседник и остроумный рассказчик, человек, обладавший спортивным мастерством, усердный любовник, король, находивший удовольствие в том, чтобы наплевать на скучные формальности и пренебречь протоколом — Карл был действительно самым большим экстравертом, когда-либо занимавшим трон Англии. Вильгельм III, напоминавший его по врожденным способностям, и превосходивший в целеустремленности и дисциплине, был, к сожалению, полностью лишен бесценного дара своего дяди — ладить с простыми смертными» [54, 84]. Впрочем, и Холмс признавал: Карл II не терпел кабинетной работы; «он не был ленивым человеком, но был ленивым королем». Кроме того, он по своим представлениям был космополитом, и потому не мог понимать национальных устремлений англичан, как это делала Елизавета. В приведенной здесь длинной цитате любопытно не только явно положительное отношение к Карлу II, но и то, что Холмс, противопоставляя его другим Стюартам, продолжал стоять на позиции, краеугольной для либеральной историографии: шотландская династия Стюартов — худшая из тех, что правили в Англии. В литературе также указывалось, что Карл II ни при каких обстоятельствах не был игрушкой в руках советчиков или фавориток. Он мог терпеливо или охотно слушать, но решения всегда принимал сам.
Автор одной из новейших книг о Реставрации Г. де Крей характеризует Карла II как обаятельного человека, отличавшегося живым интеллектом, способного ухватить суть проблемы, идти на риск и предлагать нестандартные решения. По словам этого историка, «Карл был счастливчиком и в 1650–1651 гг., и в течение всей жизни. Однако одной везучестью невозможно объяснить его успехи. Он часто одерживал верх над врагами, потому что был проницательным, хитроумным и более умелым, чем они. Эти качества обнаружились уже тогда, когда он бежал из Вустера во Францию. Карл обладал хорошим пониманием обстоятельств и часто обходил оппонентов при помощи неожиданных и рискованных действий» [65,18]. В то же время де Крей полагал: многочисленные любовные связи короля, как долговременные, так и краткие, с разными женщинами в одни периоды времени, дюжина признанных незаконнорожденных детей и отсутствие наследника в браке, конфликты со старшим сыном герцогом Монмаутом — это действительно наносило ущерб не только репутации, но и самому институту власти. В основе теории патриархальной монархии лежало представление о короле как отце. Власть короля и власть отца отождествлялись. Власть отца распространятся на семью, двор, слуг, а Карл «превратил свой хаусхолд в гарем». Он официально признал 14 детей. Ковард писал: «Критика его несомненного цинизма и беспринципного поведения часто строится на моральных, а не на политических аргументах. Его циничное отношение к друзьям и врагам, его двуличие и склонность к краткосрочной политической выгоде — всего лишь аморальные черты, которые хотел видеть в правителе Макиавелли. Его сильной стороной было умение понять, что данная политическая позиция изжила себя, каковы бы ни были моральные принципы, с ней связанные» [34, 291].
От Карла II Стюарта зависела карьера и судьба Хайда. Оценки, данные Хайду в историографии, претерпели меньше изменений по сравнению с королем. Традиционный взгляд на Карла II как на «ленивого короля», не желавшего заниматься государственными делами, предполагал: «великая ответственность легла на ведущего министра», поскольку власть, которой он обладал, значительно превосходила власть других министров, его стали называть «главным министром или фаворитом» [39, 208]. Дж. Кларк писал о заслугах Хайда: «Он был юристом и государственным деятелем в истинно английском духе, отличный оратор, хорошо владевший пером, трудолюбивый, непреклонный и искренний, он сослужил стране одну бессмертную службу. Он сделал все, чтобы монархия ассоциировалась с законом, и твердо стоял за то, чтобы реставрированная монархия олицетворяла не абсолютизм и произвол, а единство закона, исторические институты страны, в том числе парламент, его регулярную деятельность, прецедент и правильный порядок» [33, 2]. Собственно, также пишет о его роли современный историк Шама: «Без сомнения, Кларендон был балластом Реставрации, человеком, внесшим долю политической трезвости в понятное опьянение реабилитированных кавалеров. В Долгом парламенте Эдвард Хайд был реформатором. С тех пор произошло так много, что те незначительные изменения утратили смысл, и умеренность Кларендона превратилась в твердый консервативный роялизм. Не уступив законных прерогатив короны, Кларендон был озабочен тем, чтобы укоренить их в прочной конституции: король и парламент должны взаимодействовать на основе доверия и обоюдной зависимости» [91, 256].
Отношения Карла II и Хайда не были отношениями Дон Кихота и его верного Санчо Пансы не только потому, что Рыцарь Печального Образа скорее вызывает ассоциации с Карлом I, а не с его сыном. Будучи склонным к нравоучению своего коронованного патрона, Хайд не подходил на роль бестрепетного слуги. Безусловно, он был предан королю, но совсем не был готов потакать его желаниям. В современной историографии расхождениям между монархом и министром придается, пожалуй, большее значение, чем прежде. При этом часто акцентируются качества Хайда, способствовавшие появлению врагов и росту недопонимания с Карлом II. Способность Хайда наживать врагов отмечалась во время гражданской войны и в изгнании, в годы пребывания у власти их число не уменьшалось, наоборот, при том, что люди, как правило, предпочитают не ссориться с сильными мира сего. Крей писал: «Обладая большим опытом и отдавая себе в этом полный отчет, Хайд раздражал многих современников. Его отношения с Карлом были часто острыми:
он вел себя как мелочно опекавший свое дитя отец. Хайда несправедливо и карикатурно изображали как нетерпимого и карающего церковника, но в отличие от Карла и большинства придворных он твердо придерживался епископальной веры и собственных моральных принципов». Как другие историки, Крей видел заслугу Хайда в стремлении «провести корабль государства по мелководью между абсолютизмом во французском стиле и тем, что он считал парламентской тиранией, нашедшей свое наиболее полное воплощение в правлении „охвостья“» [65, 24–25]. Описывая годы своего канцлерства, Кларендон не мог скрыть обиды: «Злополучный удел членов этой семьи (Стюартов — А. С.) состоит в безусловном доверии к тем, кто ниже их в понимании и способностях, которые у них высоки. Они даже жертвовали собственной натурой, которая располагала их к добродетели и справедливости, и которая менялась и портилась под влиянием тех, кто обнаруживал в них слабость, удовлетворял, обслуживал и лелеял ее. Во имя одного порока было пожертвовано многими хорошими наклонностями. Они любили, чтобы кто-то нравился им с первого взгляда, и не любили говорить с теми, кто был намного старше их. Старость они считали не только неприятной, но и неуместной. Они не любили отказывать, в большей степени чужакам, чем друзьям, причем не из щедрости, которая не была цветком, естественно выраставшим в сердцах Стюартов и Бурбонов, а из дефектов морального характера». Сталкиваясь с назойливостью, они уступали даже тогда, когда было очевидно, что надо отказать [6, 63–64].
В 1660 году позиции Хайда казались незыблемыми — его тактика ожидания оправдала себя, и Карл II вернулся на отцовский престол без кровопролития и вмешательства иностранных штыков. Король был щедр в проявлении благодарности: как сам канцлер, так и его сыновья получили в дар земли, леса, поместья и доходные должности [2, I, 196–368, 413, 436; II, 66, 448 и др.]. В 1663 году Хайд был в группе лиц, которым Карл II даровал собственнические права на новую колонию в Америке — Каролину. Но политическое господство канцлера продолжалось недолго: «Коммонер и адвокат, Кларендон не обладал внешностью аристократа, как Ормонд, и порывистостью, как Бекингем. Внимание к делам, административная работоспособность, законотворческий педантизм вызывали презрение при дворе, где эти качества не ценились. Недовольство усугублялось его манерами. Морализаторство и презрение к неправильностям любого сорта, склонность к напыщенности и самодовольству раздражали кавалеров. Лишний вес, приступы подагры делали его готовой ми