Видный историк середины XIX века Т. Маколей считал отставку Кларендона справедливой карой за его политические ошибки и нравственные промахи: «Его горячий нрав, его надменное обращение, неприличная рьяность, с которой он домогался сокровищ, тщеславие, с каким он расточал их, его картинная галерея, наполненная образцовыми произведениями Вандика (А. ван Дейка — А. С.), некогда бывшими собственностью разоренных кавалеров, его дворец, c возвышавшимся длинным и великолепным фасадом как раз насупротив более скромного жилища наших королей, навлекли на него много заслуженной и несколько незаслуженной хулы» [127, VI, 192–193]. Большинство историков, в отличие от Маколея, изображают Кларендона жертвой обстоятельств: Карл II хотел избавиться от прошлого, тяготившего его. Как писал Хаттон, «кого-то требовалось принести в жертву, Кларендон был очевидным выбором» [58, 276]. В том же духе писал о падении канцлера Шама: «Паника сменилась горьким чувством унижения, за которым, в свою очередь, последовала ярость. Крики „лови! держи!“ обратились на самого заметного козла отпущения, Лорда-канцлера Кларендона, вопреки тому, что он громко критиковал вступление в войну как безрассудство. Его огромный дом подвергся нападению. С витающими в воздухе разговорами об импичменте он по-настоящему испугался, что может повторить судьбу Страффорда» [91, 277]. Другие историки расставляют акценты иначе: канцлер стал насколько непопулярной фигурой, что сохранить его в качестве министра король просто не мог. Он вызывал огромное раздражение, если не сказать ненависть, в парламенте: «В 1666–1668 гг. общины, воодушевляемые врагами Кларендона из числа членов Тайного совета, превратились из палаты придворных в палату критиков» [47, 56]. Кроме войны, катализатором обострения отношений в парламенте стал билль о запрете ввоза скота из Ирландии, обсуждавшийся на протяжении нескольких месяцев. На этой мере, отражавшей интересы части джентри, настаивала нижняя палата. Кларендон возражал, хорошо понимая, что это резко ухудшит положение Ормонда в Ирландии. Одним из инициаторов этой меры выступал его враг Бекингем. При возникновении угрозы импичмента отставка канцлера казалась средством сгладить эти обострившиеся отношения.
Апологетически относящийся к Кларендону историк Оллард писал: «Ненавидимый в палате общин молодыми Турками (так называли противную канцлеру фракцию в палате общин — А. С.), видевшими в нем (правильно) главное препятствие для кавалерской вендетты, утомивший короля наставлениями, определямый пресвитерианами и диссентерами (неправильно) как автор сурового уголовного кодекса, а Шелдоном и его непреклонными грозными сторонниками в церкви как ненадежный попутчик, воспринимаемый Кастлемайн и ее окружением как враг блестящего общества либертинов, образовавшегося вокруг нее, канцлер был должен проявить все свое умение, которым владел. Однако он наталкивался на одну опасность за другой, менял курс беспорядочно, неохотно и всегда с опозданием. Даже уникальное историческое чувство времени оставило его» [74, 243]. Пирсон полагал, что канцлер, будучи человеком самодовольным, неадекватно оценивал угрозы для себя. В то же время есть точка зрения, что решение короля отстранить своего министра нельзя объяснять исключительно как следствие интриг. Просто время пришло: «С любой точки зрения был нужен новый старт. Решения по главным вопросам Карл принимал с позиций политической целесообразности. В действительности у него никогда не было настоящего фаворита, ни мужчины, ни женщины. Можно только признать, что насмешки, использовавшиеся как оружие против Кларендона, делали избавление от такого давнего слуги менее неохотным делом» [47, 14]. К отставке канцлера вело ухудшавшееся здоровье Хайда, частые приступы подагры, заставлявшие подолгу находиться в постели.
Некоторые авторы видели в падении Кларендона не долговременный и постепенный процесс ослабления политического влияния, а следствие спонтанного решения короля, вызванного личной обидой. Под влиянием страсти Карл задумался о разводе по причине бесплодия королевы, и женитьбе на Френсис Стюарт. Он даже поручал своим юристам изучить исторические прецеденты, главным из которых был Генрих VIII. В марте 1667 года леди Френсис покинула двор и тайно сочеталась браком с герцогом Ричмондом, троюродным братом Карла II. Непослушание до крайности разозлило Карла, а летом поползли слухи, что в случившемся виновен Кларендон, который якобы подстрекал ее бежать, чтобы сохранить королевский брак, заключенный им в свое время в интересах своей дочери. Эта сплетня стала причиной враждебности Карла II к канцлеру и последовавшей отставки.
Кларендон комментировал происходившее так: «Леди (Кастлмейн — А. С.) никогда не теряла влияния, оно никогда не было большим, чем тогда, после рождения нового ребенка. Она была вполне довольна тем, что Его Величество развлечется любовью с другой дамой, и она близко с ней сдружилась, возможно, из опасения, что та возьмет верх над ней, как многие предполагали. Несомненно, страсть короля к той другой леди была сильнее, чем когда-либо, к какой-либо еще женщине. Та встретила это со скромностью и осмотрительностью и не использовала иначе, чем к собственному удобству и увеличению средств существования, которые были невелики. Она никогда не пользовалась своим положения для обсуждения дел и ни о ком не отозвалась плохо, что тем более разжигало чувства короля, который по натуре не любил хлопотливых женщин, и испытывал отвращение к беседам с дамами, говоривших об иных делах, чем те, для которых, как он считал, они и созданы. Тем не менее, после они обращались к нему с разными целями» [6, III, 61]. Для Кастлмейн, считал Хайд, главной целью было увеличение состояния, своего и детей. Она оказывала всякую поддержку лицам, которые окружали ее, и старалась ограничить влияние тех, кто «считал, что она должна обладать меньшим, чем владеет». При этом она была осторожна, и делала это только в подходящих обстоятельствах.
Он утверждал, что в последние месяцы нахождения его у власти, враги, группировавшиеся вокруг «леди», прибегали к самым низким способам, чтобы оттолкнуть короля от него. Они настраивали Карла против брата, хотя Джеймс, по утверждению его тестя, всегда испытывал к королю искреннее уважение и почтение. В ход шли сплетни против Анны Хайд: «Этот род людей всегда держит про запас особого рода истории о лицах, которых они хотят чего-то лишить. На этот случай у них много вариантов, от легкомысленных рассказов, затрагивающих честь герцогини, до копирования манер, что по большей части сопровождается весельем и смехом, и выглядит глупо. Этот способ они используют злонамеренно, чтобы сначала унизить достоинство человека, которого хотят сокрушить, копируя его слова, жесты и движения, и вызывая смех. Это первая брешь в разрушении репутации. Насмешка и веселье, внешне не злонамеренное, создает пространство для клеветы, достаточное, чтобы ухудшить, если не совсем разрушить самую лучшую репутацию. Так они ведут себя по отношению к герцогине, к которой король всегда относился с великой милостью и любезностью, чьи способности он ценил выше, чем у многих других» [6, III, 65–66]. Кларендон наверняка знал, что враги при дворе низвергали его таким же образом.
Хайд был убежден в том, что причина обрушившейся на него ненависти, за которой последовала отставка, заключалась в его принципиальности, приверженности закону и справедливости. В одном из последних комментариев к «Размышлению и рассуждению о псалмах Давида», написанном уже в изгнании, он утверждал, явно подразумевая свою судьбу: «Нет сорта людей, более подверженного давлению, нападкам и клевете, которые тем тяжелее, чем выше их власть и больше сила, которая им принадлежит, чем те, кто честно и неподкупно руководит и исполняет правосудие. Те, кто недоволен их решимостью, какой бы праведной она ни была, мстят, порочат и оскорбляют их. Но заступничество Господа редко столь заметно, как в таких делах, и Он редко оставляет их без защиты в бедах и без реабилитации их невинности. Они могут в течение некоторого времени страдать от злословия и опалы, но, в конце концов, их правота становится общеизвестной» [5, 709]. Уверенность в правоте и божественном заступничестве помогала сохранять надежду в течение всего времени, проведенного в эмиграции во Франции, но справедливость не восторжествовала, по крайней мере, при его жизни.
Когда отставка состоялась, Кларендон сначала надеялся, что «шторм» быстро уляжется, и он сможет вернуться к власти: «Конечно, канцлера можно винить, как архиепископа Лода, в чрезмерной гордости, но его совесть чиста. Он знал, что не виновен, и представить не мог, что его публично обвинят в преступлении. Он знал, что у него много врагов, пользующихся доверием короля, которые пытаются навредить ему, как только могут. Он знал о влиянии леди и ее желании лишить его доверия у монарха, и не винил ее за это, потому что использовал свое влияние, чтобы удалить ее от двора. Но он чувствовал себя защищенным королевской справедливостью. Хотя его доброжелательность уменьшилась, оставалась уверенность: Его Величество, зная о его преданности, защитит его, не позволит обидеть и никогда не согласится с его крушением». [6, III, 266–267]. Он писал, что был готов отказаться от всех должностей, оставив только канцлерство, в котором «ему нет равных». Как часто бывает, слабость лишь усилила ненависть врагов.
К тому же коммонеры были раздражены, что зря потратились на поездку в Лондон в июле, когда внеочередная сессия была отменена по причине примирения с Голландией. Начавшийся «шторм уничтожил благосостояние, разрушил судьбу и сокрушил надежды канцлера, являвшего главным инструментом примирения (заключения Бредского мирного договора — А. С.)» [6, III, 265]. В октябре, когда начались заседания, обе палаты прислали королю благодарственный адрес за то, что он отправил непопулярного министра в отставку. В ответ Карл разъяснил, что никогда не призовет его для исполнения государственных дел. Однако палата этим не ограничилась. 26 октября началась настоящая атака, и 11 ноября общины значительным большинством (161 против 89) приняли резолюцию о наличии оснований для импичмента в отношении Кларендона. Во время дебатов депутаты постоянно упоминали процессы Страффорда и Лода как прецеденты, что создавало угрожающий фон. Конечно, у него были в парламенте и защитники, в том числе сыновья Генри и Лоуренс. Лоуренс заявил: «Я выступаю не как сын, а как парламентарий. Если хоть один пункт обвинений подтвердится, я буду на стороне обвинителей; если нет, уверен, что каждый будет стоять за него (Хайда —