654].
Мысль о смерти, вероятно, не раз приходила Кларендону в голову после того, как он оказался во Франции. Болезнь, не позволявшая двигаться, обвинения, казавшиеся бесчестьем, порождали вопрос: не несет ли избавления смерть? Как христианин, Хайд отвергал мысль о добровольном уходе, но это не значит, что она не возникала. В эссе «О смерти», написанном в Монпелье в 1669 году, он обращался к трудам древних авторов, среди которых обнаруживал две школы. Одна видела «проявление стойкости духа и мужество в том, чтобы решиться жить в несчастьях, преодолевая напасти, жизнью рожденные». Другая школа допускала избавление от них путем «добровольной и быстрой смерти. Решение убить себя должно быть обдумано и благопристойно. Оно должно выражать не нелюбовь к жизни, а пресыщение ею». В христианстве тема самоубийства требует размышления с позиций учения о рае и аде, спасении и наказании. «Христианская вера не обязывает нас ни любить жизнь, ни бояться смерти, но любить жизнь так слабо, чтобы бояться смерти еще меньше. Ничто лучше не готовит к смерти, как думать о ней постоянно. Мы не должны искать смерти, которая придет в нужное время, и если мы благопристойно подчинимся ее приходу, мы поступим, как и следует ожидать. Есть так много достойных и заслуживающих одобрения причин, чтобы хотеть жить, что мы можем очень законно хотеть, чтобы наша смерть была отсрочена… Кто больше всего устал от жизни, и меньше всего хотел бы умереть — это те, кто прожил без цели, кто дышал, а не жил» [5, 128–129]. Это значит: каковы бы ни были обстоятельства, человек способен найти достойную цель. Кларендон осознал или придумал для себя, что в жизни ему выдались три периода, когда Господь даровал возможность Творить. Первый раз это случилось на острове Джерси, где он укрылся со своим подопечным, принцем Уэльским. Во второй раз Всевышний послал это счастье, когда он находился с лордом Коттингтоном в Испании с посольской миссией. Наконец, третья возможность возникла теперь: «Во всех трех случаях он познал себя и других лучше, чем в любой другой активный период жизни, служил Богу и стране с большей преданностью и пользой» [6, III, 458–460].
Несомненно, что Кларендону было нелегко подписать письмо о своей отставке с поста канцлера Оксфордского университета, но сделал это с достоинством, понимая, что перспектива возвратиться на родину не прослеживается. Он утверждал, что покинул страну не потому, что признал свою вину, он не сделал ничего, за что университет мог стыдиться. Новым канцлером избрали архиепископа Шелдона — неплохой выбор в пользу влиятельного человека, тесно связанного с Оксфордом. Однако архиепископ Кентерберийский не имел времени бывать там, и уже через год ушел в отставку, оставив этот пост для еще одного кларендонианца — Ормонда. А Хайд нашел отдушину в том, в чем мог найти успокоение и воодушевление образованный и талантливый человек — он читал и писал. Не зная иностранных языков и общаясь с не говорившими по-английски собеседниками на латыни, он начал учить французский, не для того, чтобы изъясняться, а чтобы читать, и итальянский, чтобы разговаривать. Он покупал книги или одалживал их, сожалея о скудости собственных средств. То, что он писал, адресовалось и его детям, и следующим поколениям вообще. Он не сомневался, что потомки «точно убедятся в его невиновности, честности, в лживости обвинений, обманом и злым умыслом устроенных людьми, ни до, ни после ничем не доказавшими, что они мудры и достойны доверия». [6, III, 451]. Далеко не все, что он писал, было прямой попыткой защититься. Кроме «Ответа на обвинения», обстоятельного трактата, в котором он подробно рассмотрел и отверг каждый из семнадцати пунктов прозвучавших против него парламентских обвинений, Кларендон написал несколько философских, религиозных и политических трудов. Главным делом было завершение «Истории мятежа», к «чему его сердце было больше всего расположено» [6, III, 481].
Но все это потом, через несколько месяцев после прибытия в Кале, когда опасения не исчезли, но боль, физическая и душевная, чуть отступила. Хайд не знал, что ему делать, как поведут себя французские власти, не решат ли они выдать его на родину. Он знал точно одно: в Париж не поедет. Он пишет письмо своему давнему врагу графу Сен Элбансу, отношения с которым несколько улучшились, когда тот вел с французами переговоры о мире. Кларендон хотел знать, сможет ли остаться во Франции и остановиться пока в Руане, который казался самым удобным местом для коммуникации. Там было легче получать известия из Англии, оттуда при благоприятном развитии обстоятельств было бы легче вернуться домой. В качестве запасного варианта он рассчитывал осесть в Авиньоне, папском владении на территории Франции. От Сен Элбанса он получил сухой ответ, но с этой же почтой пришло письмо от государственного секретаря Людовика XIV Лувье с разрешением выехать в Руан и обещанием помощи со стороны местных властей. Не теряя времени, Кларендон покинул Кале и в день Рождества добрался до Дьеппа. На следующий день в полпути до своей цели путники хотели остановиться, чтобы отдохнуть, в очень плохой гостинице под названием «Тостес», и здесь Хайда ожидала крайне неприятная неожиданность. Их встретил торопившийся верхом дворянин с парой слуг. Cпросив, не канцлер ли едет в экипаже, получив утвердительный ответ, он представился как сеньор Лафонт, находящийся на службе секретаря по иностранным делам Лиона, и сообщил, что «прикомандирован» к эмигранту с тем, чтобы тот немедля покинул королевство, ибо его пребывание «предосудительно для дел Его Христианского Величества». Людовик XIV милостиво предоставлял изгнаннику самому выбрать, куда отправиться: на солнечный юг, в Италию или Швейцарию, или севернее: в Нидерланды или рейнскую Германию. Во всяком случае, Лафонт потребовал сначала вернуться через Дьепп в Кале, откуда откроется любой из путей. Огорошенный Хайд сказал, что это невозможно, ему нужно в Руан, где он должен получить присланные ему деньги. После некоторого раздумья Лафонт согласился при условии, что уже на следующее утро они продолжат путь. Так судьба свела двух людей, отношения между которыми, по словам Олларда, были отмечены «несколькими штормовыми пассажами, но в целом отличались добросердечием и даже взаимной привязанностью» [74, 302].
День был явно несчастливым для Кларендона, его экипаж трижды перевернулся, он сильно ушибся и даже не мог ступить ногой на землю, когда поздним вечером приехал в Руан. Он заявил Лафонту, что о выезде на следующий день не может быть и речи, и он напишет влиятельным друзьям при французском дворе (имелся в виду аббат Монтегю), чтобы они принесли королю его извинения за вынужденную остановку. Лафонт начал спорить, но быстро согласился, что ехать нельзя, и даже сам послал письма в поддержку Кларендона. Хайда отнесли в постель, и тут к боли от ушибов и ран добавился начавшийся приступ подагры. Лафонт проявлял сострадание к несчастному изгнаннику, но и боялся впасть в немилость за задержку с выполнением приказа, потому обратился за новыми инструкциями. Больной постоянно говорил о желании ехать в Италию, но француз, видимо, сначала подозревал старика в симуляции, полагая, что тот рассчитывает дождаться, когда ему привезут деньги, поэтому выспросил слугу о его здоровье и получил ответ, что такие приступы случаются с его хозяином ежегодно уже семь лет. В Руане изгнанник узнал, что парламентом установлен ультимативный срок для возвращения — 1 февраля. Здесь к нему присоединился его секретарь Уильям Шау. Это мало облегчило общение с Лафонтом, так как он, как и шеф, не говорил по-французски. 7 января Кларендон трясущейся рукой подписал письма Людовику XIV и де Лиону. Он благодарил короля за милость и обещал, что вернется в Англию, как только укрепит силы. Письмо министру было составлено с долей иронии: «Канцлер, обиженный негуманным отношением, составил такое письмо на латыни монсеньору де Лиону, рукой которого подписывались все жестокие приказы монсеньору Ла Фонду, описав свое положение и невозможность выполнить приказы Его Величества, пока по-настоящему не выздоровеет, не без сожаления по поводу недостатка цивилизованности, с которым он был встречен во Франции» [6, III, 356].
Просьбы действия не возымели, Лафонт получил новый приказ, и Кларендон согласился ехать в Кале, чтобы «вернуться в Лондон в срок, установленный прокламацией, если не получит от друзей противоположного совета». В этот портовый город отряд скитальцев вернулся то ли 28, то ли 31 января, причем Хайд был так плох, что в постель его несли на руках. О возвращении в Лондон не могло быть и речи: вся семья, за исключением дочери герцогини Йоркской, считала это смертельно опасным, значит, невозможным. Лафонту Хайд сказал, что «добровольно за море не отправится, так как не хочет оказаться в руках своих врагов» [6, III, 360]. Кларендон не мог не понимать, что в Англии почти не осталось тех, кто готов до конца сражаться за него. Парламент отклонил билль о королевском прощении, несмотря на мужественное выступление Энглси, утверждавшего, что нельзя нарушать прерогативы монарха. Что касается других защитников канцлера, их энтузиазм падал с каждым днем. Шелдон говорил, что «давно не имел причин быть довольным им». Ормонд советовал своему сыну лорду Оссори как можно скорей наладить отношения с новым министерством. Старшие сыновья Хайда без устали защищали отца в парламенте, но оба должны были проявлять осторожность, чтобы сохранить должности. Корнбюри получил ее в хаусхолде королевы только благодаря протекции сестры Анны.
Кларендон не вставал с постели шесть недель. Лафонт сочувствовал ему и даже сказал однажды, «что подчинится воле своего короля, когда на то будет воля Всевышнего» [6, III, 359]. Все это время французские власти настаивали, чтобы Хайд покинул страну. Он же, к досаде своего французского визави, ссылался то на простуду, то на то, что запросил у испанцев паспорт для проезда через Фландрию. Ответа долго не было, в конце концов, испанский наместник в паспорте отказал, но дал знать: если Кларендон въедет в Ньюпорт, губернатор окажет ему помощь, чтобы он благополучно пересек страну. Вдруг в середине марта все поменялось: де Лион вежливо уведомил, что не король не имеет возражений, чтобы Кларендон оставался на территории Франции. Хайд считал, что причина чудесного поворота крылась в изменении дипломатической ситуации: «Французский двор хотел заключить прочный союз с Англией, для достижения этого он стремился удовлетворить гордый и злобный дух герцога Бекингема и лорда Арлингтона своим отнош